Валя-Виталя

Оказалось, что у Витали потрясающее чувство юмора – очень умное, тонкое, деликатное, создающее в компании неповторимую атмосферу легкости и комфорта.

А Валя – не просто хорошая хозяйка – талантливый кулинар. Стол ломился от разносолов ее приготовления – тут и маринованные огурчики с помидорчиками, и мясные рулетики, и соленая рыбка, и разнообразные салатики от простых до экзотических. А пирожки! Что за пирожки умела печь Валя! Мягчайшее воздушное тесто прятало в себе начинку нескольких видов – мясную, грибную, овощную, ягодную. Мы накинулись на пирожки с неистовством приехавших с голодного края людей.

Атмосфера за столом теплела с каждой минутой. Хозяева явно были довольны произведенным впечатлением, мы с мамой радовались, что никакого разочарования не произошло, скорей даже наоборот, а отец больше не жалел, что его вытащили в гости, накладывая себе все новые порции угощений, дома его такими разносолами не баловали никогда.

Когда наступила пауза между закусками и горячим, мы поднялись из-за стола и прогулялись по жилищу Фирсовых. Виталя с гордостью показал нам многочисленные столярные изделия, сделанные своими рукам. Тут табуретка, там полочка, а вон – журнальный столик. Всё – сам. Мы искренне его похвалили – вещи аккуратные, изящные. Они придавали квартире особый уют и индивидуальность на фоне стандартной мебели советского периода.

Чуть позже оказалось, что и Валя была рукодельницей – когда мы стали восхищаться необычной драпировкой темно-зеленых гардин в спальне, Виталя важно ответил – жена шила. И вот это шелковое покрывало в розах – тоже. И в других комнатах занавески – ее работа.

Оказалось, что и ремонт раз в несколько лет супруги полностью делают сами – делов-то, да разве ж это трудно, – а Виталя легко управляется и с электрикой, и с сантехникой.

Вся квартира дышала теплом, чистотой и уютом. Несмотря на пасмурный день, она казалась залитой солнцем, такое же солнечное впечатление производили и сами хозяева.

Сережа, как и в Севастополе, был дружелюбным и внимательным, развлекал меня, показывал какие-то книжки, игры. Но самое главное – у Фирсовых была живность – два волнистых попугайчика. Мальчик и девочка. Большая клетка стояла в Сережиной комнате у окна.

Попугаев не держали взаперти – дверца клетки была распахнута, и они могли выбираться на свободу, когда захочется. Дверь в комнату, правда, держали прикрытой, чтобы попугаи не летали по всей квартире. Птички облюбовали левый край карниза, на котором неподвижно сидели рядышком, с высоты настороженно глядя черными глазами-бусинками на гостей. Поняли, что пришли чужие. Я в восторге застыла у занавески, задрав голову. Сережа молча стоял рядом и улыбался.

На полу под попугаями было несколько беловатых плевочков – они что, и какают прямо тут? – удивилась я. Конечно, они же не кошки, чтобы в лоток ходить, засмеялся Сережа.

В комнату вошли наши мамы, и один из попугаев тут же перелетел к Вале на плечо.

– Ты моя девочка, ты моя хорошая, – заворковала Валя и повернула к птичке голову. Попугаиха, осторожно переступая по плечу цепкими лапками, перебралась к Валиному рту и начала мелко-мелко поклевывать ее в край губы.

– Хорошая Бася, хорошая, любит целоваться, – с нежностью приговаривала Валя. Потом она вытянула губы трубочкой и причмокнула, словно отвечая поцелуем желто-голубому комочку. Бася принялась ласкаться к хозяйке с удвоенной энергией. Тут с карниза на плечо к Вале спикировал второй попугай – Кеша и, захлопав крыльями, налетел на подружку, злобно клюнул в спину. Та не удержалась и, обиженно пискнув, соскочила с хозяйки, сделала широкий круг и вернулась на карниз.

– Ревнует, – засмеялась Валя. – Ах ты хулиган, Басю обижаешь. Не буду с тобой за это целоваться. Иди отсюда. – И она, дернув плечом, согнала Кешу. Тому ничего не оставалось, как снова примоститься на карнизе. Только он сел не рядом с Басей, как раньше, а на некотором расстоянии, нахохлился, втянул голову и стал что-то тихо бубнить себе под нос. Ругался, наверное.

Ну ничего себе – такие козявки, а сколько чувств, сколько эмоций. Я была в радостном удивлении. До этого мне казалось, что волнистый попугай – это просто красивая живая игрушка, не способная на общение. Мне отчаянно захотелось таких же попугайчиков. «Нет, от них мусора много», – обрубила мои просьбы мама, когда я заикнулась на этот счет по дороге домой. – «Ты поиграешься, а мне лишние хлопоты, тебе же на грязь наплевать, ты же только о себе думаешь.»

Ничего, зато у меня теперь были настоящие попугаичьи перышки. Птички периодически линяли, и Сережа собирал самые красивые перья – их у него была целая коллекция. Он щедро поделился ими со мной, отобрав самые длинненькие и красивые. Это было настоящее богатство – перышки переливались всеми цветами радуги – от бледно-желтого до иссиня-черного. Казалось, что они принадлежали не обычным волнистым попугайчикам, а сказочным птичкам.

Я бережно сложила перышки в маленькую картонную коробочку и частенько доставала полюбоваться. Мне хотелось сделать с ними какую-нибудь поделку – аппликацию или игрушку. Чтобы получилось нечто необыкновенное, от чего глаз не оторвать. Отчаянно боясь потратить перышки зря, испортить их, я так и не придумала, какое изделие они должны украсить. Долго в моей тумбочке стояла эта коробочка. Со временем я стала вспоминать о ней все реже и реже, а потом совсем забросила.

Однажды, уже став взрослой, я разбирала свои вещи, избавляясь от ненужных, и неожиданно наткнулась на забытую драгоценность. Сердце забилось быстрее, я почувствовала волнение от нахлынувших ощущений детства. Помедлила немного, поглаживая потертую желтоватую коробочку – странно, раньше она не выглядела такой убогой – потом осторожно открыла. И с недоумением увидела внутри кучку маленьких перышек – растрепанных и тусклых. И зачем я столько лет хранила этот мусор? Сказка ушла, а может ее и не было на самом деле. И я без сожаления опустила коробочку в пакет с мусором.

***

Между нашими семьями завязалась тесная дружба. Моя мама частенько подолгу болтала по телефону с Валей, примерно раз в месяц мы с Фирсовыми обменивались визитами. Оказалось, что Фирсовы жили довольно закрыто, у них не было друзей, кроме нас. Сначала мы недоумевали – такие милые люди, дружелюбные и общительные, с ними так легко и приятно, почему живут затворниками? Но потом, когда узнали их получше, поняли – это следствие их скромности, стеснительности. А еще того, что Фирсовы не смогли бы поддержать компанию, в которой любят выпить.

У моих родителей друзей-приятелей было много, но Фирсовы стали самыми близкими, почти родственниками, хотя наши семьи были абсолютно разными. Фирсовы – простые люди, не слишком начитанные и разносторонние, без высшего образования, мои родители с университетскими дипломами, папа даже кандидат наук, прекрасно ориентируются в литературе, истории, культуре и массе других вещей.

Зато Фирсовы не просто любят свой дом, но и тщательно заботятся о нем, в то время как мои родители, живя бурной духовной жизнью, проявляют полное равнодушие к бытовой стороне. Наша квартира выглядела убогой и неухоженной, лишенной многих традиционных элементов интерьера, таких, например, как тюль на окнах или кухонный гарнитур. Мебель, текстиль, посуда приобретались по принципу функциональности – есть – и хорошо, о том, чтобы подбирать их по стилю и цвету речи не шло, родители не тратили времени на такую ерунду. Зато на многочисленных полках, даже не прибитых к стене, а просто поставленных одна на другую, теснились книги, на которые родители не жалели денег. Еще одна крупная статья расходов нашей семьи – поездки – каждый раз в новое место, желательно богатое на достопримечательности. И не страшно, что на единственном продавленном кресле в гостиной, доставшемся от дедушки с бабушкой, уже невозможно сидеть из-за выпирающих пружин, а дорожки в коридоре истерлись до дыр. Зато родители то и дело бурно обсуждали, куда податься в очередной отпуск, внимательно изучая карту СССР.

Фирсовы выбирались в далекие края редко – та поездка в Севастополь была исключением. Отпуска, как и выходные, они проводили на даче, где всё было сделано своими руками – Виталя сам построил дом, а Валя возделала землю и выращивала на ней овощи, ягоды и фрукты, готовила из них соленья и варенья. На дачу они ездили на своей машине – Жигулях-универсале. В те годы машина была мало у кого, и считалась предметом роскоши. У Фирсовых еще был свой гараж, где машина хранилась. Просто верх благополучия и успешности! Хотя зарабатывали Фирсовы явно не больше моих родителей, ведение хозяйства в их семье отличалось практичностью и рачительностью, что позволяло постепенно собирать нужные суммы для крупных покупок.

У нас машины не было, дачи тоже не было и ее приобретение не планировалось в принципе – во-первых, из-за неспособности скопить нужную сумму, во-вторых, у родителей начисто отсутствовала тяга к земле и к сельскохозяйственному труду. Они не вили гнезд, они были птицами высокого полета. К тому же мама говорила, что у нее и в квартире полно забот и ей не потянуть лишнюю обузу в виде дачи, где она будет горбатиться, а мы с папой как обычно бить баклуши. Я маме сочувствовала, глядя, как она с измученным видом пылесосит комнаты или стирает белье, жалуясь на свою долю и называя саму себя рабыней, загнанной лошадью и белкой в колесе. Папа же на мамины стенания отвечал, что миллионы женщин в стране точно так же как она работают, но при этом умудряются не только постирать, убраться и сварить щи на неделю, но еще пекут пироги, закручивают варенья-соленья, вяжут и шьют на всю семью. После знакомства с Фирсовыми папины реплики перестали носить обезличенный характер, он начал приводить в пример Валю, у которой по всем домашним дисциплинам не просто зачет, а пять с плюсом, и на жизнь она, как мама, не жалуется, а выглядит вполне довольной.

Мама в долгу не оставалась и в качестве «получи фашист гранату» ехидно указывала папе на Виталю, у которого руки «из правильного места растут» и он, в отличие от папы, не только может гвоздь в стенку вбить, но и содержит в идеальном состоянии всю электрику и сантехнику в квартире. И напоминала папе, как он недавно отремонтировал душевой шланг – просто замотал его лейкопластырем, который очень быстро размок, а из-под сероватой, неприятного вида липкой тряпочки снова стала сочиться вода. Впрочем, папа всё без исключения ремонтировал таким образом – с помощью лейкопластыря. Иногда держалось довольно долго, хотя эстетикой не отличалось. А еще мама пеняла папе, что Виталя регулярно своими руками делает ремонт в квартире, в то время как у нас уже обои со стен падают из-за ветхости, а папа и в ус не дует.

На это папе было сложно что-либо возразить, кроме того, что в университете обои клеить не учат. И еще он заявлял, что настоящая женщина должна создавать мужчине условия, тогда у него вырастают крылья, появляется энтузиазм, и он становится способен творить чудеса. Мама в ответ бурно возмущалась, с пафосом вопрошая, почему это она первая должна создавать условия, пусть сначала создадут условия ей, тогда она, в свою очередь, готова проявить заботу о супруге и создать условия ему… Но никак не наоборот.

Это было ключевой точкой в любой бытовой дискуссии родителей, поскольку за все годы супружества они так и не смогли определиться, чья обязанность создавать условия другому является первичной. Этот вопрос был не менее философским и не менее актуальным, чем извечные споры о первичности бытия или сознания. Так и не придя к консенсусу за годы совместной жизни, родители непримиримо отстаивали каждый свою позицию, не уступая другому ни пяди… Тогда, в детстве, я не знала, кто из них прав, однако жалела маму, которая умела делать такое измученное и несчастное лицо! Позже у меня возникло подозрение, переросшее впоследствии в уверенность, что оба супруга должны идти навстречу друг-другу, а не ждать, когда другой первым проявит сознательность, заботу и внимание…

Судя по всему, именно так жили Фирсовы – не спорили и не считались, а вкладывали в общее хозяйство кто что может. И не скандалили друг с другом, подсчитывая, кто кому что задолжал.

Каждый из нас, наверное, втайне завидовал их идиллии. Отец завидовал Витале, потому что у него есть милая домовитая жена, которая потрясающе вкусно готовит, причем делает это ежедневно, с удовольствием и не сопровождает напоминаниями о собственном героизме.

Мама завидовала Вале, потому что у нее внимательный, хозяйственный, умелый муж, который без напоминаний чинит и мастерит все что нужно, и в квартире и на даче. Возит ее на машине. А еще очень любит гладить белье и делает это за всю семью.

А я отчаянно завидовала Сереже, потому что у него такие добрые, дружные родители, которые не собачатся вечерами на кухне о том, кто больше перетрудился, или обсуждают заумные темы, не обращая внимания на сына. Они сидят за вкусным ужином, добродушно болтая, или все вместе смотрят фильм по цветному телевизору, которого у нас, наравне с дачей и машиной, тоже не было, а был кашляющий и мерцающий маленький черно-белый. Потому что они – как единое целое – всё для дома и друг для друга. Потому что у них такая уютная квартира, в которую, в отличие от нашей, не стыдно пригласить одноклассников. И еще потому, что Валя не прессует Сережу, отчитывая за прошлые, настоящие и будущие грехи, а заодно и за мысли, которые она ему приписывает, а Виталя не запирается в своей комнате, ожидая, когда жена утихомирится, оттянувшись на ребенке. У них и не было такого – каждый сидит сычом в своей комнате – Валя с Виталей, как и положено нормальным супругам, имели общую спальню.

Поэтому любая поездка к Фирсовым была праздником – мы тянулись к ним, как цветок тянется к солнцу, подсознательно надеясь, что вдруг случится чудо и нашей семье передастся хоть капелька их благодати. Возвращались мы от Фирсовых каждый раз сытые и довольные, да еще и с гостинцами. Валя, видя наш восторг от ее угощений, щедро снабжала нас и пакетами с пирожками, и тортами – тоже собственного приготовления, и банками с соленьями-вареньями.

Ответные визиты Фирсовых доставляли несравнимо меньшее удовольствие – маму сильно напрягала необходимость делать праздничный стол – готовить она не любила, да и получалось у нее неважно. Ей это было трудно и неинтересно. Поэтому перед встречей гостей мама начинала нервничать, злиться и срываться на меня, словно я была виновата в том, что, несмотря на все старания, наши угощения не шли ни в какое сравнения с Валиными. Я же испытывала стресс от очередной незаслуженной выволочки, за которой обычно следовала вторая, после ухода Фирсовых, потому что нужно было убирать со стола и мыть посуду, а мама объявляла себя очень уставшей. Если же я бралась ей помогать, то всё делала на её взгляд неправильно – не так носила, не туда ставила, медленно шевелилась, что только подогревало мамино раздражение. Папа, давно поняв, что в такой ситуации маме не угодишь, устранялся, запершись в своей комнате.

Фирсовы, словно почувствовав, что удачнее встречи происходят на их территории, приглашали нас чаще, чем мы их. Тем более что никакого напряжения, судя по всему, им это не создавало, напротив, Фирсовым были приятны подобные хлопоты. Казалось, для Вали вообще никакого труда не составляет накрыть шикарный стол и она делает это играючи. А мы и рады – после очередного телефонного разговора мама сообщала нам с папой довольным голосом – а нас в субботу Валя-Виталя пригласили! Я ликовала, папа довольно улыбался.

Встречи, что у нас, что у Фирсовых, проходили по одному и тому же сценарию – основное общение было за столом, однако делались перерывы, во время которых женщины удалялись на кухню поболтать, мужчины садились сыграть партию-другую в шахматы, а мы с Сережей перемещались по квартире то в одну комнату, то в другую.

Родители вели обычные для вечеринок разговоры, перескакивая от политики к сплетням про звезд эстрады, воспоминаниям из детства и юности, рассказам о наших с Сережей учителях. Отец частенько пытался направить беседу в более интеллектуальное русло, начиная, например, экскурс в историю, или предлагая к обсуждению новое произведение Пикуля. Большой радости такой поворот не вызывал, но Валя-Виталя из вежливости внимали отцу, сосредоточенно глядя на него ничего не понимающими глазами и кивая в такт речи.

Отцу нравилось солировать, но все же иногда требовалась ответная реакция, а вот с этим была напряженка – реплики, подаваемые Фирсовыми, не владевшими темой, частенько были «мимо кассы». Валя-Виталя явно осторожничали, тщательно подбирали слова, чтобы не попасть впросак, а мой отец не упускал случая съехидничать, если Виталя обнаруживал незнание каких-то очевидных, с его точки зрения, вещей. К Вале он относился более снисходительно, как к женщине, поэтому над ней просто добродушно подшучивал.

Виталя никогда не отвечал на сарказм отца, сдержанно улыбался и слегка пожимал плечами. Наверное, в глубине души он ощущал себя задетым, но чувство собственного достоинства не позволяло ему это показать. Зато он выглядел довольным, выигрывая у отца в шахматы, что случалось нередко. Этими победами Виталя словно доказывал, что, да, пусть он менее эрудирован и не имеет ни диплома о высшем образовании, ни ученой степени, но его интеллект не уступает интеллекту приятеля. Отец же, проиграв, начинал нервничать и злиться, неумело пытаясь прикрыть свою эмоциональную реакцию деланым весельем, и спешил отыграться, даже когда женщины настойчиво звали мужей за стол.

***

Так, в размеренном и непринужденном общении прошло два года.

Никаких заметных событий за это время не произошло. Только Сережа, превратившийся из симпатичного подростка в обаятельного юношу, закончил десятый класс – в его аттестате были только хорошие и отличные оценки.

Буря разразилась неожиданно.

Сережа, умный, старательный и ответственный, внушающий родителям уверенность в собственном благополучном будущем, с треском провалился на вступительных экзаменах в институт иностранных языков.

Взял билет на устном экзамене по литературе, заглянул в него, прочитал вопросы и с ужасом осознал, что в голове – пустота… Черная дыра. Вакуум. Несмотря на усердные занятия на подготовительных курсах, несмотря на многократно повторенные экзаменационные темы… Наверное, переволновался в незнакомой обстановке. Или оказался не готов к конкурентной борьбе. А может, звезды не так легли… Кто знает…

Зажав вспотевшими пальцами ненависттный клочок бумаги с тремя вопросами, Сережа медленно побрел к свободному столу в аудитории, опустился на стул, просидел тридцать минут, тупо уставившись в строчки, перечеркнувшие его будущее, чувствуя, как растущий в груди страх постепенно переходит в панику. Лист бумаги, на котором он должен быть написать ответ, остался девственно белым. Услышав свою фамилию, Сережа поднялся, сгорбившись, дошел до стола экзаменаторов, молча положил перед ними мятый, во влажных пятнах билет и вышел из аудитории.

И только когда Сережа очутился на улице, и за ним захлопнулась дверь института перед его внутренним взором словно на широком экране кинотеатра возник текст ответа на злосчастный билет. На все три вопроса. Он смог бы процитировать их почти дословно. Но было уже поздно.