Глава
III
Деревню взорвало изнутри примерно через полчаса после визита Саньки Бобрика в туалет и стрельбы Ильича по самому себе.
На изнурённых многодневной жарой сонных пичугинцев разом обрушилось невозможное, невероятное, необъяснимое и самое, наверное, главное – умопомрачительное в своей дикости явление.
Явление цинично и хладнокровно выдёргивало людей из такой привычной, немного скучной, но родной нормальной обыденности, встряхивало за шиворот и ставило прямо пред лице свое.
Ставило нагло и бесцеремонно, отчего было ещё ужаснее.
Оба отца Сергия, сами временами шарахаясь друг от друга, запалив две керосиновые лампы, перебегали от дома к дому, стараясь, насколько возможно, сгладить первое потрясение.
Интересно, как это можно грамотно описать? Во фразе: «Отец Сергий взял на себя чётную, а отец Сергий нечётную сторону деревни» – не чувствуется никакого противоречия?
Было бы, наверное, проще, случись эта оказия средь бела дня, или пробудись все пичугинцы одновременно. Но так не было, а было именно так, как происходит в обычной жизни.
Кто-то, разбуженный стрельбой и истошными воплями, проснулся раньше, других разбудили всё нарастающие шум и крики. А некоторые так и вообще спокойно спали, пока не постучался к ним отец Сергий. Или отец Сергий.
Деревню Пичугино накрыл хаос.
В домах звякало, стукало, ухало, наконец, кто-нибудь начинал кричать или материться, периодически то там, то тут заливались лаем собаки. Хлопали двери, хлюпали лужи под босыми ногами выскакивающих на волю людей, трещали заборы и лбы.
Суета и неразбериха вкупе с паникой и страхом были такие, что оба священника, и без того измочаленные физически и морально, в очередной раз столкнувшись друг с другом, переглянулись, кивнули одинаково, как бесконечность в зеркалах, и пошлёпали прочь в сторону церкви.
Только часам к пяти утра стал понемногу рассеиваться мрак в мире и головах. Не то, чтобы это принесло облегчение, но деревня затихла и лишь продолжала почти неслышно гудеть и шевелиться, напоминая до смерти запуганное огромное животное.
На смену ужасу пришло отупение, правда, в дома почти никто возвращаться не торопился. Поёживаясь от послегрозовой утренней прохлады, пичугинцы небольшими кучками толпились возле калиток, стараясь держаться ближе к соседям, а не к своим двойникам, и пришибленно вполголоса перебрасывались короткими фразами.
Периодически у кого-нибудь сдавали нервы, и он начинал голосить, но на него тут же цыкали, и глас вопиющего тонул в сдержанном напряжении притихшей деревни.
Никогда ещё за всю историю существования Пичугина односельчане не встречали рассвет все вместе.
Встретили.
Первые лучи совершенно беззастенчиво и беспардонно радостно брызнули по мокрым верхушкам деревьев, заиграли, словно ощупывая подсыхающую землю, скользнули отсветом по землистым лицам людей и, наконец, вытянули светлое, чистое, такое долгожданное солнышко.
– Так это, – сказал кто-то немного хриплым голосом, – мужики, чего делать-то будем? Я в том смысле, что делать ведь чего-то надо.
Негромко, стараясь не нарушить хрупкое умиротворение, звякнул церковный колокол.
– Ну вот, – уже спокойнее сказал тот же голос только из соседнего двора, – я и говорю. Так пошли, что ли?
Всё ещё ёжась и опасливо косясь друг на друга, пичугинцы медленно стекались к церквушке, на недавно слаженной деревянной колокольне которой, виднелась фигура отца Сергия.
– А чего думать? Драпать надо отсюдова, – нервно дёргая ногой и суетливо затягиваясь, сказал Жора, – мало вам, что ли?
– Ишь ты, драпать он собрался, – неодобрительно протянул Ильич. – Это тебе, голоштанная команда, драпать можно, куда угодно, а у меня, – он кашлянул, бросив быстрый взгляд на сидящее чуть поодаль собственное отражение, но твёрдо повторил, – а у меня ответственность, между прочим.
– Да кому она, к лешему, нужна, твоя ответственность, – скривился Жора, прикуривая у самого себя. – Хотя мне–то что? Оставайся. А по мне, так драпать надо.
– Ильич прав, – спокойно проговорил Геннадий, – как мы отсюда уедем? И вообще, кто отсюда уедет? Я или вон тот я? Это мой дом, моя семья… и вообще. Прав я? – бросил он словно в пустоту, ни на кого конкретно не глядя.
– Само собой, – ответил за всех другой Геннадий.
Мужики молча покивали, соглашаясь с бригадиром.
Странная это была компания. Как конкурс двойников или фестиваль близнецов. Только вот особой радости и фееричности что-то не наблюдалось.
Но человек привык приспосабливаться к любым обстоятельствам, и жизнь постепенно брала своё.
Как-то само собой вышло, что все женщины в деревне, втихомолку охая и переговариваясь, разбрелись по домам и занялись тем, чем обычно и занимались ранним утром. И в этой рутинности ежедневных действий приходило к ним облегчение и упрощение того, что разум принимать отказывался категорически.
А мужики остались. Курили, кумекали, сидя вразнобой на сваленных штабелями у церкви досках.
– В леспромхозе смена началась, – глянув на часы, напомнил Алексей, – а наших никого. Ругаются, наверное.
Оба Михаила, как по команде хлопнули себя по лбу, смущённо переглянулись.
– Зараза, – сказал один из них, – я же вчера трактор под честное слово у бригадира выпросил, брёвна для бани перевезти хотел. Убьёт меня Потапенко, точно убьёт.
– Зря ты так, – попытался успокоить его Алексей, – убить не убьёт, а вот премии лишит точно, к гадалке не ходи. Вот у меня хуже. Сегодня линию новую запускать должны, а инженера нет. Инженер тут сидит, и в глазах у него двоится.
Мужики сдержано улыбнулись.
– Чего–то не понимаю я вас, – заговорил, как всегда торопливо и придыханием Матанцев, – чего вы тут картину маслом «Витязь на распутье» устроили? Как малые дети, ей-богу.
– Нет, Жора, конечно, кипишует, драпать никуда не надо, – продолжил он же, неловко спрыгивая с досок, отчего брюшко пару раз колыхнулось под ярко синей футболкой, – но и тут репу чесать тоже толку никакого. К людям надо пробираться, к цивилизации, так сказать. Объяснить, что да как, пусть разбираются.
– А сам чего не едешь? – исподлобья глянув на ближайшего чэпэшника, спросил Геннадий. – У тебя и уазик свой.
Матанцев шмыгнул носом, переглянулся.
– Да там такое дело, – сказал тот, что был поодаль, – с аккумулятором что-то. Или со стартёром. Подсобили бы, а?
– Так вас же двое, – картинно всплеснул руками Михаил, – вот и подсобите друг другу.
Мужики не сдержались, прыснули. Жоры загоготали.
Матанцевы обиженно и синхронно засопели.
Мелкого чэпэшника Семёна Матанцева в деревне откровенно недолюбливали, но терпели.
Пока он не открыл свою продуктовую лавку в купленном на бесценок и наспех подлатанном заброшенном доме, за продуктами и всем необходимым приходилось ездить в ближайший магазин в Бадяево. А это как–никак вёрст десять с гаком. Невелико расстояние для российских просторов, а всё равно неудобно.
Матанцев же нарисовался здесь года три назад, помахал бумагой из поссовета и торжественно, так что на следующий день полдеревни мучилось похмельем, открыл, по его заявлению, новую торговую точку. Щедрость чэпэшника ограничилась днём открытия лавки. Цены там были выше, чем в Бадяеве, а ассортимент наводил на определённые размышления.
Впрочем, для не избалованных благами цивилизации пичугинцев и это было манной небесной. Водка, пиво, иногда вино, всякая там бытовая химия, канцтовары, гвозди и прочие стройматериалы по мелочам. Ну, и продукты, разумеется. Чего ещё надо?
Правда, водка, особенно последнее время, всё чаще была палёная, а на большинстве продовольственных товаров очень уж нарочито не читался срок годности. Но эти пустяки мало кого всерьёз волновали.
Товары для лавки Матанцев всегда привозил сам. Его потрёпанный, но ходкий уазик появлялся в Пичугине раз, реже два в неделю. Сам себе хозяин, сам себе извозчик.
В его отсутствие лавкой заправляла Генриетта. Дородная молодая женщина, своим макияжем к делу и не к делу демонстрировавшая социально-классовую обособленность от деревенских.
Матанцев привёз её в деревню с год как, и жила она тут же, при лавке.
В деревне поговаривали, что привёз из города.
Сама Генриетта эту версию не то, чтоб подтверждала, но при каждом удобном случае пестовала. А ещё в деревне поговаривали, что у них с Матанцевым роман, и что, задерживаясь здесь, якобы, по делам на пару дней, Семён Ефимыч ночует точно не на коврике в прихожей. А ещё в деревне поговаривали, что у Матанцева таких Генриетт по одной на каждую его торговую точку. Да мало ли о чём поговаривали в деревне…
– Ладно, я вот что предлагаю, – Алексей вышел вперёд. – Логика в словах Матанцева есть. Не век же нам здесь куковать, надо в контору сообщить, да и до посёлка добраться.
– Ага, – ухмыляясь, перебил его Жора, – ясно вижу себе картину: здрасьте, у меня тут вдруг брат-близнец появился. Не знаете, отчего бы это? А вообще, у нас в деревне демократический взрыв произошёл, удвоение личности, блин!
– Демографический, – хором сказали оба отца Сергия, – взрыв демографический.
– Чего? – не понял Жора. – Да какая хрен разница?
С глухим шлепком Михаил несильно, но ощутимо треснул ближайшего Жору по затылку. Тот ойкнул, сверкнул глазами, но замолк.
Геннадий оглядел всех присутствующих, прикинул что-то в уме, решительно поднялся.
– Тогда так. Поделимся. Э… Ну, например, ты, ты и ты, – он поочерёдно ткнул кривоватым пальцем в одного Михаила, одного Алексея и одного Матанцева, – берите трактор и в контору.
– Секундочку, – запротестовал Матанцев, которого не выделил указующий перст, – на каком основании меня? Я здесь оставаться не намерен, если он, то и я, знаете ли.
Геннадий, молчавший до этого, подошёл к чэпэшнику вплотную, многозначительно заглянул в глаза и объяснил:
– А на том, что являться туда в двойном экземпляре не стоит. Пока.
Вышло убедительно.
– А мы в таком случае в Бадяево рванём, – подхватил Алексей, – тем же составом, я полагаю. Гена, мотоцикл одолжишь?
– Ну да, – язвительно вставил Жора, – драпать они, значит, не хотели, а сами в разные стороны! А Жора тут оставайся, Жора на себя и этот зоопарк любуйся? Не покатит, я с вами.
– Да не вопрос, – легко согласился Алексей, – а вы, отец Сергий?
Священник улыбнулся.
– Мы здесь останемся, – сказал он, – мало ли что.
– Ой, мужики! Ой, обоссусь щас! – заржал Жора, тыча пальцем в сторону пустой улицы. – Эти-то, эти-то! Гляньте-ка на них!
Улица была не пуста.
По улице, кажется даже сгибаясь под тяжестью собственных телес, грузно шагали близнецы Славик и Федя.
И было их четверо.
Глава
IV
Говорят, чуть ли не до начала тридцатых пичугинцы жили практически сами по себе.
Основанная, если верить очень увлечённому своим делом сотруднику городского краеведческого музея, аж в пятнадцатом веке, деревня располагалась как бы на острове. С трёх сторон её обступали непролазные топи, причём такие, что даже сами пичугинцы редко захаживали в лес дальше одной версты. А с четвёртой деревушку отрезала от остального мира делавшая здесь поворот на восток река Пичуга. Она отрезала, она же и связывала.
Обособленность эта пичугинцев, очевидно, ни капли не смущала, раз деревня худо-бедно дожила до начала двадцатого столетия, не особо интересуясь делами большой земли. В своё время числилась она за помещиком Бадяевым, но про барщину, оброк, барское самодурство и прочие атрибуты крепостной зависимости пичугинцы разве что слыхивали.
О том, что далеко на востоке бесславно отгремела русско-японская война, в деревне узнали в первый год империалистической. А о том, что империи боле не существует, царя-батюшку свергли и доконали, и в стране новая власть – так и вообще в середине двадцатых.
Новость эта потрясла умы нелюбопытных пичугинцев, когда вместо усопшего батюшки появился в деревне не новый священник, а совершенно посторонний и какой-то чудной мужик. Мужик этот назвался… Вообще-то, никто не помнит, как он назвался, но представился странно – двадцатипятитысячником. И речи у него были странные, вроде по-русски говорил, а непонятно выходило. Послушали мужики с бабами про коммунизм, колхоз и партию, послушали, накормили пришельца, в баньке попарили, да и решили: блаженный, мол, ежели хочет, пусть остаётся.
Но блаженный отчего-то стал кричать, грозить кулаком и мировым пролетариатом, здорово надоел и был бит. Несильно, с пониманием.
Потом мужик пропал. Судя по отсутствию на привычном месте одной из лодок, на которых селяне по необходимости плавали на большую землю, в Бадяево, вернулся домой. Хозяин-барин, казак вольный, не особо тужа, решили они и ошиблись.
Через неделю в деревне появился отряд вооружённых людей с суровым и непреклонным товарищем во главе. Мужиков согнали в церковь и объявили, что с этого момента они все добровольно вступают в колхоз «Красный Октябрь». А кто окажется несознательным, то есть…
Впрочем, зачем снова об этом?
Страница сия столько раз уже написана, переписана, раскрашена и приукрашена, что ещё одна строчка под названием Пичугино вряд ли привнесёт что–то новое.
Нет, пичугинцев не записали поголовно во враги народа. Нет, не раскулачивали их семьями и не ссылали в края далёкие.
Не было ни страшной трагедии на этой земле, ни абсурдной комедии. Была жизнь. В чём-то совершенно новая, но в глубинной сути своей, наверное, такая же.
Тогда в деревне насчитывалось дворов сорок пять.
Великая Отечественная Пичугино пощадила. Домой вернулась добрая половина ушедших на фронт мужиков.
В период недолгой оттепели, когда человечество шагнуло в космос, усилиями леспромхоза через топи проложили гать, а берега реки Пичуги связал, наконец, неширокий, но добротный понтонный мост. После провала целины, пичугинцы узнали новое слово – мелиорация. Болота вокруг деревни принялись осушать с таким рвением, что узенькая, в одну колею, вихляющая, как мысль шизофреника, гать с годами превратилась во вполне сносную просёлочную дорогу, кое-где даже посыпанную щебёнкой. Не хай-вэй, естественно, но…
К началу перестройки государственного организма в деревне оставалось уже десятка полтора домов. Старики умирали, молодёжь всё реже и реже возвращалась к родным пенатам. Обычная история.
Пичугино хирело, ужималось, ветшало. Но жило.
Похожие, как две капли воды, обе группы разбрелись в разные стороны, переговариваясь и обсуждая дальнейшие действия.
Николай какое-то время отрешённо смотрел, как и в той и в другой компании умопомрачительно одинаково гримасничал, сплёвывая ежесекундно Жора; твёрдо, чуть прихрамывая на левую ногу (сломал весной голеностоп) и слегка повернув голову к говорящему Михаилу, шагал Алексей; плёлся в хвосте, всем видом изображая оскорблённую невинность, с кислой физиономией Матанцев.
Постоял, ожидая неизвестно чего, оглянулся. Отец Сергий вполголоса обсуждал что-то с обоими Геннадиями. Геннадии согласно, но не слишком одобрительно кивали.
Ещё один батюшка ласково пытался убедить четырёх братьев, что кино здесь не снимают, и выяснять промеж собой отношения на пример, кто настоящий, а кто нет, путём выворачивания из ближайшего забора жердей нет никакой необходимости.
Николаю было странно и жутковато видеть, как быстро и священник и сосед освоились в этой ситуации. Словно их всегда было по двое, и ничего выходящего за рамки нормальности этой ночью не произошло.
Он так не мог. Не получалось у него так.
С той самой минуты, чудом не стоившей ему седой головы, он всячески избегал смотреть на того, другого. Ему было неловко, неуютно и от этого нехорошо потягивало в животе каждый раз, когда волей-неволей приходилось лицезреть самого себя. Вот здесь, сейчас, рядом.
– Я в третьем классе крольчонка в Пичуге утопил, хотел плавать научить, – глядя мимо, хриплым голосом осторожно проговорил Николай.
Другой сглотнул, поперхнулся, ответил, как продолжил:
– Случайно. И три дня ревел потом. Мамка думала, головой повредился.
– Случайно, – эхом повторил Николай, – жалко.
– И никому не сказал,– после минутной паузы добавил он, – никто не знает.
– У него одна лапка была чёрная, а сам весь белый.
– Да, – Николай выдохнул и натужно сказал, – пошли, что ли? Ленка там одна, ну, то есть … В общем, ты …
– Понял.
Единственное не заколоченное окно в доме деда Аркадия было распахнуто настежь.
Геннадий кивнул двойнику – иди, мол, я сам тут, – подумал, что глупо это и остановился напротив низенького, давно не крашенного, с кусками торчащей то там, то тут проволоки забора.
– А мы, значится, валетиком хлоп!
В окне появилась торчащая кудлатыми седыми волосами довольная физиономия деда. Он радостно скалился всеми четырьмя зубами и тоненько подхихикивал.
– А мы вашего валетика козырной семёрочкой хрясь! – прозвучало в ответ его же голосом.
Геннадий вытер пот со лба. Понятно, дед сам с собой в карты режется. Вот и хорошо, вот и правильно. Если вдуматься, старик от этих метаформоз только выиграл. Один-одинёшенек ведь, и в деревне над ним посмеиваются. Не злобно, конечно, но и всерьёз его никто не воспринимает. А тут такая компания! Да больше даже, единомышленник, можно сказать, объявился. Вот и пусть их.
Он, щурясь, глянул на небо, где вовсю хозяйничало солнце, прибивая жаром к земле, ругнулся скорее по привычке и зашагал прочь, старясь держаться дохленькой полупрозрачной тени от двух рябин.
– Сьсь, щщить, – сипло свистнули ему в спину.
Геннадий обернулся.
Наполовину высунувшись из окна, дед Аркадий призывно махал ему худосочными ручонками. Выражение лица у деда было заговорщески серьёзным.
Геннадий нехотя подошёл.
– Чего тебе?
Старик шустро оглянулся, удостоверился в чём-то и буквально вперился в Геннадия острым пронизывающим взглядом. При этом он то и дело крутил головой и с шумом втягивал носом воздух, отчего редкие седые волоски в ноздрях забавно подёргивались.
– Дед, ты чего это? – Геннадий даже отступил на шаг. – Ты меня обнюхиваешь, что ли?
Старик ещё раз вздохнул, чихнул, как пискнул, и несильно хлопнул Геннадия по плечу.
– Нормалёк, Генка, – сказал он и расплылся в морщинистой улыбке, – а ну, заходь. Разговор есть.
– Так мне вообще–то … – попробовал отнекаться Геннадий, но дед Аркадий вмиг посуровел, сдвинул остатки бровей к переносице и, карикатурно выкатив беззубую челюсть, приложил к губам палец.
Геннадий только пожал плечами.
– Ладно. Если ненадолго …
Он легонько толкнул калитку, стараясь не оцарапаться о хищно торчащий самодельный крючок, перепрыгнул через ступеньки крыльца и вошёл.
Дед Аркадий был один. Он нервничал, суетился без толку, но, за версту было заметно, так и сиял от счастья.
– Слышь, Геннадий, – торопливым шёпотом заговорил он, поминутно косясь на входную дверь, – я ещё никому не сказал, только тебе говорю. Ты мужик надёжный.
Он ещё раз глянул на дверь и с восторгом ребёнка, раньше положенного нашедшего под ёлкой подарок, чуть не задыхаясь от переполнявших его чувств, почти по слогам произнёс:
– Я знаю, как их отличать!
– Кого? – тупо не понял Геннадий.
Старик выпучил глаза и ткнул длинным пальцем в потолок:
– Инопланетянцев!
– А, – сразу поскучнел Геннадий, – этих.
Дед Аркадий был то ещё уфолог.
Лет пять назад, будучи по своей стариковской надобности в райцентре и ожидая безбожно опаздывающий автобус до Бадяева, купил он в киоске автовокзала одну из тех газетёнок, основное содержание которых составляют кроссворды и сканворды всех мастей и расцветок, разбавленные для разнообразия жутко бородатыми анекдотами и астрологическими откровениями.
И всё бы ничего. Но то ли дед сослепу указал не на ту газету на прилавке, то ли киоскёрша ошиблась, да только вместо безобидных кроссвордов с анекдотами, в руках деда Аркадия очутилось издание, изобилующее неизвестными и шокирующими пенсионно–провинциальное мировоззрение старика фактами, гипотезами и плохо пропечатанными, зато такими будоражащими воображение фотографиями.
Всю дорогу до Бадяева, не обращая внимания на тряску, бивший по голове пакет с фруктами и отсутствие очков, дед Аркадий провёл, уткнувшись носом в газетные полосы.
Со здоровым скептицизмом он отмёл расписанную аж на целый разворот гипотезу о существовании в их области целого семейства йети, вполне справедливо и не без удовольствия припомнив времена давно ушедшей юности, когда, нарядившись во что попало, ходили они с дружками девок в лесу пугать. И не только пугать, разумеется.
Слишком заумная статья о затонувшей Атлантиде тоже не вызвала у старика особого смятения чувств.
– Тоже мне страсти! Да в наших болотах, до осушения безо всякого потопа … – только и пробурчал он.
А вот рассказы, естественно, очевидцев о, естественно, контактах с инопланетянами и, самое главное, фотографии этих инопланетян потрясли деда до глубины его широкой, в общем-то, души.
– Вот тут и открылися у меня глаза, – говорил он обычно после третьего стакана, – вот тут-то, ребятушки, и понял я, значит, что к чему и каким местом-то.
Домой в Пичугино дед Аркадий вернулся совершенно другим человеком.
«Инопланетянцы» стали для него в полном смысле навязчивой идеей. Причём, совершенно не ясно по каким причинам, дед Аркадий был убеждён, что их космические корабли избрали центром своего пристального внимания именно Пичугино. А если не все, то уж большая часть странностей и загадок, происходивших в деревне, само собой была связана с деятельностью то ли коварных, то ли миролюбивых (с этим дед ещё для себя не определился) пришельцев. В деревне над ним подтрунивали, но незлобно и походя, благо неприятностей старик никому не причинял.
Хотя, конечно, бывали и казусы.
Как-то в январе, в аккурат после Нового года, в очередной раз задрав голову в потрёпанной, почти лысой ушанке к небесам обетованным, заметил дед Аркадий, как чиркнула с востока на запад точнёхонько через хвост Большой медведицы крохотная шустрая точка. Чиркнула и пропала за чёрной стеной приболотного перелеска.
Поскольку время было позднее, суетиться старик не стал, но направление, в котором сгинула загадочная космическая гостья, запомнил.
А утром, нахлобучив на себя сугреву ради чуть не весь свой небогатый гардероб, закинул за плечи чахлый рюкзачок и двинулся, мелко перебирая старенькими перемотанными в двух местах лыжами, разыскивать приземлившийся в болотах корабль.
Деревня, расслабленная долгими новогодними праздниками, ещё неспешно продирала глаза, а потому исчезновение старика никто не заметил.
Хватились деда Аркадия только на следующий день. В доме темно, печь не топится. Уж не случилось ли чего, обеспокоились пичугинцы и, не обнаружив внутри хозяина, зашевелились.
Благо зима в том году была не вьюжная, и на слежавшемся снегу легко угадывались следы лыж. Нарушая все возможные законы геометрии, как эвклидовой, так и неэвклидовой, параллельные прямые, оставленные лыжами деда Аркадия, вели себя совершенно безобразно. Они вихляли и кружили, поразительным образом пересекались, превращались вдруг в одну жирную (как раз под размер седалища) точку и постоянно там, где снег был глубже, норовили провалиться в другое измерение.
А потом появились волчьи следы. Хищники шли чуть поотстав, аккуратно и неспешно сокращая дистанцию.
Короче, отыскали блудного деда уже затемно. Сначала искренне обрадовались, потом как следует проорались и, несмотря на его вялое сопротивление, приволокли обратно в деревню.
Оказалось, пройдя метров двести по частично расчищенной леспромхозовским бульдозером гати, дед Аркадий свернул влево в самую глушь, где, по его мнению, должен был состояться долгожданный контакт с братьями по разуму. Но время шло, следов приземления инопланетного корабля, ровно, как и самого корабля, не обнаруживалось, а между тем старик уже изрядно подустал. Да и латаные-перелатаные лыжи, трогательно именовавшиеся «Снежинка», точно не были предназначены для активного передвижения по заснеженному бурелому. Дед Аркадий и сам не заметил, как стемнело, а обнаружив позади целеустремлённо обходящих его по флангам волков, весьма и весьма приуныл.
На его счастье на крохотной и почти сказочной в свете зимней луны поляне, куда дед вышел, уже не чуя под собой ног, кособоко торчал на треть заваленный снегом древний строительный вагончик, давным-давно забытый здесь мелиораторами.
Воспрянув в предчувствии спасения и уже не помышляя о близких контактах третьего вида, дед Аркадий не стал тратить время на откапывание двери, а просто подналёг щуплым тельцем на заколоченное истлевшей за годы фанерой окно и мягко ввалился внутрь.
В неожиданно ярком после лесной черноты свете спички он разглядел топчан, наспех сколоченный стол и – о чудо! – чугунную буржуйку. Дров, правда, не разглядел, так что лыжи пришлось спалить, дабы не околеть в ночи.
Вот в этом-то вагончике и обнаружили старика пичугинские мужики.
После зимней эпопеи дед Аркадий на какое-то время приутих и даже заскучал. Но ненадолго.
Свалившийся, как снег на голову, предприимчивый благодетель Матанцев, сам того не ведая, воскресил в доморощенной уфологе интерес к внеземной жизни. А когда следом за чэпэшником в Пичугине появилась Генриетта, дед Аркадий снова заподозрил неладное.
– Ну, сам посуди, – таинственно пришепётывал он очередному несчастному, оказавшемуся в поле досягаемости, – какой смысл в нашей глухомани магазин открывать? Да никакого! Вот и я говорю, неспроста они здесь обосновались. Ой, неспроста.
По заверениям деда Аркадия, он сам однажды видел, как уазик Матанцева, отъехав от деревни на приличное расстояние, трансформировался (дед именно так и выразился), отрастил себе по бокам два вертикальных сопла и умчал в просторы необъятного космоса.
С Генриеттой же вышло и того забавнее.
В деревне до сих пор нет-нет да вспоминали при случае, как запудренный стариковскими умозаключениями, и так пребывающий в параллельном мире по случаю очередного недельного запоя мозг Саньки Бобрика приволок его плохо слушавшееся тело в лавку Генриетты с целью установления истинной природы ея.
– Водку пьёшь? – как можно твёрже поинтересовалось тело, с трудом облокотившись для устойчивости на прилавок и тяжело взирая на продавщицу мутными заплывшими глазками.
Генриетта, однако, такому посетителю ничуть не удивилась.
– Надо чего? – спросила она тоном профессионального работника торговли со стажем.
– А со мной пойдёшь? – снова поинтересовалось тело и постаралось многозначительно подмигнуть.
– Ещё чего, – презрительно хмыкнула Генриетта, морща нос и демонстративно отводя взгляд, – ты себя в зеркало видел? Животное…
Тело Саньки Бобрика выпучило глаза и, выставив обе руки с вытянутыми в сторону Генриетты указательными пальцами вперёд, взвыло: