Королева брильянтов

Пушкин выслушал не перебивая. Лишь проводил глазами Ванзарова, который спустился по лестнице в странно-печальном виде. Юноша прошел мимо, даже не кивнув.

– Как она себя назвала?

– Баронесса фон Шталь, – сказал Улюляев с такой гордостью, будто хотел намекнуть: уж если его обокрали, то не просто уличная воровка, а воровка-баронесса!

На столе появился блокнот, перетянутый черной резинкой, какие художники используют для эскизов. Пушкин перекинул несколько страниц и показал карандашный рисунок женщины с кудрявыми волосами.

– Взгляните. Похожа?

Улюляев прищурился и уверенно подтвердил: не она. Ничем не похожа. Пушкин перекинул лист и показал новый портрет, а за ним еще рисунок. Никого пострадавший не узнал. Что Пушкина не удивило.

– Попробуйте описать вашу баронессу, – сказал он, изготовив карандаш с остро отточенным грифелем в металлической капсуле.

Немного задумавшись, Улюляев принялся в превосходных степенях описывать женскую красоту. Что трудно и даже бесполезно. Красота имеет свойство исчезать в словах: смотришь – вот она. А начнешь рассказывать – вроде бы то, а вроде бы и не то. Пушкин рисовал быстро, как будто не прислушиваясь. Улюляев еще не закончил, а ему уже показали эскиз.

– Взгляните, похожа?

Улюляев даже охнул от удивления:

– Поразительно! Это она! Как вам удалось так точно понять?

Пушкин убрал блокнот и встал:

– Значит, волосы у нее были собраны в сложную конструкцию с цветами.

– Именно так! – Улюляев глядел на него с такой надеждой, будто чиновник сыска сейчас сходит в ближайшую камеру и приведет воровку. С украденным портмоне.

Чуда не случилось. В полиции чудеса случаются редко. Пострадавшему было обещано приложить все силы для розыска. Когда появятся новости, ему непременно сообщат. С чем Улюляев и удалился, вполне довольный. Как раз когда с лестницы, прыгая через ступеньки, скатился Акаев, чуть не налетев на Пушкина.

– Алексей, какая удача! – выдохнул он. – Бах вас требует.

Младший чиновник позволил себе назвать Эфенбаха по-свойски. Что говорило скорее о дружелюбном отношении, чем о дерзости.

– Бушует?

– По обычаю, – согласил Акаев.

– Кулебяку заворачивает?

– Пошло дело…

– Тогда поспешим со всех ног.

Пушкин стал неторопливо одолевать ступеньки, ведущие наверх, к сыску. Акаеву осталось только следовать за ним. Хотя ноги его рвались вперед.

3

Неприятности, особенно мелкие, имеют свойство возникать некстати. А неприятности портье Сандалову были не нужны. Хоть при гостинице служил второй десяток лет, за место держался, как за верную жену. Где еще найдешь такое в Москве. Место преобразило поджарого юношу в дородного господина с бычьей шеей, похожего на постояльцев – купцов и состоятельных господ. Место давало почет и уважение от дворника доходного дома, в котором Сандалов снимал квартиру, до городового, стоявшего постом на Никольской улице. Ну, и неплохо кормило, как же иначе. На черный день и выход на пенсию у Сандалова была накоплена толстая пачка ассигнаций и подкуплен домик в Клину, с садом и огородом. Портье «Славянского базара» дорогого стоит.

Гостиница многие годы имела твердую репутацию места, в котором не стыдно остановиться почтенному человеку, приехавшему по делам торговым и прочим в Белокаменную хоть из Тамбова, хоть из Саратова. Не стеснялись брать номера и почетные господа: генералы, аристократы и заезжие музыкальные звезды. Даже капризные иностранцы не брезговали здесь останавливаться, и в холле всегда лежали английские, немецкие и французские свежие газеты за прошлую неделю. В гостинице уже имелось электрическое освещение, а в номерах, особенно лучших, стояла модная диковинка – ванна с краном горячей воды. Обслуга была вышколена, как во дворце.

Этому раю гостеприимства фигура портье была не менее важна, чем дирижер в оркестре. Сандалов не только первым встречал гостей, но манерами и обхождением давал понять, что для дорогого гостя готовы расшибиться в лепешку. Особенно если не жалеть чаевых. У гостей часто бывали желания, про какие говорить принято намеками. Сандалов научился понимать намеки с полувзгляда, а гости всегда получали то, чего желали. Ибо желали почти всегда одного и того же. За что мудрый портье получал изрядно. При этом приличия соблюдались строго, и, если из номеров раздавался женский визг, на тот случай у половых всегда было плохо со слухом. Доставить удовольствие гостю – дело чести гостиницы.

Но вчера Сандалов допустил промашку. Не то чтобы ошибка была роковой, скорее мелкой и пустяковой. Как часто бывает, польстился на хороший куш. Всем раздобревшим телом Сандалов чуял, что дело поворачивает неизвестно куда.

Причина тайного беспокойства стояла на виду у всех. Дама в меховой накидке, с рукавами-барашками по последней моде, держалась невдалеке от стойки портье и явно кого-то ждала. Сандалов знал, кого именно она ждет. И хотел только одного: чтобы поскорее убралась и не мозолила глаза. На нее, как нарочно, обращал внимание каждый проходивший мужчина, хотя ее лицо скрывала черная вуалетка и его контуры лишь угадывались. От дамы исходили невидимые, но ощутимые флюиды, на которые не может не отозваться мужское сердце. В ней не было ничего вызывающего. Скорее наоборот: роста среднего, не выше и не ниже, чем прилично даме, фигурка довольно стройная, но без выдающихся форм. Более худощава, чем предпочитает купеческий вкус. Однако купцы-то как раз и пялились. Кое-кто норовил познакомиться. Дама молча отвернулась, этого оказалось достаточно, чтобы пресечь назойливое знакомство.

Стоя в нижнем холле так, чтобы видеть лестницу, она посматривала на часики, которые прятала в меховой муфте. Гостя, сходившего по ступенькам, встречала легким поворотом головки и отворачивалась. Так продолжалось с полчаса. Сандалов еще надеялся, что дама уйдет. Надежда подвела. Дама, оглядываясь на лестницу, приблизилась к его конторке. Сандалов обязан был вывесить дежурную улыбку, спросив, что ей угодно.

Дама приподняла вуалетку, Сандалов невольно потупился. Взгляд, мягкий и вкрадчивый, незаметно подтолкнул его совершить глупость.

– Любезный, когда постояльцы имеют обыкновение спускаться к завтраку? – спросила дама.

Слова означали несколько иное. Сандалов прекрасно понял, чего хочет дама. Она задавала другой вопрос: «Друг любезный, это как же понимать?» Портье и сам не знал ответа. Предстояло выпутываться из этой неприятности. А то, что неприятность случилась, Сандалов нюхом учуял. Для начала он отправил с поручениями двух мальчишек-посыльных, которые вертелись у него за спиной. И огляделся, чтобы чужое ухо не оказалось поблизости.

– Сам не пойму, – тихо проговорил он.

– Можно ждать до вечера, – мягко сказала дама, листая французский журнал, попавшийся под руку.

Сандалову стало неуютно, будто в ботинок попал гвоздь, который не вынуть.

– Но что я могу сделать?

– Самое простое, – сказала дама, ласково взглянув исподлобья.

Намек портье понял. Милая дама держала невидимыми, но стальными рукавицами. Сандалов невольно ощущал ее хватку.

– Нет… Нет… – одними губами произнес он. И снова повторил: – Нет… Это решительно невозможно…

– Почему же невозможно? Что в этом такого? – спросили его.

– Но… Но… – Сандалов пытался найти весомую причину. – Это не принято у нас в гостинице… У нас строгие правила…

Дама захлопнула журнал так резко, что Сандалов вздрогнул, а с пера ручки брызнула клякса прямо на список постояльцев.

– Ах вот как? Значит, правила? И такие строгие? Как это мило…

Дама сумела в интонации дать понять все, что может с ним сделать.

– Посмотрю, что можно предпринять, – сказал Сандалов, пытаясь стереть кляксу, но только больше размазывая.

– Как это мило с вашей стороны, господин портье. Я подожду.

Совсем загнала в угол.

– У нас прекрасный ресторан, не изволите позавтракать? – с натянутой улыбкой проговорил он.

– Как раз голодна, – сказала дама, опуская вуалетку. – Не буду вам мешать, господин портье, у вас так много важных обязанностей. Где вход?

Портье указал, куда пройти, чтобы попасть в гардеробную ресторана.

– Так я не прощаюсь, – сказала дама, слегка кивнув.

– Непременно дам знать.

Дама шла такой походкой, на какую не может не обернуться ни один мужчина. Только Сандалову было не до волнующих прелестей женской фигуры. Он подозвал младшего портье, приказал побыть за него, а сам отправился на лестницу. Сандалов шел на второй этаж, как школяр к доске: урок не выучен, а отвечать придется. Нехорошее какое-то чувство бередило его душу. Нечто похожее на дурное предчувствие.

4

– Ага, вот и он, супчик-пряничек! – воскликнул Эфенбах и плюхнулся в кресло с таким видом, как будто угадал на скачках три заезда подряд. – Явился не зашалился!

Пушкин старательно подавил зевок и повел головой, как будто отлежал шею. Поздоровался за руку с Лелюхиным, кивнул Кирьякову и скромно уселся во главе стола. Прямо напротив грозного начальника.

– Утро чудесное, господа, – сказал он, прикрывая ладошкой зевающий рот. – Спится сладко, как в детстве.

– Нет, ну это просто изумительная наглость, – сказал Михаил Аркадьевич с внезапной улыбкой. – В тот час, когда мы трудимся не покладая голов своих, наш милый Пушкин изволит спать и видеть сны!

Кирьяков преданно хмыкнул шутке начальника.

– И сны полезные, если не сказать пророческие, – ответил Пушкин.

– А, так это совсем другое дело! Что же сразу не сказали!

Эфенбах сиял добродушием. Никто не улыбался – чиновники слишком хорошо знали, что последует дальше. И это случилось. Михаил Аркадьевич вскочил, как жалом пораженный, и принялся вышагивать по тесному кабинету, громя в пух и прах лень и беспечность чиновника Пушкина. Наслаждаясь громом своего голоса, он мало следил за речью, а потому вскоре стало трудно понимать точный смысл извергаемых ругательств. Тем более что слова Михаил Аркадьевич умудрялся использовать витиевато – понять его можно было только с «русско-эфенбаховским» словарем, но такого пока не имелось.

Грозу Пушкин терпел с удивительным спокойствием, если не сказать равнодушием. Не слушая, в чем его обвиняли и чем советовали заниматься в этой жизни, он рассматривал стены. Там было на что посмотреть.

Давняя традиция увешивать кабинет не только обязательными портретами царствующих особ и торжественными фотографиями у Эфенбаха обрела невероятные формы. Меж рамками не видно было обоев. Михаил Аркадьевич так плотно завешал стены снимками, как не найдешь в салоне фотографа. В удивительной смеси попадались лошади, родственники, пейзажи, памятные даты, пароходы, виды Неаполя и герои Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Их было так много, что при каждом осмотре открывались новые. Среди ковра картинок взгляд приметил одну, которую до сих пор Пушкин не замечал. Чуть правее и выше портрета государя висела рамка с народным лубком. Лихой витязь на коне с копьем наперевес атаковал дракона. Над ним вилась лента с загадочной надписью: «Государь-ампиратор Иоанн Василичь Грозный, человек справедливый, но сурьезный». Смысл девиза был столь глубок, что Пушкин, размышляя над ним, не заметил, как кончилась гроза.

Михаил Аркадьевич выдохся и стал прежним: в меру мягким и свойским.

– Алексей, тебе не стыдно?

– Нет, не стыдно, – сказал Пушкин и нарочно зевнул.

На него безнадежно махнули рукой.

– Вот, господа, ну что поделать с такой безобразной ленью? – спросил Эфенбах, обводя взглядом своих подчиненных. Каждый из чиновников имел на этот счет свое мнение. Особенно Акаев, который не мог понять, для чего Пушкин не скажет правду.

Настал момент, когда пора было идти на мировую.

– Михаил Аркадьевич, вам не любопытно узнать мой вещий сон?

Эфенбах в печали подпер щеку.

– И что же тебе привиделось?

– Преступление, которое случится. Произойдет сегодня. Или завтра.

Несмотря на мелкие странности, а у кого их нет, Михаил Аркадьевич был человек умный, умел отличать, когда ему хотят сказать нечто важное.

– Неужели? – сказал он без всякой иронии. – Какое именно?

– Будет ограблен очередной, пятый по счету состоятельный господин, – ответил Пушкин. – Я знаю… Точнее, могу предположить, где это случится.

– Какой пятый господин? – не до конца понял Эфенбах.

– Очередное ограбление из разряда тех дел, что так старательно прикрывает локтями Василий Яковлевич, – Пушкин кивнул на Лелюхина, который сидел с невозмутимым видом.

Нюх полицейского никогда не подводил Михаила Аркадьевича. Он почуял, что ему преподносят нечто важное.

– Каким образом… – начал он и осекся: – Нет, позвольте… А почему пятый ограбленный? У нас же три дела.

Дверь с грохотом распахнулась, в кабинет ворвался господин невысокого роста, невзрачный, сухощавый, с седыми усами и, как говорили, «с какого-то черного цвета гарнизонной физиономией», в полицейской форме и погонах полковника. Появление его заставило чиновников встать, а Эфенбаха замереть по стойке «смирно».

– Господа, беда! – страшным шепотом сообщили им вместо приветствия.

В воздухе зазвенела струна, которая всегда звенит в самый неподходящий момент. Никто не знал, что случилось, но каждый наверняка мог предсказать, что в этот миг тихое предпраздничное течение жизни закончилось. О нем можно забыть. Теперь начнется та самая суматоха, какая порой случается в полиции по делу или на всякий случай, чтобы показать высокому начальству радение и старание. Что случилось, неизвестно, но радостям конец. Это и пропела невидимая струна.

Такое приятное известие мог принести только один человек: обер-полицмейстер Москвы, беспощадный хозяин улиц Александр Александрович Власовский. Ближайшее будущее не сулило сыскной полиции ничего хорошего.

5

Ступая по мраморной лестнице, покрытой мягким ковром, к четвертому, самому лучшему номеру, Сандалов отгонял дурное предчувствие тем, что выбирал причину, по которой осмелился беспокоить важного постояльца. Надо подать так, что портье лично беспокоится: нельзя ли чем услужить, исполнить какое желание и вообще сделать пребывание в «Славянском базаре» незабываемым и восхитительным? Не может обидеть гостя проявление трепетной заботы. Только одна загвоздка: нельзя же сказать напрямик «вас там дама дожидается». Тут надо умно зайти. Сандалов прикинул, что гость новый, а потому резонно напомнить о завтраках в ресторане, знаменитых на всю Москву и прочие города империи, куда разъезжались купцы, отведавшие их.

Сандалов одернул сюртук, поправил идеально завязанный галстук и пригладил не менее идеальный пробор в волосах. Усы портье не полагались. Чуть замахнувшись согнутым пальцем, Сандалов постучал нежнейше и вежливо. Выждав, сколько было пристойно, постучал еще. И, собравшись с духом, – в третий раз. В номере было тихо. Оглянувшись в оба конца коридора, Сандалов приложил ухо к дверному полотну. В номере определенно было тихо. Портье улавливал какие-то шорохи вроде шипения, но не был уверен, что это обман слуха или кровь бежит по сосудам. Конечно, постоялец мог спать так глубоко, что не слышал стуков. Только время для утреннего сна не вполне подходящее.

Тревога обратилась настоящим беспокойством. По-доброму, Сандалову следовало спуститься вниз, встать за конторку и сделать вид, что ничего не знает. Вот только возвращаться было нельзя. Дама посидит-посидит в ресторане и вернется за ответом. И что ей скажешь? Из двух зол предстояло выбрать меньшее.

Как раз к случаю пробегал коридорный. Сандалов затребовал отчет о постояльце. Коридорный ничего не мог сказать определенного: господин из четвертого не вызывал, никаких приказаний от него не было. Как заехал, так больше его не видели. Ни шума, ни жалоб от соседей. Отдыхает от трудов, отсыпается. Не иначе.

За много лет изучив гостей вдоль и поперек, Сандалов плохо верил, что мужчина не больной и богатый будет просыпать в Москве такую сказочную погоду. Дел, что ли, у него нет? Да хоть по магазинам Кузнецкого моста бегать и закупать подарки родным. Обычно приезжие торопятся туда-сюда, не понимая размеренного течения московской жизни. В «Славянском базаре» спится, конечно, сладко, но не до такого часа.

– Ключ запасной есть? – тихо спросил Сандалов.

Коридорный выразил удивление: имеется, да только с чего он сдался? Вступать в пререкания Сандалов не собирался. Приказал: сбегать за ключом и сразу назад. Коридорный кинулся выполнять приказание. Сандалову очень не хотелось, чтобы кто-то случайно заметил его топчущимся у двери номера. Он принялся прохаживаться по коридору, как будто проверял порядок.

Из дальнего, двенадцатого номера вышел моложавый господин с пропитым лицом и неопрятно одетый, который не заметил поклон портье и прошел мимо, обдав сивушным духом. Сандалов по привычке, не задумываясь, оценил гостя: не старше тридцати, деньги водятся, любит погулять, не чиновник, не служит, – или ренту имеет, или наследство получил. Зачем он оценивал людей, Сандалов сказать не мог, так – развлечение. Для его должности полезное: жулика или проходимца на глаз определишь.

Коридорный вернулся с ключом. Сандалов, заложив руки за спину, приказал ему открывать. Окончательно удивившись, коридорный вставил ключ в замок и нажал.

– Дверь, изволите видеть, не заперта-с.

Такое простое обстоятельство отчего-то сильно разозлило Сандалова.

– Чего ждешь, загляни!

– Это разве можно-с… Такое беспокойство-с… – коридорный отступил.

Сердце портье билось в панике. С комедией надо было заканчивать. Сандалов решительно дернул дверь.

– Пошел вперед! – скомандовал он.

Деваться коридорному было некуда. Немного нагнувшись, будто ему в голову могли кинуть чем-то тяжелым, он шагнул через порог.

– Прощения просим-с… Позвольте-с?

На вежливое обращение ответа не последовало. Сандалов подтолкнул его в спину. Сам остался снаружи. Коридорный углубился в номер.

«Что-то будет», – только и промелькнула у портье мысль, когда из номера раздался протяжный визг. Коридорный, здоровый ярославец, выскочил с перекошенным от страха лицом. Руку, которой указывал в дверной проем, била мелкая дрожь.

– Там… Там… Там… – только и мог повторять он.

«Вот оно!» – пронеслось в сознании Сандалова. Он еще не знал, что случилось и что так напугало коридорного. Но почему-то был уверен, что попался основательно. Еще неизвестно, чем кончится, – в лучшем случае он лишится места. А то и того хуже… Нельзя было слушать речи сладкие, ой нельзя… Только теперь поздно. Насквозь ее видел, а все равно – поддался. Как наваждение. Что теперь будет?..

– Там… Там… – Коридорный привалился к стене и не мог вздохнуть, пока не выжал из себя: – Опять!

6

Обер-полицмейстера Власовского боялись, но уважали. О нем ходили сплетни удивительные. Говорили, что по ночам, хоть в два, хоть в три, хоть в четыре часа, он разъезжает по московским улицам и, если где встретит заснувшего на посту городового, устраивает немедленно расправу и люто казнит: охаживает по физиономии кулаком, а наутро выгоняет со службы. Такая же расправа, шептались, случается с дворником, если улица перед домом нечисто выметена. Говорили, что Власовский вообще не спит, а все время посвящает службе или носится в разъездах по городу на великолепной паре с пристяжной. Семьи и жены у него нет, обед ему доставляют прямо в кабинет из ресторана «Эрмитаж». Говорили, что он может выпить ведро коньяку и даже не захмелеть. Ну а повторять совсем уж фантастические слухи будет бессовестно.

Как ни бранили Власовского и ни смеялись над ним, но горожане отмечали, что с его воцарением на улицах порядку прибавилось. Отдельные недостатки имелись, но дело шло куда как чище, чем у его предшественника. Правда, порядок на кулаке держится до тех пор, пока кулак крепок. Стоит ему ослабнуть или размякнуть – все, пиши пропало. Вернется, как было.

Любой полицейский Москвы старался как можно реже попадать на глаза обер-полицмейстеру. Только сыскной полиции деваться было некуда: они сидели буквально у него над головой. Хотя его визиты случались не часто. Сказать по правде, их вообще не было. Власовский вызывал Эфенбаха к себе и там снимал три шкуры. Или хвалил, смотря по обстоятельствам. Но если явился сам, с утра пораньше, – значит, дело исключительное. Это понимал каждый чиновник сыска.

Власовский оперся руками о край стола, как будто ему предстояло решение неимоверной тяжести, и обвел подчиненных таким пристальным взглядом, от которого нехорошо заныло в животе. У Кирьякова – точно. Тишина в кабинете стояла исключительная. Никто не смел шелохнуться.

– Господа, – наконец проговорил он трагическим тоном. – В наш любимый город, в нашу дорогую Москву пришла беда…

Эфенбах не смел глазами повести. И никто не рискнул обменяться переглядами.

– Беда, – повторил Власовский так, что чиновники занервничали не на шутку. Никто не мог понять, что так огорчило обер-полицмейстера. Дел серьезней убийства купца по ревности не случалось. Оставалось ждать, что последует. Вопросов Власовский не любил.

– Беда пришла, откуда не ждали, – продолжил он, выпрямившись и заложив руку за отворот кителя. – Из столицы пришла, из Петербурга…

Обер-полицмейстер преданно смотрел на портрет императора, будто ища у государя поддержки и опоры в трудную минуту и в то же время спрашивая: «Ну как же так?! Как ты допустил такое?!» Ну и еще что-то такое лично спрашивал у него. Император молчал и смотрел в даль будущего империи.

Эфенбах, отличаясь редким чутьем к настроению начальства, ждал, терпеливо ждал. Наконец Власовский насытился неслышным диалогом с императором и обратил внимание на живых подчиненных.

– Господа, – сказал он проникновенно и строго. – Мне донесли из Петербурга совершенно верные сведения, что в Москву прибудет, если уже не прибыла, мерзкая тварь, воровка и аферистка, более известная как Королева брильянтов. Эта смутьянка и разбойница непременно хочет испортить празднование Рождества, чтобы грабить и обманывать честных людей московских. Этому безобразию мы должны положить конец. Воровка должна быть поймана и примерно наказана. Место ей не на наших улицах, а в сибирке^[3]. Господа, рассчитываю на ваше старание. Мерзавка должна быть отловлена до Рождества. У вас четверо суток. Михаил Аркадьевич, на вас личная ответственность возложена. Докладывать мне каждый день, как продвигается дело.

– Слушаюсь! – гаркнул Эфенбах. От напряженного молчания голос его дал изрядного петуха. Вышло не так браво, как хотелось. Власовский удовлетворенно кивнул.

– На вас на всех, господа, рассчитываю, – сказал он, весомо помахав указательным пальцем. – Московский сыск должен показать… И утереть нос этим столичным петербургским, которые до сих пор не схватили эту пресловутую «королеву».

– Утрем! – куда более грозно пообещал Эфенбах.

Власовскому такое старание пришлось по душе. Он одобрительно кивнул.

– И помните: четыре дня…

Эфенбах провожал обер-полицмейстера, заверяя, что беспокоиться нечего: можно считать, что Королева брильянтов уже за решеткой, ох, зря она сунулась в Москву.

Михаил Аркадьевич вернулся не в таком уж боевом настрое. Вернее сказать, был слегка растерян. Актаев плотно закрыл дверь, чиновники уселись рядышком. Обиды и раздоры были забыты. Беда объединила. Все понимали, что ситуация паршивая, дальше некуда. Как из нее выпутываться – непонятно.

Эфенбах обвел взглядом свою притихшую армию.

– Ну, раздражайшие мои сыщики, что делать будем?

– Да, дела-делишки, – хмыкнув, сказал Лелюхин. – Вот уж сказочная задачка.

– Хуже, чем сказочная, – согласился Кирьяков. – Как поймаешь?

Актаев очень хотел ввернуть что-нибудь умное, но по малости опыта только строго нахмурился.

– Говорят, певица, испанская знаменитость Отеро, скоро на гастроль к нам приедет, так вот ее-то Королевой брильянтов величают. Брильянтов у нее видимо-невидимо, вся увешана, – продолжил Лелюхин.

– Ее за решетку не посадишь, – сказал Кирьяков.

– Дело непростое…

– А еще, господа, Марию-Антуанетту, ту, что на плахе французский народ головы лишил, – со вкусом продолжил Кирьяков, – как раз прозывали Королевой брильянтов на том основании, что…

– Да о чем вы, раздражайший мой?! – заметил Михаил Аркадьевич.

– …У нее было ожерелье в семнадцать брильянтов чистейших величиной с орех, еще три грушевидными каплями, сотня мелких на трех лентах, и еще…

– Может, там, – Лелюхин указал в потолок, – малость напутали?

– Там, – повторил жест Эфенбах, – не путают! Уж вляпались в кисель, так за уши не вытащить.

Растерянность сыска легко объяснима. Тот, кто сообщил обер-полицмейстеру важные сведения, забыл уточнить маленькую деталь: Королевы брильянтов не было. Вернее, был миф о великой аферистке, которая удачно грабит богатых господ в разных городах, при этом остается настолько неуловимой, что ее не то что ни разу не поймала полиции, но даже портрета или описания Королевы не существовало. Все четыре сыскные полиции империи, в Петербурге, Москве, Киеве и Одессе, знали этот миф, под который удобно подгонять нераскрытые дела. Чем безнаказанно пользовались. Только Власовскому объяснить это невозможно. Он будет уверен, что из него пытаются сделать дурака. Со всеми неизбежными последствиями. Теперь в дураках оказался московский сыск. Во главе со статским советником Эфенбахом.

– Как ловить? Где ловить? Кто ловить будет, Пушкин? – обреченно спросил Михаил Аркадьевич, не требуя никакого ответа и в кои веки правильно используя поговорку. Про себя он подумал, что въедливость в дела юноши Ванзарова и столь дикая информация, доложенная прямо обер-полицмейстеру, быть может, звенья одной цени. Уж не копает ли под него друг из Департамента? В полиции всякое случается.

– Поймать можно, – отозвался Пушкин, не забыв при этом зевнуть.

Все взгляды обратились к нему. Даже Актаев вытянул шею, чтобы лучше видеть.

– И как же? Волшебным сачком будете ловить привидение?

Пушкин затребовал из шкафа карту Москвы.

7

Стеклянный купол ресторана уходил под небеса, откуда свешивались титанического вида люстры с цветочными плафонами. Этого было достаточно, чтобы произвести на провинциального купца неизгладимое впечатление. «Славянский базар» имел в запасе много чудес. По анфиладе на высоте примерно третьего этажа цепочкой были расставлены бюсты великих русских писателей, взиравших на пирующую публику с каменным спокойствием. Пальмы возвышались разлапистыми опахалами. Чугунные столбы, крашенные в белое, будто подпирали само мироздание. Мраморные купидоны с вазами между ними кокетливо взирали с верхов. Посреди зала – фонтан с плавающими стерлядями, в любую можно ткнуть пальцем и получить в жареном виде. Буфет черного лака, размером с небольшую европейскую крепость, весь был уставлен закусками. Заплатив три рубля, их разрешалось поглощать в неограниченном количестве. Но главной изюминкой ресторана были поздние завтраки до «журавлей». Это означало, что около полудня, когда время завтрака заканчивалось, господа могли заказать бутылку великолепного коньяка (пятьдесят рублей – шутка ли!) с золочеными силуэтами журавлей. Что считалось высшим шиком. Бутылки с журавлями разлетались по городам как самый ценный московский сувенир.

Обычно в этот час в ресторане столики не пустовали. В это утро, как нарочно, лишь несколько были заняты. Дама оставила в гардеробе полушубок, с меховой шапочкой и вуалью не рассталась. Она стояла на входе в зал и осматривалась. Находиться женщине одной в ресторане, без мужчины – мужа, любовника или брата, – считалось неприличным. В другом месте даму могли попросить выйти. В ресторане гостиницы нравы были не столь строги. По причине того, что в гостиницах вообще на нарушения правил смотрят сквозь пальцы. Клиентам надо радость доставить, а не мучить правилами.

К даме подошел официант в косоворотке голубого шелка в стиле «а-ля рюс», подпоясанной тонким ремешком, и без фамильярности спросил, чего она изволит. Дама желала отдельный стол как можно дальше от входа. Официант пропустил ее вперед, подвел к столику, который находился невдалеке от плюшевых диванов, подпиравших стены, и придержал стул. Дама отказалась от меню, попросив кофе с пирожным. Официант обещал исполнить сию минуту и тут же исчез.

Кофе мало интересовал даму. Она напряженно искала глазами кого-то, кого не находила. С ее места весь зал был как на ладони. В некотором отдалении завтракал господин тучной комплекции, с золотой заколкой в галстуке. Рядом с ним сидела миниатюрная блондинка в белом платье, которая смотрела на него с испугом, каким отличается верная и покорная жена. После нужной дрессировки и ежовых рукавиц, разумеется.

– Ну и какого рожна?! – обширный господин одним глотком выпил рюмку наливки, он не считал нужным сбавить тон. – Пригласить – и не явиться. Узнаю Гришку!

– Пе-Пе, прошу тебя, потише, – говорила блондинка, испуганно оглядываясь.

– А чего мне бояться? Это пусть меня боятся!

Дама наблюдала за шумным господином не столько от безделья, сколько находя в нем нечто интересное для себя. Ей принесли кофе, и теперь она могла прятать взгляд за краем фарфоровой чашечки.

– Любезный, что там за приятная дама? – спросила она, указывая на дальний от себя столик. За ним восседала цветущая женщина в брильянтовых серьгах, которые кончиками задевали брильянты колье. На строгий женский вкус, дама была одета немного вульгарно, выйдя на завтрак в вечернем туалете.

– Госпожа Камаева, Ангелина Степановна, – ответил официант.

– Богатая вдова?

– Чрезвычайно богатая, – официант позволил себе чуть склониться к спрашивающей. – Величают Королевой брильянтов.

– Как это мило!

– Именно так-с. Любит наше заведение. Мы всем гостям рады-с…

Официант поклонился и не посмел далее утруждать даму разговором.

В зале появился статный, высокий мужчина такой красоты, что без подготовки дамам лучше не смотреть. Оглянулся, будто кого-то искал. Полный господин, заметив его, стал яростно махать.

– Костя! Алексеев! Иди к нам! – кричал он на весь зал.

Господин, названный Алексеевым, заметив махания, поклонился, жестами показал, что чрезвычайно занят, и тут же вышел. Как будто не хотел иметь дело с шумным субъектом.

– Эх, такая досада, вот бы с кем выпить не грех.

– Это кто, тот самый Станиславский? – с робким восторгом спросила его жена.

Господин строго постучал пальцем по столу.

– Он – Алексеев! И никто другой. Промышленник, канительной фабрикой управляет, дельный и толковый. Бабы замутили ему голову театральными кружками, того гляди человек с пути собьется, тьфу, мерзость!

Сцена вызвала у дамы живой интерес. В зале появился новый посетитель, проживающий, видимо, в гостинице и спустившийся на завтрак. Казалось, он только проснулся, под глазами имелись следы кутежа. Он бесцеремонно плюхнулся на стул рядом со столиком толстяка, запрокинул голову и выпустил струю папиросного дыма.

– Ну и что? – вопрос был задан брезгливым тоном.