Выжига, или Золотое руно судьбы

Но имелась тут одна закавыка – стоя возле дома, нельзя было видеть, что происходит на крыше. Однако это препятствие для кого угодно, только не для комвзвода войсковой разведки, где приметливость – главная добродетель, а храбрость и ловкость – только на втором месте. Мазур понимал, что к вечеру тени удлинились, так что тень часового, искривляясь, преодолевает сейчас границы крыши и падает на землю. Таким образом, не видя самого часового, можно будет увидеть его тень и понять, куда он смотрит. Оставалась самая малость – улучить момент и перемахнуть через забор, а там уже перед лейтенантом открывались все четыре стороны света: беги – не хочу.

Все это мгновенно пронеслось в сознании лейтенанта, и все же он почему-то замешкался, не ударил Елагина ребром ладони по шее.

Почему не ударил? Может быть, из жалости? Вряд ли, он ведь не убивать капитана собрался. А не ударил, скорее всего, потому, что за короткий миг успел понять кое-какие важные вещи. До сих пор Мазур был всего только подозреваемым, и чисто гипотетически его все-таки могли оправдать. А вот если бы он напал на чекиста и бежал прочь, он, во-первых, признал бы тем самым, что является предателем, изменником и дезертиром, во-вторых, поднял бы на поиски себя самого весь НКВД, и в-третьих, превратил бы Мишку Елагина во врага на всю оставшуюся и, вероятно, недолгую жизнь. После такого не было бы на земле уголка, где он мог бы спрятаться. Гнали бы его, как бешеного пса, и загнали бы в конце концов, и принял бы он позорную смерть, унизительную для офицера и человека.

Поэтому, прежде чем пойти на последний шаг и ударить капитана, он решил попробовать еще один метод – не такой опасный, не такой решительный. А вдруг выгорит? Заодно и проверим, стоит ли старая дружба чего-нибудь или все разговоры об этом – пустое сотрясение воздуха.

– Что? – спросил капитан нервно. – Что ты глядишь на меня, как солдат на вошь? Я, что ли, тебя заставлял все эти глупости говорить? Да еще и не смотреть при этом, кто вокруг…

– Да нет, – беспечно махнул рукой лейтенант, – ты ни при чем, конечно. Сам наболтал, сам и отвечать буду. Если надо, то и под расстрел пойду – лишь бы позор со своего честного имени смыть.

При последних словах Елагин подозрительно посмотрел на Андрея – уж больно патетическая вышла речь, совсем на Мазура не похоже. Темнит, хитрит разведка, неизвестную пока еще науке поганку заворачивает. И точно, прав оказался капитан, пришло время и поганке на свет божий показаться.

– Просьба у меня к тебе будет, капитан, – медленно произнес лейтенант, как бы раздумывая, стоит или не стоит просьбу эту произносить вслух.

– Ну, говори, говори, что за просьба, – не выдержал Елагин. Все-таки, какой бы он ни был чекист, разговор этот давался ему большой кровью: как ни поверни, а сволочь он выходил, сволочь и иуда – отправлял сейчас друга детства, считай, прямо на смерть, на эшафот. – Какая такая просьба, прах тебя разбери?

– Просьба небольшая, но для меня очень важная, – продолжал Мазур все так же неторопливо, словно пробовал слова на вкус. – Последняя просьба.

От таких слов капитана покорежило: он сам умело манипулировал людьми и терпеть не мог, когда манипулируют им, – разве что речь шла о непосредственном начальстве. А тут, он видел, явно хотят им манипулировать. И кто – простак лейтенант, по собственной глупости сам себя подцепивший на крючок. Ладно, пусть говорит, посмотрим, что у него за просьба.

– Дай мне время до завтрашнего утра, – медленно проговорил Мазур. – Хочу со взводом своим, с ребятами попрощаться.

– Чего там прощаться… – буркнул капитан. – Командиру твоему уведомление отправим, вот и все прощание.

– В том-то и дело, – горестно сказал лейтенант. – В том-то и дело, что уведомление. Хочешь не хочешь, все узнают. Ты же в курсе, что я сирота…

Капитан отвернулся к окну, высматривал там чего-то сквозь прикрытые решетчатые ставни.

– Ну вот, – продолжал Андрей, – а здесь, на войне, в роте, я семью нашел. Родные они для меня стали, близкие все. И не хочу я, чтобы они про меня думали, как про изменника и предателя родины. Пусть лучше думают, что меня на другое место перебросили. С повышением.

Елагин едва-едва подавил приступ истерического смеха. Вы только гляньте на него, с повышением! Может, командующим фронтом его назначить? Мазур покачал головой: нет, командующим фронтом – это слишком будет. Лучше командиром роты. И ребятам будет приятно, и ему утешение. И вот он с ними как бы обмоет это свое повышение, а наутро исчезнет. Капитан Апраксин, разумеется, все будет знать, ну а остальным оно ни к чему – крепче спать будут.

– Ох и наглая же ты рожа, – покачал головой капитан. – И повысить его, и повышение обмыть, и черта в ступе ему дайте, и дьявола…

– О такой малости прошу, – перебил его лейтенант, глядел на Елагина с упреком. – Я, между прочим, тебе когда-то жизнь спас. А сам хочу всего несколько часов свободы.

Елагину было неприятно, что Мазур напомнил ему о той истории, когда были они еще детьми. С другой стороны, по большому счету старлей, конечно, был прав. Однако что скажет майор, если узнает? Сейчас майор Уваркин на передке с инспекцией, вернется в штаб только завтра утром. Если до появления начальства Мазур поспеет обернуться, то ничего, обойдется. Риск, конечно, есть, но, может, хоть так свой долг капитан ему отдаст. Это все мог сказать капитану Мазур, и то же самое мог сказать себе сам капитан. Вот только сказать – это одно, а сделать – совсем другое.

Елагин вряд ли догадывался, что прямо сейчас балансирует над пропастью. Откажи он лейтенанту – и получил бы кулаком в кадык с самыми неприятными последствиями. Но он не отказал: может, интуиция сработала, может, ангел-хранитель, а может, просто жалко стало бывшего дружка. Так, во всяком случае, показалось самому Мазуру.

С минуту капитан думал, прикидывал что-то, наконец принял решение.

– Ладно, – сказал, – даю тебе время до двадцати трех ноль-ноль сегодняшнего дня. Если до этого срока не вернешься, будешь считаться сбежавшим из-под стражи со всеми вытекающими последствиями. Ты понял меня, Андрей?

Специально по имени обратился, чтобы тот уяснил важность ситуации. Мазур весь просветлел и закивал радостно: понял-понял, как не понять.

– Ну, в таком разе побежал я, – сказал он, взглянув на часы, – а то времени совсем мало осталось.

– Куда это ты побежал? – удивился Елагин. – Да еще в полном одиночестве. Так дело не пойдет, подожди сопровождающего.

Мазур опешил: какого сопровождающего? Конвоира, что ли? Капитан пожал плечами: почему конвоира? Они же договорились, что в роте никто ничего не узнает. Но сопровождающего, конечно, Елагин ему даст. Потому что если не дать, так ведь Мазур в один миг лыжи навострит, ищи его потом, свищи по всему фронту.

Андрей пытался спорить, уговаривать, но все попусту.

– Да я тебе слово офицера даю, что не убегу, – горячился он, – куда мне бежать?

Елагин кивал: слово офицера – хорошо, слову офицера он верит, но с сопровождающим как-то надежнее.

– Кому надежнее? – хмуро спросил лейтенант, который уже понял, что одного его из особого отдела не отпустят.

– Всем надежнее, – назидательно отвечал капитан. – И тебе, и мне. И вот еще что: удостоверение сдай. И оружие тоже. Это так, на всякий случай, для страховки. Без документов тебе бегать от нас будет куда сложнее.

И довольно оскалился во все зубы, сволочь.

Глава третья. Ночной визит ангела смерти

Темная теплая ночь плыла над лесом, как огромная необозримая река. Река эта затопила деревья до самых вершин, и только высоко-высоко, в недостижимом поднебесье, леденели холодные синие звезды.

Петр Каминьский, лежа в своей землянке, не мог видеть этих звезд, но чувствовал их всем своим существом. Ему чудилось, что звезды выпускали длинные иголки света, которые тянулись прямо до земли и норовили уколоть его в самое сердце. По иголкам этим, как по мосту, со звезд сходили странные – горбатые и зеленые – существа с большими зверовидными головами и длинными, до колен руками, вооруженные немецкими шмайсерами. Инопланетяне поднимали шмайсеры и поливали Каминьского огненными, нестерпимо жаркими очередями.

Петр Каминьский был командиром небольшого отряда, входившего в состав национально-освободительной Армии Крайо́вой. В Армии Крайовой такие отряды называли пляцу́вками, состояли они обычно из двух-трех десятков бойцов. Правда, отряд Каминьского в последние дни изрядно потрепали в боях, и нынче вместе с командиром в нем насчитывалось всего четырнадцать человек.

Еще пару недель назад было в нем тридцать партизан, но регулярные столкновения с Советской армией быстро проредили личный состав и отправили к праотцам многих смелых бойцов. Казалось бы, враги Польши – фашисты, а русские, которые с ними воюют, должны быть полякам друзьями. На практике, однако, все выходило гораздо сложнее. Сидевшее в Лондоне польское правительство в изгнании, которому подчинялась Армия Крайова, вело сейчас хитрую и замысловатую игру. Суть этой игры когда-то хорошо выразил известный русский анархист Нестор Махно, до поры до времени воевавший и с белыми, и с красными. «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют», – говаривал этот оригинальный исторический деятель, и отряды польских партизан по мере сил следовали этой тактике, только вместо белых и красных были перед ними красные, то есть советские, и коричневые, то есть фашисты.

Армия Крайова, хоть и насчитывала к лету сорок четвертого почти 400 тысяч человек, разбросанных по всей Польше, ни с Гитлером, ни с Советской армией всерьез воевать была не способна. Однако перед ней и не ставились такие задачи. Отряды Армии Крайовой, по мысли польского правительства, должны были идти по пятам отступающих немецких войск и устанавливать на освобождаемых территориях свою власть еще до того, как туда ступит нога русских. Такая стратегия позволяла бы правительству в изгнании разговаривать со Сталиным если не на равных, то, во всяком случае, так, чтобы учитывались интересы поляков.

Однако жизнь разбивала самые хитрые планы. Бывшая Красная, а ныне Советская армия иной раз продвигалась вперед настолько быстро, что польские отряды сталкивались с передовыми частями русских и даже вступали с ними в небольшие стычки. Разумеется, партизанские отряды не могли противостоять регулярным частям и несли серьезные потери. Так вышло и с пляцувкой Каминьского. Три боя подряд уполовинили наличный состав его отряда, связи с другими соединениями не было, и командир всерьез подумывал о том, чтобы быстрыми переходами двинуться в сторону Варшавы, где вовсю разворачивалось большое антинемецкое восстание и где военный опыт его бойцов мог очень пригодиться.

Однако прямо сейчас сделать это было крайне трудно – и не только потому, что двигаться пришлось бы по земле, захваченной немцами. Имелась тут гораздо более прозаическая причина: храбрый командир пляцувки ухитрился заболеть. Обиднее всего, что случилось это не лютой зимой и не промозглой осенью, а теплым летом, когда, кажется, все микробы и вирусы под действием тепла должны бы отступить на заранее приготовленные позиции.

Каминьскому было совсем плохо. Похоже, одолевала его не рядовая простуда, а что-то гораздо более серьезное. Командира била лихорадка, во сне его терзали кошмары, а наяву – мучительные видения. Его обтирали уксусом, давали отвар калины, и жар ненадолго утихал, но потом болезнь снова брала свое, и лихорадка накрывала его с головой.

Боясь заразить бойцов, Каминьский запретил заходить в его землянку всем, кроме фельдшера Стася Рыбы. Впрочем, к ночи выгнал и его – пусть отдохнет хотя бы немного. Командир очень надеялся на то, что к утру ему полегчает и отряд все-таки выйдет в путь. Если нет, так что ж – понесут его на носилках, выздоравливать будет в дороге. Можно, конечно, попробовать отлежаться в лесу, в лагере, но в последнее время тут стало беспокойно – повсюду рыскали каратели-эсэсовцы. В последнее время руководство Армии Крайовой лицемерно делало вид, что фашисты им не враги и что чуть ли не общий язык теперь с ними найден. Однако немцы отлично понимали, что дай полякам возможность пристрелить десяток-другой фрицев, те сделают это с большим удовольствием. Немцы полякам не доверяли и презирали их как нацию унтерменшей, а поляки немцев ненавидели как захватчиков и палачей.

Первая часть ночи прошла более или менее терпимо – действовал отвар. А вот ближе к рассвету лихорадка взяла командира в оборот. Каминьский тяжело дышал, его бросало то в жар, то в холод, он то дрожал под тремя шинелями, то сбрасывал их на землю. Являлись ему странные и страшные картины: распятый Христос на Голгофе, а у подножия его креста с двух сторон – бесноватый Гитлер и хитрый усатый грузин Иосиф Сталин. Христос в терновом венце, из-под которого капала черная кровь, медленно поворачивал голову к Каминьскому и, глядя на него огромными мученическими глазами, говорил тихим голосом:

– Ах, Пётрек, если бы ты не предал меня в саду Гефсиманском, не было бы ни Гитлера, ни Сталина, и война никогда бы не началась…

Каминьский с криком просыпался и, задыхаясь, глядел в ночную тьму, обступившую его со всех сторон. Потом он снова проваливался в вязкую пустоту, и снова дальняя звезда колола его в сердце иголкой, и снова лезли инопланетяне с пулеметами, и плавали в воздухе рыбы и говорили: «Ты предал нас, Пётрек, ты отрекся от нас!» Внезапно вынырнула из пустоты и промчалась прямо сквозь него стая волков, и наконец, в землянку, согнувшись, спустилась быстрая серая тень. И хотя тень эту он видел в первый раз, но сразу узнал ее – это была смерть.

Смерть присела рядом с командиром и молча смотрела на него. Каминьский знал, зачем явилась костлявая, и ему сделалось очень страшно. Некоторое время он боролся с ужасом, потом наконец разлепил горячие губы и прошептал:

– Смерть, смерть, зачем ты пришла за мной? Я еще не готов умирать, мне еще много чего надо сделать…

Смерть вздрогнула, как будто ее застали на месте преступления. Быстро оглянулась на выход, потом снова повернулась к командиру, блеснула в полумраке черными очами.

– Смерть, – повторил Каминьский, – что ты делаешь тут?

– Э, брат, да у тебя, похоже, лихорадка, – смерть говорила почему-то на чистом русском языке, да еще и приложила прохладную руку к пылающему лбу командира. – Да, градусов сорок, не меньше… Охладиться бы тебе, так ведь и запечься можешь, как цыпленок табака.

Смерть оглянулась по сторонам, увидела лежавшую рядом с Каминьским флягу. Взяла ее, отвинтила крышку, чуть-чуть побрызгала на ладонь, понюхала, лизнула.

– Вода, – сказала удовлетворенно. – То, что надо. Ну-ка, дружище, открой рот.

И, прислонив горлышко к обметанным жаром губам, стала понемногу вливать в Каминьского крупные прохладные капли. На миг ему стало легче, но только на миг. Лихорадка снова охватила его, зубы застучали по фляге. Судорожное движение головой – и фляга упала вниз. Остатки воды, булькая, вытекли на землю и быстро впитались в почву.

– Эх, – сказала смерть с досадой, – какой же ты медведь неловкий. Лучше бы я сам эту воду выпил.

Странное поведение смерти почему-то совсем не удивило командира, но и страх его не стал меньше. Он понимал, что надо говорить со смертью, надо заговаривать ей зубы, иначе она сделает то, зачем пришла, – заберет его, Каминьского, на тот свет, на горячие адские сковородки. Хоть он и был добрым католиком, но на совести его столько было убитых врагов, что рассчитывать на рай или хотя бы на чистилище он никак не мог.

– Смерть, – снова завел свою шарманку Каминьский, – не трогай меня, смерть, я не твой…

Смерть внезапно оскалила белые зубы – их было видно даже в сумерках наступающего дня.

– Ты добы-ычи не дожде-ошься… черный во-орон, я не твой, – еле слышно пропела смерть и снова перешла на прозу: – Все правильно говоришь, товарищ, одна печаль: плохо я по-польски понимаю, почти совсем никак. А вот лучше скажи-ка ты мне, друг ситный, как тебя звать-величать?

Командир молчал. В серых сумерках застывшие глаза его казались огромными, как у древних святых.

– Не понимаешь, – сказала смерть, поморщившись, словно пытаясь что-то вспомнить. – Ну, это… як тэбэ зваты?

То, что смерть с русского языка перешла на украинский, почему-то не показалось Петру таким уж удивительным. В конце концов, смерть – явление вселенское и по самой сути своей должна быть полиглотом.

– Не понимаешь, – с досадой проговорила смерть. – Да как же это по-польски-то будет… Як… Як… Вспомнил! Як маш на и́мье?^[2]

– Пётрек, – отвечал командир, чувствуя, что туман в голове странным образом развеивается, – Пётрек Каминьский, командир партизанского отряда «Ханна».

– Вот, совсем другое дело, – оживилась смерть. – А меня Анджей звать. Слушай, Пётрек, тут такая история. В нескольких километрах от вас гужуется рота эсэсовцев. А это, как ты понимаешь, плохая примета для партизан. Я бы на твоем месте поднял своих парней в ружье и поискал другое место.

Командир хотел было удивиться, какое дело смерти до эсэсовцев и до партизан, однако не успел. Его захлестнула жаркая волна лихорадки, глаза его закатились, и он потерял сознание. Смерть по имени Анджей посмотрела на него с сочувствием.

– Да, брат, – сказала смерть, – видно, плохи твои дела… Как же ты дошел до жизни такой, что погибаешь не в бою с врагом, а в землянке посреди леса? Прости, помочь тебе ничем не могу: я не врач, да и нет у меня никаких медикаментов.

Он снова оглянулся на выход из землянки – не идет ли кто? – и, пробормотав, что хорошо бы разжиться пистолетом, взялся ворошить вещи Каминьского. Спустя полминуты он, кажется, нашел, что искал, – немецкий хромированный самозарядный вальтер на восемь патронов. Проверил магазин, улыбнулся, сунул пистолет в карман и, пригнувшись, скользнул к выходу.

Вынырнул из землянки в утреннюю полумглу и замер, словно окаменел. Три человека в польской военной форме, но без знаков различия окружили землянку, стволы их автоматов глядели на незваного гостя. Правда, у него теперь было целых два пистолета – его собственный и Каминьского. Однако пистолеты, во-первых, надо было еще выхватить, а во-вторых, не затем он сюда пришел, чтобы воевать с польскими партизанами.

– Здорово, ребята! – негромко сказал человек по имени Анджей. Потом, не дожидаясь команды, выпрямился и поднял руки вверх. Но поднял невысоко, не выше головы, как бы говоря, что это все не всерьез, для проформы, потому что нет между ними и быть не может никаких недоразумений.

– Русский? – спросил высокий боец с рыжими торчащими вихрами. Говорил он по-русски неплохо, вот только многие слова ударял на предпоследний слог, как в польском. – Звание, фамилия, имя?

– Старший лейтенант Мазур, Анджей Иванович, – отвечал незваный гость, слегка переделав свое русское имя на понятный полякам лад.

Рыжий кивнул. Стоявший рядом коренастый поляк быстро обыскал лазутчика с ног до головы. Вытащил сначала наган Мазура, а потом и вальтер, который тот позаимствовал у Каминьского. Покрутил его в руках, сказал что-то непонятное, бросил рыжему.

Тот поймал пистолет, лицо его побелело от ярости.

– Если ты, курва, убил командира… – зарычал тот на Мазура.

– Да жив ваш командир, что ему сделается, – с досадой перебил его старший лейтенант. – Только болен сильно, в жару мечется. Вы бы ему аспирина дали, что ли… Есть у вас аспирин?

На вопрос этот риторический никто ему не ответил. Третий боец, горбоносый статный красавец, быстро нырнул в командирскую землянку. Мазур незаметно скосил глаза, пытаясь понять, есть ли поблизости еще партизаны, кроме этих трех. Если в зоне видимости только они, можно, в конце концов, прыгнуть в ближние кусты, перекатиться под их прикрытием, задать стрекача… Партизаны тут, в лесу, на птичьих правах, кругом немчура, вряд ли они станут палить вслед, рискуя себя выдать.

Горбоносый высунулся из землянки, сказал что-то успокаивающее. Рыжий немного расслабился, пальцы его, побелевшие от напряжения, перестали сжимать с такой силой автомат. Неожиданно горбоносый, стоявший за спиной у лейтенанта, выкрутил ему руки и свел их вместе за спиной так, что тот охнул и согнулся. Тут же подскочил коренастый и сноровисто обмотал старлею руки веревкой.

– Пойдем, лейтенант, поговорим, – сказал рыжий. Судя по начальственной манере, был он заместителем командира или чем-то в этом же роде.

Идти оказалось недалеко, метров десять – до ближайшей землянки.

В землянку заводить его не стали, просто посадили на пень, который оказался неровным и влажным от росы. Жаловаться, впрочем, не приходилось, мокрая задница в этих обстоятельствах – меньшее из зол.

– Ну, Анджей Иванович, рассказывай, – велел рыжий, которого подчиненные звали Збигнев. – Почему шпионишь за нами, какое имеешь задание?

Мазур очень убедительно отвечал, что никакого задания не имеет и тем более не шпионит, потому что он свой, советский товарищ.

Поляки нехорошо засмеялись.

– Пес волку не товарищ, – процедил горбоносый. – Ты думаешь, мы кто тут?

Хотя сказано было по-польски, но Мазур общий смысл вопроса уловил и отвечал уверенно:

– Вы польские партизаны.

– Партизан партизану – рознь, – заметил Збигнев. – Какие, по-твоему, мы партизаны?

Андрей-Анджей окинул их быстрым взором, но ни по вытертой и грязной форме, ни по внешнему виду понять ничего было нельзя.

– Ну, – сказал он уже гораздо менее уверенно, – думаю, вы из Армии Людовой.

– Не то, – усмехнулся горбоносый. – Мы – из Армии Крайовой…

Лейтенант почувствовал легкий холодок в груди. Вот ведь, черт, угораздило! Он был в курсе, что неподалеку от границы действует Армия Людо́ва, но то, что тут же рядом есть и отряды Армии Крайовой, об этом он не подозревал. Зато он знал, что бойцы Армии Крайовой – коллаборационисты, которые сотрудничают с немцами в тактических целях, а советских сильно недолюбливают. И вот теперь эти самые коллаборационисты вполне могли сдать его фашистам. Понятное дело, с советским бойцом, пойманным за линией фронта, фрицы миндальничать не станут. Потому что боец этот не просто боец, а, скорее всего, разведчик. Может, конечно, он и не разведчик никакой, может, совсем напротив, простой дезертир. Вот только вопрос: чего это он решил дезертировать к немцам, когда те отступают и любому дураку ясно, что дела у них из рук вон?

Збигнев, который внимательно наблюдал за выражением его лица, подошел вплотную, прихватил пальцами подбородок, поднял вверх, испытующе глядел холодными серыми глазами.

– Отвечай, кто ты есть, – велел он. – Что делаешь в расположении отряда? Зачем шпионишь? Говори, или пущу в расход!

А то так в расход не пустишь, угрюмо подумал лейтенант, но вслух этого, конечно, не сказал и решил по возможности тянуть время.

– Ладно, – заговорил он примирительно, – ладно, панове. Как на духу говорю: я не шпион, я дезертир, бежал из части.

– Куда ты бежал? – удивился Збигнев. – Тут Польша, Россия в другую сторону.

Мазур отвечал, что Россия ему и не нужна, а бежал он на родину матери, под Краков.

– Е́стэшь пола́кйем?^[3] – с превеликим подозрением спросил горбоносый.

– Так, – отвечал Мазур. – Поляк по матери.

Польского толком он, конечно же, не знал, но благодаря тетке мог щегольнуть десятком-другим польских слов. Она, правда, его в этом не поощряла, говорила, что, живя в России, надо говорить по-русски, если не хочешь быть белой вороной. Сама она русский знала отлично, хотя и недолюбливала его, говорила, что это язык хлопский, то есть деревенский. Впрочем, такого мнения она была лишь о новом, советском языке, к дореволюционному языку Пушкина и Толстого никаких претензий не имела.

– Как мать зовут? – спросил Збигнев.

Мать лейтенанта звали Анна Казимировна Мазур.

– А отца?

Это была, конечно, проверка. Только что он сказал, что его самого зовут Анджей Иванович, и, если задумается хотя бы на секунду, это будет означать, что он врет. Но задумываться ему не пришлось, потому что имя он назвал настоящее, а не выдуманное.

– Иван Сергеевич, – выпалил он и добавил зачем-то: – Как Тургенева.

Поляки почему-то опять засмеялись. Это было хорошо. Веселый человек – добрый человек. То, что угрюмый сделает не задумываясь, до того веселый, может быть, и вовсе не доберется.

– Документы есть? – спросил Збигнев.

Мазур развел руками: нет документов, оставил на той стороне.

– Значит, ничего у тебя нет, – прищурился Збигнев. – А как нам знать, что ты не шпион?

Мазур только плечами пожал: зачем бы ему врать? Никогда еще глаза старшего лейтенанта не были такими голубыми и честными.

Поляки отошли чуть в сторонку и, не выпуская его из виду, горячо о чем-то заспорили. Мазур почти не понимал их, но одно слово «стше́лач!»^[4] расслышал очень ясно. Ах, какое это было нехорошее слово – мрачное, пугающее и безнадежное. Похоже, поляки всерьез подумывали его расстрелять. Теперь надо было что-то срочно придумывать, чтобы не сыграть в ящик раньше времени. Но что тут придумаешь? Прыгнуть в кусты и дать стрекача? Невозможно: со связанными за спиной руками далеко он не убежит, догонят в два счета. Тогда что? И он вспомнил, что в лагерь-то он залез, чтобы предупредить партизан о роте эсэсовцев, которая стояла неподалеку.

– Эй, пан Збигнев! – негромко окликнул он рыжего. – Слушай сюда, чего скажу.

Збигнев подошел к нему, наклонился. Мазур понизил голос.

– Вы окружены, – сказал он очень серьезно, не отрывая глаз от лица поляка. – На вас облава. Я, как сбежал, в основном ночью двигаюсь – так безопаснее. И сегодня тоже ночью шел. Шел-шел и вдруг вижу – эсэсовцы лес прочесывают. Ну, я их обогнул и давай бог ноги! Спустя недолгое время наткнулся на ваш лагерь и сразу понял, что каратели по вашу душу пришли. Решил предупредить. Залез в первую же землянку, а там ваш командир в горячке мечется. Я ему говорю: слышь, говорю, друг, вы окружены. А он меня не понимает, что-то про смерть шепчет да про Иисуса Христа…

– Врешь, – перебил его Збигнев, рыжее лицо его с конопушками стало мрачным.

– Как Бог свят, – побожился лейтенант и даже дернул связанными за спиной руками, как бы собираясь перекреститься. – Истинный крест, чтоб мне сдохнуть, если вру!

– Сдохнешь, не беспокойся, – пообещал Збигнев.

Мазур сделал обиженное лицо. Да что ж такое-то происходит, почему ему не верят, он же правду говорит?

– А вальтер у командира зачем стянул? – Збигнев криво улыбался, видно было, что ни единому слову русского он не верит, хоть тот и наполовину поляк.

Старлей отвечал, что вальтер на земле валялся. Командиру в таком состоянии пистолет все равно не нужен, даже опасен: помстится что-нибудь в бреду, схватит, палить начнет, убьет кого-нибудь из своих же, а то и в себя самого пулю всадит по случайности.

– А ты, гляжу, заботник, – недобро усмехнулся Збигнев.

Мазур только плечами пожал: да он о себе заботился в первую очередь – не хотелось по глупости пулю получить. Но дело-то не в этом. Дело в том, что вокруг фрицы засели, скоро, по его прикидкам, попытаются захватить партизан врасплох. Пора уже лататы задать, а то как бы драться не пришлось…

Справедливости ради, говоря так, Мазур не очень-то и врал. Роту эсэсовцев он действительно заприметил в паре километров от лагеря еще ночью. Те затаились и чего-то ждали – может быть, восхода солнца. Не факт, что охотились они именно за пляцувкой Каминьского, но зачем-то же они сюда пришли в столь неурочный час!

Однако Збигнев лейтенанту все равно не поверил. Ты, сказал, все это выдумал, чтобы мы тебя не расстреляли и не повесили. Советскому, сказал, веры нет, соврет, сказал, недорого возьмет. Мазур пытался спорить, говорил, что какой же он советский, если у него мать – полячка, но рыжий только отмахнулся: молчи, пся крев! Мать твоя никакая не полячка, а вокзальная шлюха, а отец – Тургенев, так что молись своему русскому черту, скоро ты с ним увидишься…

Лейтенант с тоской подумал, что именно черт и никто иной занес его в этот собачий лагерь. Не надо было сюда соваться, а партизаны с эсэсовцами как-нибудь сами бы разобрались.

Впрочем, сейчас было не до эсэсовцев. Надо было решать насущную задачу, а именно – как выбраться из передряги живым. Он бросил быстрый взгляд по сторонам. Два других партизана стояли в некотором отдалении, спорили о чем-то, на них со Збигневым не смотрели. Видимо, все-таки придется бежать; вопрос только, как именно? Можно, конечно, броситься в кусты, надеясь на русский авось и на то, что, если бог не выдаст, свинья подавно не съест. Однако тут велик был шанс, что Збигнев побежит за ним и, пользуясь тем, что руки у Андрея связаны, собьет с ног, а прежде чем в расход пустить, запинает до полусмерти.

Впрочем, был вариант и похитрее. Пнуть рыжего в пах, потом, когда согнется от боли, – сапогом в подбородок, чтобы мозги отшибло, и в кусты. Збигнев лежит без сознания, остальные бойцы в их сторону не смотрят – когда еще опомнятся, побегут за лейтенантом. Тут главное – хотя бы метров на тридцать оторваться, а потом ищи его в лесу, свищи. Отсидится где-нибудь за деревом, перетрет веревку о корень и с новыми силами отправится дальше. Куда, спрашивается, дальше? А куда и шел, то есть к матери.

Лейтенант ведь не соврал партизанам, когда сказал, что к матери идет. Давеча в кабинете у Елагина заболтал он Мишку: давил на жалость, к старой дружбе взывал, просил отпустить хоть на несколько часов, чтобы со взводом проститься. Само собой, ни с кем он прощаться не собирался, а собирался драпануть куда глаза глядят.

Почему драпануть? А потому что Елагин ясно сказал ему, что статья у него 58-я, а пункт – антисоветская агитация и пропаганда, то есть такой, по которому и расстрелять могут. Другой бы кто, может, и не поверил бы, понадеялся, что разберется советская власть, разберется и отпустит. Вот только Андрей не такой был дремучий дурак, чтобы на доброту советской власти надеяться. Во-первых, по его мнению, советская власть – это одно, а власть НКВД – совсем другое. Был он человеком взрослым, образованным, разного повидал и умел делать выводы из того, что видел. Кому-кому, а ему было ясно, что если уж взял его НКВД в крепкие свои объятия, то просто так не выпустит.

Нет, антисоветчиком он не был и родину любил, а иначе не пошел бы на фронт добровольцем. Больше того, если бы дали ему гарантию, что не расстреляют, а просто посадят в лагерь, пусть даже и на приличный срок, может, и не стал бы никуда бежать, может, стерпел бы. Однако гарантии, что останется он жив и не прислонят его к стенке за придуманную вину, никто ему дать не мог. Потому и просил он Мишку Елагина отпустить его хоть на несколько часов. Но Мишка не дурак оказался: отпустить-то отпустил, но, во-первых, назначил ему сопровождающего, во-вторых, забрал оружие и документы, и в-третьих, повезли его не на передовую к разведчикам, а совсем в другую сторону, в штаб армии. Мазур понял, что Елагин его обманул и фактически тем самым определил дальнейшие действия лейтенанта.