И снег будет падать на крышу

– Что они меня любят?

– Ты в этом похожа на отрицательную героиню из кино. Неужели самой не хочется быть похожей на положительную? Я с тобой с такой не хочу ни в какой музей, не пойду!

Однажды Наташа загадочно спрашивает нас в раздевалке, пока мальчиков рядом нет:

– Девочки, а вы когда-нибудь влюблялись в книжных героев? Я вот сейчас читаю «Двух капитанов» и всё время думаю, что Саня – мой идеал!

– Я в Базарова влюблялась, – сознаётся Настя. – Марта, а ты?

– Честно? Я влюблялась в Артёма Незабудного.

– Это «Чаша гладиатора», что ли?! Он же старый! – Возмущается Настя. Наташа её перебивает:

– Ну вы нашли в кого влюбляться! Базаров же нигилист, но он хоть с идеями, а Незабудный вообще всю жизнь болтался где придётся и только похвалялся, какой он сильный! В старости все молодцы каяться и голову пеплом посыпать, а ты попробуй с молодости правильно жить!

– И ничего бы он не увидел в жизни, кроме своей шахты! – Вскидываюсь я.

– И правильно! В шахте настоящее дело, а это что? И вообще, быть знаменитым некрасиво – знаете такие стихи?

Мы удивляемся, но ничего пока Наташе не говорим. Делаем скидку на то, что она к нам ещё не привыкла.

***

Я так и не пожаловалась дедушке, в какое дурное место меня определили. Пока я дошла до дома, слёзы мои высохли, и никто ничего не заподозрил.

Следующая неделя прошла в тяжёлом ядовитом тумане. Убитые книги приносили не каждый день, но уж когда приносили… Лариса подбадривала меня, как умела:

– Ладно тебе. Бумага и есть бумага. Не вечные же они. Всё равно рано или поздно с ними что-нибудь случилось бы. Не пожар так мыши, не мыши так наводнение.

Тем не менее, я принесла из дома целый чемоданчик первой помощи: кисточки, клей, иголку, катушку ниток, ножницы, жёсткий ластик и гуашь. И взялась за свою «Катю».

В обеденный перерыв я быстрее всех съедала свои драники, которые с вечера жарила под Людиным руководством – каждый день разные: то с грибами, то со сладким перцем, то с помидорами. И шла за дальний столик – чистить, сшивать и склеивать. И читать сказку про маленькую куколку, которая долго и тоскливо жила в шкафу, на полке с хрустальными бокалами и рюмками, а потом игрушки, живущие в той же комнате, затеяли игру в прятки и нечаянно её нашли…

– Вот, держи. После обеда спишешь, – Лариса небрежно кинула на мой стол тонкую книгу в светлой обложке. Книга была не грязная, не рваная, почти как новенькая. На ней были нарисованы карта и белобрысый паренёк с ложкой, похожий на моего папу, только маленький.

– «Сказка об Алёшке-Рязань и дядьке Беломоре», – прочитала я вслух и улыбнулась, потому что моего папу тоже звали Алёшкой, только был он не из Рязани, а из-под Владимира. – Ой, тридцать пятый год?

– Пожертвовали её нам, – пояснила Лариса. – А мы сдуру сначала оформили, а уж потом прочитали.

– Л. Кассиль, – прочла я и удивилась, потому что у нас дома, на моей личной этажерке с книгами, стоял разноцветный пятитомник Кассиля, и я его весь зачитала до дыр, а этой сказки не встречала.

– Кассиль, Кассиль. Он всякое писал.

– Ларис, а можно, я сначала прочту? Может, её и не надо списывать! Может, хорошая книжка!

Лариса посмотрела на меня очень-очень странным и сложным взглядом. И неожиданно железным голосом сказала:

– Спишешь.

Я пожала плечами и вернулась к книжке про Катю.

Кате пришлось на полном ходу спрыгнуть с лошадки. Её отвезли в игрушечную больницу и сделали ей операцию. Забывшись сном, она увидела, как в палату входят бокалы и рюмки…

«И звон их тих и страшен: ты наша, наша, наша… Грустная какая-то сказка, – подумала я. – Ну её нафиг!»

И взялась за сказку Кассиля, хотя до конца обеденного перерыва оставалось целых восемь минут.

***

«Лазарь Давыдович, как там всё было на самом деле?»

Конечно, я знать не знала, где он сидел и чем занимался. И, судя по годам его, на строителя Беломорканала он как-то не тянул.

Но что-то меня томило и требовало с ним поговорить. У меня наконец-то нашёлся для этого повод.

Я стояла на остановке в ожидании троллейбуса. Моросил дождь.

Я десять раз уже придумала, что скажу, когда мы с Лазарем Давыдовичем разговоримся, но не могла придумать, с чего наш разговор, собственно, начать.

Я не знала, где он живёт. Будет ли он рад меня видеть. И не знала даже, с каким лицом зайти к Тишковым и спросить его адрес.

Мне просто хотелось с ним встретиться. Под любым предлогом, хоть даже таким.

Передо мной стояло его угловатое лицо, чёрно-белое от резких теней бульвара, с тёмными кругами под глазами и с металлическим блеском зубов.

Я слышала, что если у человека все зубы железные, это значит, что у него была цинга.

– Девушка, это какой сейчас ушёл? – Спросил меня какой-то старичок.

Я очнулась, поглядела вслед отъезжающему троллейбусу и поняла, что ушёл мой.

Не ответив тому, кто спрашивал, я села на скамейку остановки и обхватила колени руками.

…и тут мой взгляд уцепился за такое, что Лазарь Давыдович вылетел у меня из головы вместе со своими железными зубами.

К остановке подходил невысокий парень с ледянисто-голубыми беспризорничьими глазами. Я узнала бы его в любой толпе.

Он остановился и стал ждать троллейбуса вместе со всеми. Он был в брюках-клёш, модного фасона, но пошитых из самой грубой и дешёвой ткани, чуть ли не из брезента. Несмотря на холод, он был без куртки, в рубашке с расстёгнутым воротником. Его светлые волосы были острижены чуть выше мочек ушей.

Я искала глазами – нет ли на нём какой обновки?

Но ничего похожего на обновку на нём не было. Всё было старое, вытертое, выцветшее.

Я абсолютно не знала, что делать. Вообще-то я не очень хорошо умела знакомиться с людьми, тем более со сверстниками, тем более со шпаной, тем более безо всякой причины. Но не могла же я просто крикнуть «Держи вора!» – да он ещё, может, и не вор!

Вот была бы со мною Настя…

Но Насти не было.

А парень стоял, сунув руки в карманы, и ждал, и вдали уже показался какой-то троллейбус – а вдруг его, а вдруг сейчас он сядет и уедет?!

Я встала, подошла к нему вплотную, нацепила на лицо самую дерзкую улыбку, какую могла изобразить, и сказала:

– Какие люди! Ну привет, Марьина Роща.

Он с недоумением посмотрел на меня, сощурился – и узнал!

– Чо, центровая, что ли? Какими судьбами в наших краях?

– Работаю здесь, – я кивнула в сторону библиотеки.

– Чо, в Ленинке места не нашлось? – Спросил он насмешливо.

– Решила быть поближе к трудовому народу, – с вызовом ответила я и тоже заложила руки в карманы.

– Больно ты ему нужна, – фыркнул парень. Я обиженно отвернулась.

Подошёл следующий мой троллейбус. Я зашла, уселась и увидела, что парень постоял-постоял – да и вскочил в последний момент следом за мной.

Мы поехали. Он не приближался ко мне, стоял в самом хвосте и смотрел на меня в упор. Поза у него была развязная, но лицо – напряжённое.

Я подумала, что он, должно быть, не виноват в краже крестика. Если бы он был виноват, он, наверное, сделал бы вид, что не узнал меня. И уж точно постарался бы скорее разойтись.

Но какого же чёрта он тогда делал на дереве?!

Мы проехали Садовое кольцо, не отрывая взглядов друг от друга.

Потом доехали до Бульварного.

И вскоре за окном засияли огромные многоярусные фонари.

Я вышла, парень вышел следом. Я перешла дорогу, он последовал за мной.

– Что забыл у нас на ночь глядя? – Спросила я.

– Проводить хочу. Обидят ещё.

– Сколько хожу, ни разу не обижали…

Я проглотила заключительную часть фразы – что если он дотащится до моего дома, его самого обидят бабушка, дедушка и Люда. Может, ещё и не по разу. А уж как его обидит Евдокия Максимовна…

Мне надо было, чтобы он дотащился.

– Кстати, меня Марта зовут, – сказала я.

– Серёга. Ты на заочном учишься?

– Я не поступила. Работаю, – объяснила я, не вдаваясь в подробности. – А ты?

– Учусь. В ПТУ, на столяра.

Мы миновали театр Пушкина. На бульваре почему-то совсем не было людей. Я ощутила страх, какой-то женский страх и ярость, которые раньше были мне неведомы, потому что много лет я просто избегала таких мальчиков, как Серёга. И даже девочек, которые с такими мальчиками гуляют.

Силы мне придавало только желание привести его под светлые очи Евдокии Максимовны. И любопытство узнать, что же она с ним сделает.

Я понимала, что прямо сейчас ничего не будет. Она старая, а он крепкий и сильный. Но у неё есть сын, здоровенный Витя, и вот теперь, когда она узнает Серёгу в лицо, ничто не помешает ей и сыну хоть завтра самостоятельно выследить его – и уж тогда с него спросят…

Мы свернули в мой двор. Во дворе в такую погоду уже даже дети не играли. Мой подъезд был направо, но я решительно пошла прямо, к подъезду Евдокии Максимовны.

– Ты разве тут живёшь? – Спросил Серёга с сомнением.

– Надо к соседке зайти, она мне книжку дать обещала.

– Ты же сама библиотекарша!

– Думаешь, нам там разрешают читать?

Серёга нехотя зашёл за мной в подъезд, поднялся на второй этаж. И я позвонила в квартиру Иванцовых.

– Кто там? – Раздался голос Евдокии Максимовны.

– Это Марта.

Дверь приоткрылась. Евдокия Максимовна в домашнем халате воззрилась на меня со смесью раздражения и недоумения.

– Добрый вечер! – Я улыбнулась во весь рот. – Я вот за книжкой. Вы же мне Александра Дюма обещали.

– Это «Королеву Марго»? – С неожиданной собранностью уточнила Евдокия Максимовна.

– Ну да! – Не переставая улыбаться, я очень быстро ей подмигнула. И она наконец-то заметила Серёгу, маячившего за моей спиной.

– Ох, сейчас! – Она исчезла в глубине квартиры. Я оглянулась на Серёгу. Он разглядывал прихожую Иванцовых круглыми глазами.

– Вот, деточка, держи, – Евдокия Максимовна вынесла из гостиной пухлый томик. Я не спеша приняла книгу из её рук и положила в сумку.

– Спасибо огромное! Ну, Серёжа, идём?

Мы спустились во двор и подошли к моему подъезду.

– Дальше я сама, – сказала я. – Спасибо, что проводил.

Он посмотрел мне в лицо долгим напряжённым взглядом. Я испугалась, что он зайдёт за мной в подъезд, и мало ли чего…

– Ну пока, – буркнул он, развернулся и пошёл.

Я торопливо, как могла, поднялась по лестнице, распахнула дверь, пронеслась мимо удивлённой Люды сразу в ванную и там в три секунды сбросила с себя всю одежду. За тот час, что мне пришлось провести с Серёгой, с меня сошло столько потов, словно я весь вечер колола дрова.

***

Следующий день у меня был нерабочий. Несмотря на нервный вечер, я хорошо выспалась, и мне снилось лето и Кисловодск.

Люда сварила рисовую кашу, щедро нарезала туда кураги. А когда я села завтракать, уселась напротив меня и спросила:

– Мне вчера показалось, или тебя этот Тарзан доморощенный провожал?

– Провожал, – я пожала плечами. – Что с того?

– А Жора-то знает?

– Надо будет – сообщу.

– Ну смотри, хвостом вертеть ума не надо, а вот последствия разгребать… А в соседний подъезд вы зачем ходили?

Я еле сдержалась, чтобы не напомнить Люде, что она домработница, а не гувернантка. Но остановилась, сказав себе, что она не знает всей правды. История с крестиком так и не дошла до её ушей.

– Люд, – спросила я, – а ты помощницу Иванцовых знаешь?

– Знаю. Зоя Ивановна её зовут. А она тебе на что?

– Он сказал, что он её сын.

– Верь ему больше! – Люда аж глазами сверкнула, и её широкое лицо пошло пятнами. – Зоя Ивановна войну санитаркой прошла, надорвалась. Нет у неё детей.

Относя тарелку в раковину, я выглянула в окно и обмерла: во двор заходила с хозяйственной сумкой Евдокия Максимовна. Значит, уже не спит и даже была в магазине.

Еле я выждала полчаса, чтобы дать ей переодеться, разобрать покупки и немного отдохнуть. Как только часы показали десять минут двенадцатого, я тут же принялась одеваться.

Евдокия Максимовна пустила меня без разговоров.

– Ну что? – Тихо спросила я.

– Спасибо тебе, детка, но это не он.

– Как не он?!

Она приложила палец к губам, подошла ко мне близко-близко и прошептала:

– Я сейчас на рынке подругу видела, тоже верующую. Вчера в то самое время, как вы приходили, у неё в подворотне на Чистых ограбили дочку. Сняли золотой крестик.

– Да вы что?! – Я чуть не застонала от досады, что зря целый час провела с этим человеком.

– Парень, говорит, в кепочке. Роста небольшого и вроде бы чернявый. А этот-то белобрысый.

– Ой… И она не разглядела?

– Куда там! Двадцать лет девочке. Он её зажал и спросил: «Слышь, курва, не хочешь отдать самое дорогое?» Она думала, насильничать будет, а как поняла, что только крестик нужен, сняла его сама и на радостях такого стрекача оттуда дала… Ей и некогда было его разглядывать.

Я прислонилась к стене и вздула чёлку.

– Это не могли быть два разных вора?

– Ох, не знаю. Но у той девочки крестик тоже был под одеждой. И уж откуда грабитель узнал, что она в крестике, – одному ему известно.

***

– Какая же ты чокнутая!

Настя бросила на стол ворох лоскутов. Я рассердилась:

– Да как ты не понимаешь! Москва большая! Может, я бы не встретила его больше нигде, вообще, никогда!

– Ты привела его в чужой богатый дом. А если бы он был с ножом?! А против него только ты, старая бабушка и парализованный дед!

Мне стало не по себе, потому что Настя была права.

– Как-то я об этом не подумала…

– Вам просто повезло, что это не он ворует крестики! Хотя мне, если честно, всё равно непонятно, зачем он тогда заглядывал к Иванцовым в окно.

– Наверно, Люда права. Он наводчик. Присматривает, кого обокрасть, а на дело выходит кто-то другой. Чернявый и в кепочке.

– Ну тогда ты вдвойне молодец, что тут скажешь! В окно он мог увидеть только Геночку с крестиком, а вчера, наверно, много интересного разглядел! Можешь передать Иванцовым, чтобы ждали целую шайку.

Я встала, прошлась по Настиной комнате большими шагами и прислонилась лбом к холодному оконному стеклу.

В соседней комнате играл электрофон. Настины родители достали новую пластинку своего любимого Вертинского и поставили её, пока Лора ушла гулять с коляской.

«В бананово-лимонном Сингапуре в бури…»

Мне всегда было очень важно, чтобы со мной ничего не случилось. Это было моим делом чести – на фоне сверстников, которые во что только не вляпывались, а главное, на фоне мамы.

И как мало оказалось надо, чтобы вляпалась я сама!

«Вы плачете, Иветта, что песня не допета…»

И не просто вляпалась, но и людей ни за что ни про что вляпала.

«Вы грезите всю ночь на жёлтой шкуре…»

А главное, я совершенно не могла понять, какой бес меня попутал. Больше всех надо мне было, что ли?! Уехал бы он на своём троллейбусе и уехал!

«Магнолия в тропической лазури, вы любите меня!»

– И что мне теперь делать? – Спросила я Настю. – Не могу же я им часового у дверей поставить!

– Не знаю, – растерянно ответила она.

***

Близится Новый год. Все ждут праздничного огонька: готовят наряды, репетируют выступления. Мы не исключение. Жорик и Димка собираются читать дуэтом стихотворение «В разведке», а мы втроём готовим русский народный танец. Настя своими руками сшила нам плясовые костюмы – платки и сарафаны: себе красные, мне жёлтые, Наташе синие. Мы репетируем до седьмого пота. Жорик так волнуется, словно ему уже в ГИТИС поступать.

– Как я встану перед миром, как он взглянет на меня, как скажу я командиру, что бежал из-под огня?! Лучше я, ночной порою погибая на седле, буду счастлив под землёю, чем несчастен на земле!

Когда он это читает, кажется, что у него из-под рубашки вот-вот начнут вырываться языки пламени. Сдержанной горечью откликается Димка:

– Полночь пулями стучала, смерть в полуночи брела. Пуля в лоб ему попала, пуля в грудь мою вошла. Ночь звенела стременами, волочились повода…

– И Меркурий плыл над нами – иностранная звезда, – чуть нараспев заканчивают они оба.

Мы глаз не можем отвести от наших мальчиков. Наш номер не такой, не рвёт душу, зато он красивый и задорный. И мы замечаем, когда танцуем, что мальчики тоже не могут оторвать от нас глаз.

Для меня этот номер обещает стать звёздным часом. Вообще-то я считаюсь неуклюжей, физрук меня часто ругает. Но в этом танце я словно волну поймала – и теперь явно задаю тон. Выше всех поднимаюсь на цыпочки, легче всех вскидываю ноги, а кружиться могу быстро-быстро и долго-долго, как юла, не запыхиваясь и не теряя равновесия.

Но утро перед огоньком начинается с дурных событий. Алёна Тихонова выбегает с урока, зажав рот рукой. На большой перемене, между двумя уроками русского языка, приходит Дарья Гавриловна, а с ней Алёнин папа – забрать портфель.

– Да ничего, ничего, отравилась чем-то, – успокаивает он наш класс.

Как только за ним закрывается дверь, Дарья Гавриловна сурово говорит:

– Огонька не будет.

Этого следовало ожидать. Никто уже даже не возмущается – все привыкли, такая у нас Гавриловна, с ней спорить себе же хуже. Я сочувственно смотрю на Жорика. Он молчит, глядя в парту, но мне всё равно кажется, что у него из-под рубашки сейчас вырвутся языки пламени.

– Отпразднуем сами! – Говорит Димка, когда Гавриловна с русичкой выходят из класса. – Идёмте после уроков ко мне, там и спляшем, и почитаем, и музыку послушаем!

Слушать музыку у Димки – это отдельное удовольствие. У него аж два проигрывателя, электрофон и плёночный, и фонотека всем на зависть – и «Битлз», и Том Джонс, и мой любимец Хампердинк, не говоря уже о всяких ВИА. Мы с Настей оживляемся, Жорик светлеет лицом. И только Наташа сердито сдвигает брови:

– Дарья Гавриловна всё правильно сказала. Не надо праздновать, раз Алёна заболела.

– Наташ! – Сердится Димка. – Вы с Алёной сколько слов друг другу за полгода сказали? Пять? Десять?

– Всё равно. Она же наша одноклассница!

– Просто человек, который сидит с нами в одном помещении и слушает одних педагогов. У неё своя компания есть, вот они пусть и сидят без праздника, а мы…

– А вы золотые детки бессердечные, вот и всё!

– Раз мы такие плохие, что же ты с нами дружишь?! – Не выдерживаю я.

– А ты ещё не поняла, чего она с нами дружит? – Вскидывается Жорик. – Она нас исправить пытается. Собственным положительным примером!

Я вздрагиваю и краем глаза замечаю, что Настя и Димка тоже вздрогнули и замерли. Мы растерянно смотрим друг другу в глаза, вспоминая всё, что видели от Наташи за это полугодие. Всё сходится. Жорик прав.

– Потому что так, как вы живёте, вообще нельзя жить! – Кричит Наташа, и взрослая вертикальная морщина прорезается меж её бровей. – А ты вообще молчи, дезертирка, белоручка, трусиха!.. Думаешь, сбежала со своей целины, так тебе никто ничего не скажет?!

Я вцепляюсь руками в край парты, чтобы не расквасить Наташе нос. Жорик за моей спиной вскакивает, весь класс поворачивает к нам головы…

– А ты думаешь, сбежала из своего Ленинграда и тебе тоже никто ничего не скажет?! Где твой отец?! Ну, говори! Где?! Ты всё время говоришь, что он приедет, а время идёт – и где он?!

– Он не может приехать, – говорит Наташа деревянным тоном. – У него работа. Он получил заказ расписать фойе кинотеатра.

– Врушка ты, – Жорик наклоняет голову и щурится. – Отец твой на этой неделе был в Москве. Я сам его видел.

И я вижу, как с Наташи прямо-таки сползает лицо.

Сначала она бледнеет. А потом её лицо начинает как-то странно расслабляться и опадать сверху вниз. Разглаживается морщинка, оседают веки, опускаются уголки губ, и рот беспомощно приоткрывается, чтобы схватить воздух.

– Я его видел, – повторяет Жорик. – Я приходил поздно вечером в ресторан помочь папе. Посетители иногда сильно пьяные бывают, а их надо до такси довести… В одиннадцать вечера один посетитель расплатился, пошёл в уборную и не дошёл…

Наташа сжимается. Жорик припечатывает:

– Это был известный ленинградский художник Комсомол Пёрышкин. Он вечно, как у него деньги появятся, приезжает в Москву и гудит по ресторанам с шалавами. Ты же Наталья Комсомоловна, в журнале написано, я видел! – Он показывает пальцем на классный журнал, лежащий на учительском столе…

– Жорик… – Шепчу я и трогаю его за рукав. – Ты это зря сейчас, Жорик…

– Погоди, дай договорить!.. Я этого Комсомола давно знаю. Мы с папой десять раз его под белы руки выносили! И если ты Марте ещё хоть слово скажешь, я про него такое расскажу!..

Последнюю фразу Жорика слегка заглушает звонок. Я смотрю на дверь класса и обмираю: в проёме неподвижно стоит Дарья Гавриловна, за её спиной жмётся к дверному косяку молоденькая русичка.

Пристально глядя на Жорика, Гавриловна заходит в класс. Подходит к первой парте и кладёт руку Наташе на плечо.

– Степанов! Родителей в школу. Подонок… Зинаида Львовна, я поставлю вопрос о вашей профпригодности: это ваша задача объяснять, что хорошо, а что плохо, а приходится мне!

Потом она поворачивается к Лёньке:

– Вулых! Как староста берёшь Пёрышкину под защиту. И если эта компания ещё к ней приблизится, примешь меры. Понял?

– Понял, – кивает Лёнька, бледнея от свалившейся ответственности.

– Ганин, отсядь от Вулыха. Пёрышкина – ступай на место Ганина.

Ваня Ганин и Наташа начинают шумно меняться местами. Гавриловна подходит ко мне. Глядит на меня в упор и произносит:

– А ты хорошо подумай, дружить с таким мальчиком дальше или нет.

Я молча протягиваю Жорику руку и чувствую, как его вспотевшие пальцы сжимают мою ладонь.

***

Поздно вечером неожиданно пришли гости. Меня уже почти сморил сон, когда в дверь нашей квартиры постучали, не позвонили, а именно постучали. Я плотнее укрылась одеялом, но тут поняла, что из прихожей доносится голос Мирры Михайловны. Я мгновенно свернулась в кровати клубком, чтобы моё ухо оказалось возле розетки.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – говорила бабушка. – Я уже чайник поставила.

– Спасибо, – послышался голос Павла Николаевича. Они с Миррой Михайловной сказали наперебой что-то ещё, но я не расслышала их слов за шумом отодвигаемых стульев.

– И вот Костику будет семь, и надо решать: либо он остаётся с родителями, либо мы его заберём и отдадим в школу здесь… Ваш опыт, Анатолий Сергеевич, Вера Александровна?..

– Наша первый класс на целине закончила, – сказал дедушка. – Мы, конечно, боялись, что не нагонит. Школа сильная. Будьте готовы, что если сейчас оставите там, а потом всё-таки решите забрать, заниматься с ним придётся очень упорно. К тому же надо на его здоровье смотреть – мы вот свою вывезли и обнаружили у неё сильное искривление позвоночника. Конечно, потаскай на себе младенца, когда ты сама первоклашка… Пришлось четыре года возить Марту в Евпаторию. Но ничего, справились.

– А с тоской по родителям как справлялись? – Спросил Павел Николаевич.

– Да как-то не пришлось, – созналась бабушка.

– Неужели?

– Вавка ведь сама от неё отказалась, попросила забрать – не справляюсь, мол, дурной ребёнок получился, плохим человеком растёт. А Марта… Марту надо знать – скажи ей раз, что она плохая, потом не помиришься.

– Это ваша-то плохая?! – Поразилась Мирра Михайловна. Бабушка вздохнула:

– У Вавы свои критерии. К тому же пунктик у неё – заставить Марту вернуться на целину… Ведь несчастье, которое с Мартой случилось летом, вышло из-за того, что Вава её захотела отправить в Шадринский пед. Она ещё тогда об этом говорила, когда отдавала Марту, но мы и всерьёз не восприняли: ну какой пед, ну какой Шадринск?.. А она девять лет ни словом этот Шадринск не вспоминала, а этим летом приехала и на полном серьёзе велела Марте собирать вещи… Мы, конечно, возмутились. Тогда она пошла в Мартину школу и нашла её классную руководительницу… – Бабушкин голос дрогнул. – Очень сложного, надо сказать, человека…

– В общем, с тоской по родителям мы не справлялись, – перебил её дедушка. – Не довелось. И я даже не могу на Марту за это сердиться. Знаете, я сам окончательно понял, какой человек моя дочь, когда осознал, что в слове «микроинфаркт» она слышит только «микро»…

– А отец Мартин? – Спросил Павел Николаевич.

– А отец-то у неё, кстати, ничего, – сказала бабушка. – Простой очень и Вавку любит, в этом вся беда… Марта лет в двенадцать начала с ним переписываться, сама. Пишет не очень часто, но стабильно. Говорит, что он нормальный мужик и не виноват. Но на Шадринском педе он тоже настаивает. Он просто искренне не понимает, что здесь у Марты больше возможностей устроить жизнь как ей захочется. Он думает, что в Москве просто больше людей живёт, вот и всё…

– Это вам ещё повезло, – невесело рассмеялся Павел Николаевич. – У нас невестка вообще считает, что Москва людей портит. Из-за чего и боимся.

– Но у нас всё-таки сын с правильным компасом, – подхватила Мирра Михайловна. – Романтика романтикой, а он понимает, что хорошее образование важней туманов и запахов тайги. И что ребёнку надо что-то показать, помимо той тайги.

Коля, сын Тишковых, был геолог. Про его жену я почти ничего не знала, лишь краем уха слышала, что это его бывшая однокурсница.

– Да. Дети… Вавочка маленькая была – мы и предположить не могли, что так выйдет… Мне казалось, девочку воспитать – нет ничего проще: наряжай, заплетай косички, учи манерам, в театр её води каждый месяц, и всё само воспитается… А она выросла и дверью хлопнула.

– В женщине, Вера, всегда побеждает женщина. Кого полюбит, за тем и пойдёт, – печально сказал дедушка. – Ты вот полюбила аспиранта, а она механизатора.

– Не должно так быть! Своя должна быть голова на плечах. Вот за Марту я спокойна… И вроде делала я с ней всё то же, что и с Вавой, а совсем другая девочка получилась. И мальчика хорошего выбрала. Его под жизнь, а не жизнь под него… А знаете, что я вспомнила? Есть такие сказки, где феи крадут ребёнка, а на его место подкидывают своего. У меня с Вавой всю дорогу было чувство, что мне её подкинули. А с Мартой… будто моя настоящая дочка нашлась.

Я начала судорожно сглатывать, чтобы не заплакать. У меня было точно такое же чувство – словно меня ведьма украла и на целину унесла, а через восемь лет нашлась моя настоящая мать.

– Между прочим, Вера Александровна, у Марты очень хорошая новая жилетка. Где купили ткань, если не секрет?

– Это, Мирра Михайловна, у Листовских надо спрашивать…

Разговор плавно сошёл на покупки. Я лежала и слушала, ловя каждое слово, но ничего интересного больше не услышала. Вскоре Тишковы засобирались домой, я услышала звук отодвигаемых стульев, шаги в прихожей…

Я тихо встала и распахнула шторы. В лицо мне ударил свет дворового фонаря.

Я легла и позволила фонарному лучу бродить по моим векам.

***

К моему огромному облегчению, ни на той неделе, ни на следующей, ни даже на послеследующей Иванцовых никто не тревожил. Сентябрь закончился, всё шло своим чередом. Первую половину недели я ездила в библиотеку, вторую – сидела дома за книжками, по выходным ходила в кино с Жориком, Настей и Димкой. Иногда мы собирались у Димки дома, один раз ездили в Кратово. Сходили с бабушкой и дедушкой в Малый на «Лес».

Моя «Катя», заново прошитая и проклеенная, подчищенная, подкрашенная, вернулась на библиотечную полку. Лариса при коллегах очень сдержанно меня похвалила, а потом наедине сказала, что скоро я возненавижу свою работу. Я не стала уточнять, что уже её ненавижу.

В сентябре я ездила по средам на работу к обеду, но с октября решила начать отрабатывать свои законные четыре часа в первой половине дня. Вечера стали совсем тёмные, и я подумала: чем меньше вечеров я проведу в районе библиотеки, тем лучше.

Списывать сегодня было нечего, и меня усадили оформлять новые журналы. Я взяла свежий номер «Юности», открыла на случайной странице – и ахнула.

И побежала в закуток коридора, где был у нас один из телефонов.

Я знала, что Жорику только к полудню на работу – и что он должен услышать меня сию минуту!

– Алё! – Ответил он сонным голосом.

– Жорик, у меня тут история!

– Что случилось?

– Почему сразу что-то случилось? Просто история, в журнале! Про твоего кумира и твою профессию! Слушай: «Как Райкин был официантом»!

Я взахлёб начала читать. Конечно, Райкин был официантом не по-настоящему, просто подшутил над постояльцами гостиницы, но история вышла знатная, особенно когда один из постояльцев поразился сходству и дал ему щедрые чаевые, чтобы он купил билет на спектакль со своим же собственным участием… Жорик хохотал в трубку, я изо всех сил старалась дочитать, но ближе к концу тоже стала срываться на смех.

– Жорка! Вот будет тебе лет сорок, и ты тоже… У тебя теперь и навыки есть!

– А знаешь, я тебе тоже кой-чего смешное принесу почитать. Такая книжка, я просто валялся! Там, значит, приехала шайка в Москву, типа фокусники…

– Да я не люблю плутовские романы, ты же знаешь, – принялась мягко отнекиваться я.

– Ну ты послушай! Заняли они квартиру одного чувака, то есть двух чуваков, но один из них погиб…

– Фу! – Я поёжилась. – Надеюсь, их там посадили в конце?

– Не, их вся милиция искала, но не нашла. Но там даже не это самое смешное…

– Жора, мне такое не смешно. Честно. Всё, пока, мне работать надо.

Я положила трубку, развернулась – и увидела Клавдию Петровну. Она перегородила собой проход коридора, не пропуская ко мне сердитую Ларису.

– Извините, – я попыталась состроить милую мордашку. Клавдия Петровна подняла уголки губ – сложно было назвать это улыбкой, но её лицо на миг перестало быть постным и скорбным.

– Да ничего, – сказала она очень твёрдым голосом. – Молодым простительно.

– Мы тут не читаем, мы работаем с печатной продукцией! – Напомнила Лариса. Клавдия Петровна выразительно посмотрела на неё и повторила ещё твёрже:

– Молодым – иногда – простительно. Но теперь – возвращайтесь обе, пожалуйста, к работе!

Я вернулась к журналам, радуясь, что к Ларисе меня сегодня больше не направят. Время потекло, шуршание листов успокаивало… До обеда, только до обеда, потом домой…

– А я говорила! – Раздался надо мной торжествующий голос Ларисы, и на мой стол шлёпнулась разодранная в клочья «Катя в игрушечном городе».

***

– Давай, давай, с лимончиком… – Клавдия Петровна придвинула ко мне чашку. – Потом умоешься и поедешь домой.

Я ревела так, что у меня началась икота. Теперь я пила тёплый чай крошечными быстрыми глоточками, словно бусины на нитке глотала. Клавдия Петровна закрыла дверь кабинета, чтобы никто из коллег, особенно Лариса, не лез с ценным мнением о случившемся.

– И я их чистила, чинила, клеила, а потом плакала… – Клавдия Петровна смотрела на меня, подперев рукой щеку. – Потом поняла, что это неизбежно, и надо смотреть на вещи проще. Мне доводилось приглашать сюда детских писателей, и некоторых из них я прямо спрашивала: обидно, если дети портят ваши книги? Никто не сказал, что обидно. Один, не буду называть фамилию, признался даже, что сам в детстве книги портил.

Я смогла наконец оторваться от чашки, почувствовав, что икота отступила.

– И на Лариску не обращай внимания, – Клавдия Петровна понизила голос. – Она работник хороший, но вредная, есть такое. Жизнь обозлила. Ну всё, можешь собираться. Я тебя отпускаю.

Под неприязненным взглядом Ларисы я вышла из кабинета и сняла с вешалки пальто. Молча надела его и пошла на остановку.