Чешское время. Большая история маленькой страны: от святого Вацлава до Вацлава Гавела

Мир XX века сегодня кажется чудовищно несправедливым. Однако и после Аушвица поэты нашли в себе силы заниматься стихосложением, что бы ни думал по этому поводу Теодор Адорно. Послевоенную депортацию 14 или 15 миллионов немцев «в интересах европейского будущего» благословили руководители великих держав, в 1938 году, также из соображений политической целесообразности, допустившие аннексию Судетской области нацистами. Иосиф Сталин гноил в ГУЛАГе миллионы сограждан, маршал британских ВВС Артур Харрис разрабатывал стратегию ковровых бомбардировок германских городов, в ходе воплощения которой в жизнь погибли 300 или 600 тысяч мирных жителей, американские атомные авиазаряды «Толстяк» и «Малыш» погубили в Хиросиме и Нагасаки 129 или 226 тысяч невинных душ, точно никто не сосчитал. Тяжела ли на этом эпическом фоне вина чехословаков? Один только папа римский Пий XII выступал против признания за немцами коллективной вины, за что в странах – победительницах нацизма его обзывали мягкотелым проповедником и прихвостнем Гитлера. В 1949 году этот папа предал анафеме лидеров коммунистической Чехословакии, и оттого, наверное, все они сгорели в аду.

Вот об этих сложных материях мы и беседовали, прогуливаясь по улицам Хеба – города, в котором три четверти столетия назад надежно установилось чешское, а не немецкое время. Именно это время с мелодичным звоном отбивают куранты на башне Новой ратуши, возведенной когда-то элегантным итальянцем Джованни Аллипранди. Никогда не спешат и ни на минуту не отставали стрелки часов на фасаде железнодорожного вокзала, спроектированного (вместо того вокзала, что убит на войне) в 1960-е годы Йозефом Дандой. Этот транспортный архитектор прославился тем, что за полвека карьеры выстроил десятки станционных зданий. Перед ним поставили задачу государственной важности: достойно оформить западные ворота страны. Данда не подкачал: вокзал города Хеб, легкого абриса сооружение, приглашает совершить путешествия, обещающие восхитительные неожиданности. Когда в 1946 году немцы – каждому разрешалось взять с собой по 30 килограммов багажа и продукты на неделю – навсегда покидали родину, они не надеялись на приятные открытия.

Эгер при всех политических режимах и во все эпохи оставался сугубо провинциальным, но неизменно важным пограничным городом, для которого каждый визит любой знаменитости представлял особую значимость. Власть чешских королей сменялась правлением германских императоров и немецких курфюрстов, потом наоборот и снова наоборот, пока верх надолго не взяли Габсбурги, которых уже после свалили чехи. Кто-то из коронованных и влиятельных заглядывал в Эгер на неделю-другую, кто-то на пару дней, но такие поездки, пусть и мимолетные, оставили по себе в городе память, они по-серьезному увековечены: тимпаном на фасаде особняка, мемориальной доской, пышным картушем, почетной записью в летописи. Правда, эгерские торговцы, ремесленники, мастеровые обходились без дальних странствий, продолжая делать свое дело – и наносить зарубки на каменное «лицо» города. Милой заботой о собственных подробностях Хеб привлекателен и теперь, мелочей здесь хватит не на одну внимательную экскурсию.

Старую традицию поддержали актуальные художники из Galerie 4, населившие десятки ниш в экстерьерах домов городского центра смешными, поучительными, трогательными изваяниями человечков, животных, непонятных существ и разных явлений: «Поющий мясник», «Мечтатель», «Третий глаз», «Мадонна», «Доброе утро». Скульптор Мирослав Жачок поместил свою бронзовую фигурку – «Девочка с плюшевой игрушкой» – в нишу дома номер 3 по Скотобойной улице, по соседству с отелем Barbarossa. «Моя девочка жила в этом подъезде или в этом городе, но ее заставили уехать восвояси: немцы, потому что она была еврейкой, или чехи, потому что она была немкой», – говорит Жачок. Когда направляешься к ресторану Barbarossa, на беспомощное выражение лица бронзовой малютки с мишкой в руках не обращаешь внимания.

Хеб, конечно, существует не в одном только послевоенном измерении, ведь трагедия Deutschböhmen случилась совсем не на пустом месте, ей много чего предшествовало. Главный здешний genius loci – человек, не принесший городу ничего, кроме собственной смерти, но он, немец и чех одновременно, во многих отношениях монументальная историческая фигура, превосходящая масштабом любую нишу над входными дверями. Генералиссимус Альбрехт фон Валленштейн (в чешской протестантской традиции Вальдштейн), герцог Фридландский^[21], в 1634 году скрывался на западной окраине Богемии от немилости императора Фердинанда II Габсбурга, с которым был связан сложными отношениями влиятельного военачальника, часто недовольного своим положением при дворе.

Этому дворянину, менявшему веру и политические пристрастия, баснословно разбогатевшему в годы Тридцатилетней войны благодаря полководческим талантам и выигранным битвам, грабежам покоренных городов и поборам с беззащитных крестьян, расчетливым матримониальным союзам и умелым операциям с собственностью, было под силу на собственные средства снарядить и на выгодных условиях поставить на службу Священной Римской империи 50-тысячное войско. Своего рода частная военная компания Валленштейна (историки считают его помимо прочего талантливым организатором армейской экономики) действовала сначала в интересах своего главнокомандующего и уж только потом защищала Австрию и ее монарха. Как следствие, Валленштейн, известный высокомерием и надменностью примерно в той же мере, в какой его прославили неустрашимость и умения командира, попадал то в фавор к императору, то под подозрения в измене и подготовке мятежа.

Фрагмент фонтана со статуей Геракла, площадь Короля Йиржи из Подебрад, Хеб (1728). Скульптор П. А. Фельснер

Искушенный царедворец, он сам в итоге стал жертвой заговора: февральской ночью в доме эгерского бургомистра Вольфа Адама Пахгельбеля офицеры драгунского полка, подкупленные людьми из окружения Фердинанда, убили 50-летнего герцога и нескольких его верных лейтенантов. Молва приписывает роковой удар алебардой ирландскому наемнику Уолтеру Деверу́: этот капитан, как гласит легенда, приколол к стене поднявшегося с кровати в ночной рубахе, чтобы встретить смерть стоя, генералиссимуса. Не та, но такая же, кровавым саваном, рубаха подвешена под музейным потолком рядом с алебардой и скрипучего вида кроватью. Это настоящая lit de parade, в обоих значениях: в дворянском («парадное ложе», с балдахином тяжелой ткани, с занавесями в обрамлении шнуров с золотыми кистями) и в трагическом («катафалк»). Западногерманское кино 1978 года о Валленштейне утверждает, что злоумышленники завернули хладное тело своей жертвы в ковер и выволокли во внутренний двор, да так, что голова несчастного пересчитала ступени всех лестниц. Путеводитель обещает засохшие пятна крови на месте преступления, но их не видно: узорчатый паркет натерт до блеска, стены забраны панелями темного дерева, в спальне затхло и душно; кажется, в минувшие столетия тут не проветривали.

Некоторые источники утверждают, что Валленштейн страдал от стыдной болезни, симптомами которой стали нарушения психики и не объяснимые логикой разума поступки, и если так, то алебарда капитана Деверу́ не только избавила герцога от страданий, но и обеспечила ему ореол мученика. Погибни генералиссимус на поле боя или скончайся под шепот исповедника, кончина Валленштейна не предстала бы в романтизированной версии истории столь эффектной. Легенда гласит, что герцог пытался вычислить собственную смерть, назначив встречу с астрологом Джованни Батистой Сени, но тот якобы запоздал с визитом, а позже, понятно, смысл составлять гороскоп пропал. Жизненный путь генералиссимуса многократно проследили другие таланты: Фридрих Шиллер сочинил биографическую драму, Бедржих Сметана – симфоническую поэму, а Карл Пилоти, прославлявший германских героев мюнхенский живописец середины XIX столетия, создал полотно «Сени перед телом Валленштейна». Все эти мастера культуры извлекли из истории герцога трагический смысл, актуальный и поныне. Вот Шиллер и его строфа (говорит один из злодеев, обращаясь к будущему убийце герцога) – о главных темах и этой книги тоже:

 
Не жалуйтесь, что в действиях своих
Так стеснены вы. Где свободы много,
Там много заблуждений. Безопасен
Повиновенья только узкий путь.
 

Граждане Эгера, сторонившиеся межконфессиональных войн, прилично натерпелись от валленштейновской армии, не раз изнурявшей их край насилием и мобилизациями. Но современному Хебу в такой степени, как Альбрехтом фон Валленштейном, больше некем гордиться: выходец из знатной, вроде бы славянской семьи, он воплощает в себе универсальный характер государства Габсбургов, в котором, как это бывает во всех империях, лояльность монарху ставилась выше национальной принадлежности. Чехи тогда строили будущее независимой Чехии, даже если говорили по-немецки и ощущали себя верноподданными чужеземного императорского дома. Или этот дом только сейчас кажется чужим, а 400 лет назад чувство родины было совсем иным? Музейная экспозиция, сконцентрированная вокруг изложенной с величайшей деликатностью многовековой летописи чешско-немецких исторических обид, не случайно организована столь подробно: на обозрение выставлены и кружевной воротник Валленштейна, и его окованный железом походный сундук, и его сшитые на заказ ботфорты, даже набитое соломой чучело его лошади, павшей в битве со шведами под Лютценом.

Квартал Шпаличек, Хеб

Один из ресторанов неподалеку от дома бургомистра логично называется Valdštejn, но он теперь закрыт: то ли ремонтируется, то ли продается. Клиентура перетекла напротив, в пивную Špalíček, носящую имя квартала старых немецких купеческих домов. Das Stöckl непонятно, как перевести на русский – 11 красивых древних зданий, соединенных в два блока, возвышаются на площади, у фонтана с Геркулесом, словно огромные каменные леденцы. Мужики в кнайпе заняты не геополитикой, они сетуют на то, что местный пивзавод уж четверть века как остановил производство и это стыдоба. А ведь варили здесь не хуже, чем в Пльзене: и темное Prelát, и Valdštejn нескольких марок, а кому-то дедушка рассказывал, что «при немцах» наливали и крепкое Egerer Urbrau. И это означает, что жизнь в Хебе, хотя и стремится к совершенству, никак его не достигнет.

04:00
Зима близко
Северная Чехия
Severní Čechy

…Выросли новые травы, Клены и их молодые дубравы. Мы не раз умирали, Но растут дерева. Мы идем по спирали – Под ногами нас слышит трава. Что с того, что здесь Скоро выпадет снег? Что с того, что она уже здесь – Смотрит в глаза? Скоро зима!

Ольга Арефьева. Скоро зима (2004)

Башенные часы комплекса Свата-Гора и терраса храма Вознесения Пресвятой Богородицы, Пршибрам

Вообще-то я небольшой поклонник литературного приема одушевления неодушевляемого, это когда страны или города наделяют человеческими характерами и настроениями. Но правила для того и существуют, чтобы иногда их нарушать, поэтому не удержусь от соблазна (тут это, кажется, кстати) и предположу: Чехия живет тайным желанием хотя бы чуть больше походить на Италию, чтобы избавиться от сходства с Германией. Ведь существует множество последствий того, что Богемия и Моравия едва ли не тысячу лет вращались в орбите германского мира. Процессы взаимопроникновения и взаимоотталкивания ни в коем случае не были однозначными и однонаправленными, потому что только в сравнении с другими мы познаем себя, у других учимся, от других отличаемся и самих себя отделяем. В разные исторические эпохи чешское притяжение к немецкому и чешское сопротивление немецкому выражались по-разному: поначалу в стремлении служить «своему», а не инокровному феодалу или королю, в желании быть гуситом, а не католиком, в обороне сословных или цеховых вольностей; позже в осознании права на собственные язык, культуру, флаг, историю, государственность. Северо-западное, а не южное влияние в Богемии и Моравии было значимо в первую очередь политически: чешские земли, напомню, много веков входили в состав Священной Римской империи, а династия Габсбургов, самая знатная немецкая монархическая фамилия, управляла этими территориями четыре века.

Такое не проходит бесследно, оттого, в частности, и резкое общественное отторжение чехов от немцев, эта особенно отчетливая тенденция позапрошлого и прошлого веков. Замечу, что вовсе не всем подобное отторжение удавалось: славяне когда-то населяли примерно треть территории нынешней ФРГ, но в итоге давным-давно поглощены на этих пространствах германской цивилизацией. Из четырех крупных племенных союзов (лютичи, ободриты, лужицкие сербы, поморяне; немцы всех славян тогда называли вендами) себя кое-как донесли до современности только лужичане, несколько веков, кстати, имевшие общую с чехами историю, поскольку их земли входили в состав Чешского королевства^[22]. Лужицкие сербы, или сорбы (их в Саксонии и Бранденбурге осталось теперь 60 или 70 тысяч человек), сохраняют статус национального меньшинства, как могут блюдут свои язык и традиции, хотя полная ассимиляция все равно кажется неминуемым делом даже не слишком отдаленного будущего. Столица верхнелужицких сербов, саксонский городок Баутцен (по-чешски Будишин) считает себя немецкой горчичной метрополией, горчица и правда продается здесь десятками сортов, есть чуть ли не малиновая. Но если приехать в красивый робкий Баутцен без всякого знания о его лужицкой судьбе, то ничего «отдельного» от остальной Германии, пожалуй, и не заметишь.

Вот по всему поэтому чешская фольклорная музыка так похожа на австрийскую (и наоборот), именно отсюда в чешском языке множество заимствований из немецкого языка (их немало, впрочем, и в русском, но значительно меньше), как раз поэтому некоторые чешские фамилии несут в своем звучании несомненный немецкий акцент. Взять прямо с поверхности, фамилию Немец (Немцова), таких в Чехии почти 23 тысячи человек, примерно столько же, сколько граждан с фамилиями Чех (Чехова) и Моравец (Моравцова), вместе взятых^[23]. Или еще фамилия – Немечек, а если копнуть глубже, то обнаружатся и Райхел, и Клаус, и Мюллер, только в Праге я знаю троих Фишеров. Не говорю уж о сходстве в гастрономии (о кнедликах и кнедлях, прецликах и брецелях, шпекачках и шпеке), в костюмах и танцах, о взаимном заимствовании привычек и обрядов (вроде украшения майского дерева или употребления горячего вина со специями), о близости алкогольных в целом и пивных в частности культур, и др., и пр. Но немцев в мире почти в 10 раз больше, чем чехов, так что понятно: силы немецкого и чешского бытового и любого другого тяготения несоизмеримы.

А вот барочная Прага построена в значительной степени итальянскими зодчими, пусть и не самого первого ряда (Микеланджело и Бернини сюда не приглашали), но все равно прекрасными профессионалами и знатоками своего дела. Итальянские мастера чертежа и камня, как известно, распространились по планете всей от Москвы и Санкт-Петербурга до Буэнос-Айреса, так вот и историю чешской архитектуры невозможно представить себе без творений Джованни Батисты Аллипранди, Джованни Доменико Орси, Джованни Батисты Мадерны, Франческо Каратти. Итальянские капли дозированно, но разбавляли в Богемии и Моравии славянско-немецкое море. Торговцы, царедворцы, авантюристы, ученые, военные, музыканты, художники – преимущественно из Ломбардии, Тосканы и Венето – обосновывались в Праге, почти массово в годы царствования Рудольфа II, подтянувшись за квалифицированными каменотесами, плотниками и штукатурами. Разные потребности двора удовлетворяли среди прочих медальер и создатель монетных штемпелей Антонио Абондио, шляпник Ферранте де Кастелло, живописец Джузеппе Арчимбольдо (протосюрреалист, автор аллегорических портретных пар), хозяева мастерской флорентийской мозаики Козимо и Джованни Каструччи, фаворитка императора графиня Анна Мария Страда. Итальянцы требовались чешским королям и раньше: денежную реформу Вацлава II осуществляли в конце XIII века тосканские банкиры, а свод законов для рудокопов (так называемое горное право) прорабатывал юрист Гоццо ди Орвието.

Итальянцы основывали в Богемии целые рабочие династии – известны семьи архитекторов Паллиарди и Лураго, семья зодчих и каменщиков Сантини-Айхл, семья ювелиров Миссирони. Родовитые итальянские аристократы Паллавичини, Строцци, Коллоредо, Клари покупали или получали милостью своих сюзеренов земельные владения, на которых другие итальянцы возводили для них поместья и дворцы по всей нынешней Чехии, в Литомышле и в Хебе, в Литомержице и в Теплице, в Брно и в Оломоуце.

В старину итальянцев в Богемии именовали влахами, и эта топонимика до сих пор всплывает в названиях кварталов и улиц, отсюда Влашки-Двор в Кутна-Горе и Влашки-Шпитал в Праге. Италийского происхождения, вероятно, и именование столичного квартала Флоренц, в котором император и король Карл IV некогда позволил поселиться купцам из Флоренции. Теперь это адрес центрального городского автовокзала, отправной точки многих наших чешских путешествий. В Праге для обслуживания запросов итальянского, как сказали бы сейчас, комьюнити в XVII столетии основали конгрегацию Вознесения Пресвятой Богоматери, поначалу это была католическая благотворительная организация. Под надзором Господа и слуг Его неподалеку от Града построили больницу и сиротский приют; теперь в этом архитектурном комплексе, по соседству с посольствами США и ФРГ, квартирует Итальянский культурный институт.

Сейчас в Чехии, как указывает статистика, постоянно живут тысячи три итальянцев, они в основном занимаются торговлей и сопряженным с ней бизнесом, а один известный всей стране итальянец, dottore Эмануэле Гадалета, давно уже директорствует в Музее музыки. Мне доводилось ручкаться с двумя модными в Праге итальянскими рестораторами – автором популярного концепта Aromi Рикардо Луке и синьором Алдо Чикалой, хозяином носящей фамилию этого почтенного семейства траттории на Житной (Ржаной) улице, где подают выдающихся качеств сальтимбокку. Как поговаривают, значительная доля пражских агентств по недвижимости, выкупающих и реставрирующих старые здания, а потом с барышом их продающих, принадлежит итальянцам. У нас, имеющих чешский опыт ипотечного кредитования, есть основания полагать, что это правда. Одна такая контора, под названием Ponte Carlo («Карлов мост»), какое-то время размещалась на нашей Далимиловой улице.

Понятно, что архитектурная Прага не сравнима ни с Римом, ни с Флоренцией, она попросту другая, и понятно также, что туристические параллели между, скажем, Тосканой и зоной моравских виноградников совершенно надуманны. Крайней точкой чешского севера, куда дотянулось ощутимое италийское влияние, я бы счел городок Духцов (по-немецки Дукс) в окрестностях Теплице. Но вовсе не потому, что тамошний замок в стиле барокко проектировал маэстро Ульрико Аосталли де Сала, причина в другом: смотрителем домашней библиотеки графа Йозефа Карла фон Вальдштейна был едва ли не самый знаменитый итальянец всех времен – Джакомо Джироламо Казанова.

В глуши северной Богемии, протомившись предсмертные 13 лет одиночеством, этот сомнительный искатель наслаждений, отважный путешественник и неутомимый любовник написал по-французски обширные мемуары Histoire de ma vie, на 3500 страниц, причем не довел повествование и до своего 50-летия. Это произведение, каюсь, мне не удалось осилить целиком, однако с главным выводом автора – «Могу сказать vixi» (лат. «Я пожил») – соглашусь, даже не зная некоторых деталей его биографии. Соглашусь и с Павлом Муратовым, в «Образах Италии» так написавшим о Казанове: «Вся его жизнь есть непрерывное движение от одного города к другому, от одной любви к другой, от удачи к неудаче и затем к новой удаче, и так без конца». Finale беспрестанному движению все же наступил, в скучном до зевоты Дуксе, который и сейчас представляет собой антитезу развитию. Должно быть, после похожего на сплошную бессонную ночь бытования во Франции, Италии, Британии габсбургская окраина казалась Казанове царством беспробудного сна. Кстати, как выяснилось, он почивал сидя, что считалось в ту просвещенную эпоху полезным для здоровья. Я видел кушетку Казановы, на которой, откинувшись на высокую заднюю спинку, он проводил свои богемские (но вряд ли богемные) ночи.

Часовня Святой Варвары в Духцове, предполагаемое место захоронения Джакомо Казановы

Единственными друзьями старого библиотекаря, уже не находившегося под непреодолимой властью чувственных импульсов (122 партнерши за 39 лет мужской активности; кроме того, случались и партнеры), в мрачноватом холодном дворце, похоже, были фокстерьеры. Одолеваемый подагрой и несварением желудка, Казанова враждовал с графскими слугами, не находил общего языка с управляющим поместьем и только изредка выезжал в свет. Полиглот, не говоривший по-чешски, он вряд ли интересовался подробностями местной крестьянской жизни. Можно предположить, что не только Dux и Teplitz, но и относительно близкие к графскому замку Прага и Дрезден навевали на Казанову тоску. Впрочем, и его салонное сияние, должно быть, со временем потускнело.

У Духцова между тем имеется в творческом портфолио собственное многовековое прошлое, а не только та дюжина лет, которую Казанова провел на тоскливой службе у фон Вальдштейна, но все это теперь мало кого интересует. Магия знаменитого образа и законы массовой культуры – именные кафе, дешевый отель, улица, певческий конкурс «Роза Казановы» – делают свое дело: этот незаурядный человек останется во всемирной и местной истории не как талантливый литератор и изощренный дипломат, не как тонкий философ и точный математик, но как символ разврата (а скажите, так ли это много – по три романтических увлечения в год?) и карточный шулер куртуазного века в исполнении Марчелло Мастроянни, Ричарда Чемберлена, Алена Делона и Хита Леджера. Ну что же, «Зови меня так / Мне нравится слово…». У Казановы, кстати, были и русские лица, с интервалом в 70 лет итальянского ловеласа сыграли Иван Мозжухин и Максим Суханов; было и чешское, Милош Копецкий, убедительный комедийный актер, которого мы помним еще и обаятельным мерзавцем в «Лимонадном Джо»^[24].

Пока Казанова в гробовой тиши дворцовой библиотеки сочинял свои правдивые мемуары, в Духцове – Дуксе интенсивно развивалось традиционное и для севера Богемии угольное производство, затем здесь открылись чулочная мануфактура и стеклодувный промысел, а в индустриальную эпоху город вступил в статусе райцентра. В начале 1931 года, когда Чехословакия в полной мере ощущала на себе последствия мирового экономического кризиса, Духцов оказался центром знаковой стачки угольщиков и столкновения полуголодных, потерявших работу шахтеров с силами правопорядка. Нескольких демонстрантов тогда застрелили, по стране поднялась волна вызванного сочувствием к погибшим «левого протеста».

После прихода коммунистов к власти шахтерская трагедия обернулась боевой легендой: в Духцове появился памятник смертельной схватке труда и капитала, здесь под телекамеры, для выпусков официозных новостей, взрослые и дети митинговали каждое 1 мая и каждое 7 ноября. О Казанове тогда и не вспоминали. Полвека назад добывающая промышленность едва не погубила город, поскольку оказалось, что Духцов в буквальном смысле слова стоит на месторождении бурого угля. Решение упразднить населенный пункт все-таки не было принято, уцелел и графский дворец.

Некоторым городам по соседству повезло куда меньше. Вот, например, почти 70-тысячный теперь Мост, от всей старины которого сохранился лишь храм Вознесения Девы Марии в стиле южнонемецкой поздней готики. Мостецкий храм прославился в 1975 году, когда чехословацкие инженеры с помощью советских товарищей взяли и целиком перевезли эту огромную церковь по специальным рельсам почти на километр в сторону от новых угольных разработок с помощью полусотни хитрых гидравлических тележек. Огромное здание весом 12 тысяч тонн, с пресвитерием закрытого типа, с башней призматической формы (ее разобрали, а потом собрали заново), с галереей, прихожей и ризницей, передвигалось с севера на юг со скоростью 1,5–3 сантиметра в минуту. 841 метр за 646 часов: переехали за месяц, депортация храма прошла успешно, хотя сориентировали его по сторонам света неправильно, нарушив католическую доктрину.

Остальной город Мост никуда не переехал, его в соответствии с практикой преобразования истории и природы во имя будущего и во благо человека в 1960–1980-е годы полностью снесли, а в сторонке подняли высокоэтажные кварталы из бетонных панелей. Многие в Чехии и теперь считают это преступлением, но решимость партийных работников и командиров производства ничто не поколебало, у них и сердца, вероятно, были из железобетона. Да и многие жители Моста, города, лишившегося исторических корней в результате послевоенного выселения немцев, если и не приветствовали планы правительства ЧССР, то им и не противились: градоразрушительная и градостроительная операции, очевидно, казались мостом в счастливое будущее.

«Разработка месторождения под Мостом представлялась инженерам-угольщикам и счетоводам из компании “Северочешские шахты”, их коллегам из Министерства энергетики, политическим элитам и авторам пропагандистских публикаций, а может быть, и всем прогрессивно мыслящим гражданам делом неминуемым, – пишет пражский публицист Матей Спурный. – Коммунистической идеологии в этой железной логике чисел, инвестиций, прибыли было меньше, чем рациональных рассуждений о примате прогресса, соединенного с потребностями экономики. Реконструкция территории ради будущего, идея абсолютного подчинения жизни хозяйственным интересам не казалась всего лишь одной из возможностей: это была императивная концепция, обещавшая процветание каждому». Пусть так. Примерно в то же время в Москве строили проспект Калинина, через центральные кварталы Праги и Братиславы прокладывали разре́завшие эти города напополам автомагистрали, под современную застройку сносили викторианскую промышленную часть Манчестера.

В городе Мост теперь – и уже, наверное, навсегда – восторжествовал развитой архитектурный соцреализм с малипусенькими вкраплениями обломков старины. Чумной столб по-прежнему красуется у ратуши, только это совсем другая, чем прежде, ратуша, черный барочный фонтан с фигурой опирающегося на щит льва стоит посередине Первой площади, только это совсем другая площадь, разве что львиный оскал остался по-прежнему грозным. Чтобы демонтировать здание театра, потребовалось 280 килограммов взрывчатки, для уничтожения краевого суда, очевидно, в фундамент заложили побольше динамита; взорваны также десяток церквей, пара монастырей, ну и все остальное, из чего обычно состоят города.

Мост, ведущий из нового Моста туда, где когда-то располагался старый, – по проспекту Строителей, через железную дорогу, речку Билину и дальше к аэропорту, – считается участком Кладбищенской улицы, поскольку рядом с перевезенным волей не Бога, но человека с одного места на другое Мари́инским храмом устроен обширный парк последнего упокоения. Полезные ископаемые из мостецкой земли, какие смогли, к 1999 году достали, территорию разровняли, даже наполнили обширное озеро на месте циклопической угольной ямы. На средства из еврофондов на озерном берегу устраивают камышовые заросли и разбивают хайтек-рекреационную зону. С пляжа открывается панорама промышленных объектов, видны и трубы, и цеховые корпуса, но в обвод озера уже ведет удобная велодорожка, вдоль которой высажены юные березки. Когда-нибудь они разрастутся в рощи, и тогда здесь будет больше комфорта, чем запахов и дымов.

Мастера искусств снимают в Мосте эпизоды популярного телесериала о судьбах фриков и лузеров из народа, которые беспрестанно ищут себя, но никак не могут обрести, поэтому пока что чередуют водку с пивом в харчевне Severka, маясь от безденежья, одиночества и неразделенной любви. Поиски жизненных смыслов, чреватые, по законам жанра, разнообразными трагикомическими ситуациями, избавляют героев фильма от всяческих стереотипов – и расовых, и гендерных, однако счастья все-таки не приносят. Впрочем, с такими проблемами сталкиваются не в одном только Мосте.

В этом городе непривычно мало, по чешским меркам, гостиниц, чужие, видно, сюда не ездят. Север Чехии вообще навевает на чужестранца преимущественно меланхолически окрашенные впечатления, хотя от чешского юга, где куда веселее, этот север отделяют всего-то две или три сотни километров. Часы в Мосте, Духцове, Дечине отбивают все больше вечернее и ночное время. В Либерец, Усти-над-Лабем, в Дечин или Хомутов я почему-то чаще попадаю осенью или зимой, а коли доведется летом, так обязательно погода испортится. Поскольку снега теперь даже в горах не дождешься, здесь постоянно возникает ощущение, что зима близко, вот-вот она настанет, но эта зима все никак не настает.

В северном чешском крае разместились почти сплошь трудовые города и городки, как мне кажется, без особых барочно-ренессансных выкрутасов. Скажем, едешь по дороге: слева нефтехимическое предприятие, справа нефтеперерабатывающий завод, впереди за поворотом угольный разрез, хорошо еще, если законсервированный. Итальянское архитектурное вмешательство тут не сильно чувствуется, во всяком случае, облагородить восприятие местности оно не помогает. Ну вот принято считать, что замок Стреков неподалеку от Ауссига (Усти-над-Лабем) вдохновил Рихарда Вагнера на создание оперы «Тангейзер». Это, наверное, самая романтическая (хотя почти четырехчасовая и не скажешь, что прямо уж легкая для восприятия) из музыкальных эпопей, сочиненных гением немецкого музыкального духа. А искрометный Моцарт, к примеру, так тот богемскими северами не интересовался, дальше Праги не выезжал. Может, не случайно.

Есть на севере Чехии замок Езержи (по-немецки Айзенберг, «железная гора»), бывшее поместье богатой семьи Лобковицей. Людвиг ван Бетховен в 1806 году представил здесь в кругу родовитых друзей свою ставшую потом всемирно знаменитой симфонию ми-бемоль мажор номер три. Этот опус, другое название которого «Героическая симфония», композитор собирался посвятить Наполеону, но тот оказался тираном, и посвящение досталось хозяину замка Айзенберг, который спонсировал некоторые бетховенские творческие проекты. Здесь же, в Айзенберге, несколькими годами ранее Йозеф Гайдн примерно в таком же дружеском кругу впервые исполнил ораторию «Сотворение мира», и тоже не без успеха.

В 1950-е годы в полукилометре от замка, вот прямо под его цокольной скалой, по плану ускоренной индустриализации началась разработка бурого угля на месторождении имени Чехословацкой армии. Езержи едва не разделил судьбу города Мост. Если когда-то раньше из окон графского замка можно было любоваться пасторальным пейзажем, английским парком и Коморжанским озером, то теперь открывается пейзаж остропромышленный – парк вырубили, озеро высохло, питавшую его Билину засунули в трубу. Однако запасы угля в окрестностях Езержи тоже истощаются, и в обозримой временно́й перспективе вырытую экскаваторами и землечерпалками огроменную яму запрудят. Лет через 20 на месте угольной дыры образуется водоем наподобие мостецкого, со спортивными площадками и, не исключено, эллингами для малых яхт. Когда рудный промысел умрет, Северочешская котловина станет новой Финляндией, страной тысячи озер.