Завет «темных веков». Термины и концепты Освальда Шпенглера

Гибель науки

Горделивое возвышение европейской науки над древнегреческой подобно презрительному отношению выпускника вуза к выпускнику средней школы. Между тем, современная средняя школа вряд ли выходит далеко за рамки знаний древних греков в области математики и естественных наук. А высшая школа даже для профильных факультетов предлагает уровень знания 50, а то и 100-летней давности.

Совершенно нелепо считать, что материя как божественное творение была интересна грекам только как космическое целое, и только христиане начали углубляться в нее.

Греки исследовали все, что им было доступно, все, что попадалось на глаза. Это были начала науки, и самый широкий взгляд на мир-природу был вполне естественен. Нам достались детали, до которых греки просто не успели добраться. Или же нам от них в наследство не досталось соответствующей детализации.

Оснований у Шпенглера или Ясперса для того, чтобы считать науку, развитую на Западе, чем-то принципиально отличным от древнегреческой науки совсем немного. Можно считать литературной фантазией все утверждения о том, что именно на Западе образовалась какая-то особая жажда знаний. До того как наука стала приносить практическую пользу, она оставалась тем же, чем была и в Древней Греции – игрой свободного (праздного) ума. Попытка привязать к успехам науки христианство и вовсе ошибочно, поскольку всякая наука начиналась с теологии, а в ней вызревали еретические фантазии философского толка, и по этой причине праздномыслие справедливо ограничивалось Церковью. В 1163 г. Тридентский собор запретил монахам заниматься естественными науками. Нужно признать правоту этого сдерживания, поскольку магико-символический метод познания заводил любомудрое священство в дебри ересей. А от ересей могло происходить только превратное толкование мир-природы, не говоря уже о вредном перетолковывании вызревшей в веках религиозной истины.

Математические занятия или астрономия вовсе не противоречили Писанию, но в этих рамках далеко не все могли удержаться. Инквизиция расправилась с Джордано Бруно вовсе в связи с его идеями о вращении земли, а в связи с его пантеизмом и учением о магии, которая для него не отличалась от науки. Бруно упорствовал в своих ересях и поэтому получил костер. Галилей, несмотря на то, что не разделял взглядов «мученика прогресса», был обвинен в том же, но его астрономические исследования никогда не преследовались.

Начала европейской науки лежат вовсе не в христианстве, а в ужившейся с арабской религией мудростью, которой европейцы учились как младшие братья. И здесь античная культура сыграла свою роль – именно от арабов европейцы получили знания о древнегреческой науке. Средневековая схоластика ограничивалась комментированием Платона и Аристотеля в духе Предания. И это была форма талмудизации – следование культурному магизму, который у иудеев предполагал излишними все знания, кроме изучения и комментирования Торы. Эта временная ограниченность, тем не менее, не была жесткой, и средневековая философская мысль невозможна без Платона и Аристотеля. Поэтому совершенно естественно, что в эпоху Возрождения интерес к античности усилился – от магической религии европейцы перешли к магии цифр и геометрических фигур (пифагорейская философия). При этом магия заклинаний отошла на второй план, став просто фоновым переживанием универсальности точных знаний. И снова развитие науки никакого противоречия христианству не составляло.

Магизм вернулся в науку вместе с открытиями Ньютона, чья религиозная мысль была еретической – отрицала Троицу и предполагала рационалистическую трактовку Апокалипсиса. Убежденность Ньютона в тотальной детерминированности мира стала частью обыденного сознания европейца, которому научность до сей поры представляется в виде математической формулы с однозначным и детерминированным решением. И это несмотря на широкое распространение понятия о вероятности, популярности теории относительности, общеизвестности дилеммы стабильность-нестабильность всюду, куда обращается взор.

Второе пришествие магии (и магического детерминизма) приходится на наши дни, когда информационная среда наполнилась паранаукой и бесстыдным перевиранием любого факта. Средства массовой информации активно уничтожают интерес к настоящей науке, а также к личностям выдающихся ученых, которые должны быть профессиональным и нравственным ориентиром для будущих исследователей. Именно в личности ученого образуется притягательный образ, обладающий для науки всем необходимым комплексом душевных качеств, а также приобщенностью к духовному миру, соединяющему ученых разного профиля между собой и, что важнее всего, с Богом. Напротив, деградированная наука – это конкурирующие секты с чиновниками во главе.

В популярности паранауки отражается тоска обывателя по пониманию окружающего мира. Научное описание для него слишком сложно и требует постоянных усилий просветительской журналистики. Но такой журналистики давно нет, и ее появление не предвидится – она попросту невыгодна владельцам СМИ. Отдельные просветительские проекты не делают погоды в море бесстыдного обмана, в потоках безграмотных суждений никогда не занимавшихся наукой «экспертов».

Царство науки не от мира сего! Социальный или паранаучный магизм отвращает от науки, предлагая простейшие иллюзии понимания и «неотмирные» подделки под знание. Эта разрешенная и теперь уже всюду присутствующая ложь распространена гораздо шире, чем в Средние века. Всякого рода колдуны сопровождают любое продвижение в области науки и переключают внимание с реальных научных результатов на свои интерпретации.

Научный детерминизм имеет свои рамки – повторяемость научного измерения не является абсолютно точной и всегда варьируется в определенных пределах. И если факт – «упрямая вещь» (он есть или его нет), то только потому, что он фиксируется даже при вариативности исходных параметров. Параметры хорошо спроектированной радиосхемы слабо зависит от качества включенных в нее радиодеталей.

Инженерия требует, чтобы построенный мост или дом не упал. Но наука опирается на эмпирику только в самом зачаточном ее состоянии – когда нужен факт, на который необходимо опереться. Далее следует размышление – построение моделей и теорий, которые подлежат проверке снова на практике. То же касается и детерминизма – он пригоден в науке только на самых ранних стадиях ее становления. Тем не менее, именно детерминизм является единственным признаком научности в глазах «простого народа» и бюрократических «элит» – им подавай факт, а не истину во всей ее сложности и полноте. По этой причине, как только исчез слой самодеятельных ученых (праздномысленных энтузиастов) и была разрешена проблема «абсолютного оружия» (созданы ракетно-ядерные технологии), в науке не заинтересован никто, кроме самих ученых. Массовая компьютеризация и цифровизация – это последний всплеск, который исчерпывается и завершится в ближайшие десятилетия. Программирование как научная дисциплина тоже уйдет в прошлое, как и все остальные науки. Останется только инженерия, потому что все сложные алгоритмы будут созданы, и останется собирать программы из готовых блоков. Но даже эта инженерия исчерпается, потому что универсальные программы обеспечат минимальный уровень участия человека в создании программного продукта. Это и назовут реализацией фантастического замысла об искусственном интеллекте.

Научная деятельность продуктивна только в связи с определенной этикой, не переносящей лжи. Привычка никогда не лгать ни себе, ни другим – основа научного мировоззрения. Но современный мир предполагает конкуренцию за статусы, и по этой причине – обман. Фиктивная ученость не умеет оперировать с цифрами и понятиями на интуитивном уровне, псевдонаучные публикации не продвигают к пониманию истины, но формируют статусы. Индексы цитирования фиктивны, потому что определяют не ценность отсылки к достигнутому результату, а популярность этой отсылки.

Преимущество статуса гуманитарных словоблудии убивает науку в целом (по-хорошему гуманитарных диссертаций должно быть на порядок меньше, чем математических и естественнонаучных). К ученым статусам приобщились лживые и вороватые чиновники, и по этой причине настоящие ученые отодвинуты в сторону и отстранены не только от исследовательской работы, но зачастую и от системы образования, которая также становится фикцией: одни делают вид, что учат, другие – что учатся.

Единственное средство поддержания науки – это государственная власть в руках образованных людей с исследовательской жилкой, данной от Бога. Но подобная утопия годится только для художественной литературы. Реально наука и научный прогресс (как и в целом развитие национального организма) возможны только в том случае, когда верховная власть будет просвещенной и своей волей определит высокий социальный статус ученых. Вместе с весьма жесткими требованиями к ним. О том, чтобы верховная власть сегодня была создана отбором лучших, не может быть и речи. Отбор всенародным голосованием или бюрократическим продвижением всегда и всюду приводит только к одному – к деградации. Если надеяться на чудо, то только на связанное с качествами отдельного лица, которому по какой-то причине власть упадает в руки, и с этого момента начинается возрождение. Чтобы это разовое чудо не прервалось, оно должно иметь форму династической монархии, когда наследник готовится к своей миссии как лицо, воспитанное и образованное по высшему разряду. Кроме наследственного монарха никто не обеспечит высокий социальный статус и достойную оплату труда ученым и деятелям культуры.

Наука может существовать, если знание не превращается в даму «с низкой социальной ответственностью», если от имени науки выступают только настоящие ученые. Это означает замыкание научных сообществ в орденские структуры, которые не посвящают во «внутреннюю кухню» профанов, а публику знакомят с уже устоявшимся результатом. Вниманию «общественности» не может быть предложен нелетающий самолет или мутная и спорная теория, не получившая поддержки среди ученых и ничем не доказавшая своей истинности. Ученый не может обращаться к публике. Его дело – искать популярности у компетентных специалистов в соответствующей области. Впрочем, то же самое касается и государственных деятелей: они должны отчитываться перед профессионалами, а не перед зеваками.

Самоучки и самодеятельные гении остались в прошлом. Но чтобы выйти из мутного потока имитаций, нужно собрать исследователей в корпорации, очищенные от «ученых по должности». Эта задача глобальна и посильна только тем политическим режимам, которые первоначально избавятся от имитаторов во власти. Но раз такое чудесное очищение в сложившихся условиях невероятно, значит, гибель науки неизбежна. Ее восстановления можно ожидать только после длительного периода «темных веков», в которые мы вступили чуть больше столетия назад.

Мир-культура

Светомир и кажимость

Казалось бы, в своей идее внутреннего светомира Шпенглер упускает наиважнейший факт: люди общаются между собой организованными звуковыми сигналами, которые в дальнейшем приобретают письменную форму. Действительно, Шпенглер вспоминает о языке только после того, как описывает процесс «светового мышления». Язык же, с его точки зрения, является не средством мышления, а средством общения. Каждое слово или понятие имеет световое представление, световой эквивалент. «Тирания глаза», таким образом, сохраняется и при отсутствии зрительных раздражителей. Слово зажигает в человеке внутренний свет – неважно, услышано ли оно или прочитано.

Можно ли считать, что «мышление внутренним зрением» действительно доказано средствами этого самого мышления, без соотнесения с каким-либо естественнонаучным экспериментом? От рождения слепой человек все-таки оказывается способен мыслить. Мыслит ли он иначе, чем зрячий? Если светомир рождается до зрения, то это именно так: мышление возникает до зрения. Но откуда тогда берутся образы, если человек с ними не знаком в зрительном опыте? Как представить себе собеседника, не имея понятия о его образе? Те же проблемы возникают при осмыслении способности человека, глухого от рождения, вникнуть средствами мимики и жеста в те понятия, которые мы получаем и передаем посредством звука. И даже слепоглухим вход в языковый мир человека не закрыт (см. Загорский эксперимент). Выходит, что средства общения могут быть разными – не только зрительными или звуковыми. Предмет может быть не только рассмотрен, но и ощупан. Одно дополняет другое. Понятие о предмете может быть сообщено осязанием или зрением. И когда предметный опыт достаточен, то доступны оказываются и абстрактные понятия.

Мы переступаем через умозрительность светомира и переходим к другим средствам описания мышления – к отношениям микрокосма и макрокосма. Словесный язык – достояние человека, с животными его роднит иное – «суждение чувств». Микрокосм складывается из чувственного напряжения, которое формирует матицу предрассудка, на которую затем накладывается словесное мышление человека. Шпенглер замечает, что понимающее ощущение есть уже у высших животных. Проявляется это, надо полагать, в стремлении к ощущениям. Поиск ощущающего существа отличается от простой инстинктивной реакции, дополняя ее усложнением творческого порядка.

В рамках сигнальной системы ощущение отделяется от понимания. Переключение на понимание увеличивает время принятия решения и отключает инстинктивные реакции, которые дают преимущества в текущей ситуации, но не корректируют стратегии поведения. Средствами языка человек создает не просто коллективную стратегию выживания и воцарения над окружающим миром, но также и стратегию, преодолевающую самые мощные инстинктивные реакции, включая инстинкт самосохранения. Этим прорывом человек решительно отделен от животного мира, поскольку промежуточные формы нежизнеспособны: выживать позволяет либо опора на инстинкт, либо опора на длительную коллективную стратегию, постижимую только в мышлении.

Слово сначала напоминает вещь и ощущения, которые можно от нее получить, а потом замещает эту вещь. И даже при отсутствии идентичности в реакции на одни и те же словесные звучания (или писаные тексты) некое усредненное понимание этих звучаний позволяет понимать словесные сообщения. Понимание оказывается обусловлено общностью мировоззрения. Невозможно понимание сообщений на незнакомом языке. И это говорит о том, что при сходной биологической основе человечество разъединено на мировоззренчески различные группы. Освоить два или несколько языковых мировоззрений возможно, но это не может быть уделом значительной части населения. Стратегия выживания не позволяет обществу нести столь существенные затраты.

Общий язык возможен только при совместном проживании, в современных условиях – в общей культурной среде. Ослабление ориентаций в культуре означает распад социума: в нем уже нет понимания, достаточного, чтобы транслировать глубинные смыслы от аристократических кругов в массовое сознание. Если аристократия распределяется на субкультурные рафинированные группы (как это происходит в науке) и общается на профессиональном «птичьем» языке, понимание, связывающее человеческое сообщество, становится поверхностным. И тогда иноязычные смыслы легко проникают в него – прежде всего, через «понимающее ощущение»: наиболее примитивные зрительные и звуковые раздражители (музыка, танцы, зрелища).

Когда составленные из инородцев галльские легионы Вителлия вошли в Рим, то своим диким видом (шкуры и медвежьи морды вместо шапок) они вызвали у плебса не отторжение, а восторг. Чужое в подобных случаях оказывается чувственно ближе, чем родственное. Потому что мышление возбуждается новизной кажимости. Привычные зрительно-звуковые образы уже надежно отделены от процесса мышления и утратили свою «правду жизни», а новые образы взывают к новым мыслительным процессам, более привлекательным своей динамикой и неожиданностью. Впечатление побеждает мышление, начинает диктовать ему нечто, напоминающее животные инстинкты и животные реакции, ищущие ощущений, а не понимания. Мышление прекращается, цивилизация гибнет.

Надматериальное

Напряжение между микрокосмом и макрокосмом выражается в оппозиции символических форм, среди которых могут быть представлены различные категории, но, с точки зрения культурологи, самая важная противоположность – между духом и душой. «Человек обладает душой, а духу же света и блага он только причастен». Божественное нисходит и соединяет единичность человека с божественным Единым. Душа – это внедрение материального в нематериальное через чувства и психику. Дух также внедряется в материальное через разумение и откровение, которые руководят жизнью человека, если он это допускает.

Шпенглер глубоко не прав, когда полагает, что для древних греков была возможна только телесность. Он приводит в пример Демокрита, полагавшего, что зрение – это восприятие материальных частиц, попадающих в глаз. Мол, в таком случае вообще все, что окружает человека – материально. Но в данном случае Демокрит прав, а Шпенглер – нет. Конечно, о том, что свет состоит из фотонов, Шпенглер мог не знать, в тот момент, когда писал свои основополагающие произведения (термин «фотон» был введен в 1926 году). Но неужели Шпенглер считал, что свет – нечто нематериальное?! Ведь квантовый характер излучения и поглощения энергии был постулирован Максом Планком еще в 1900 году^[5]. Фотоэффект в 1920-е был уже широко известен и обеспечил популярность Эйнштейну. Кроме того, представление о свете как о потоке частиц было известно и в арабской науке (Ибн ал-Хайсам, XI в.), а в XVII веке – уже в рамках европейской науки – была сформулирована волновая теория света, ставшая общепринятой к временам Шпенглера. Волна – несомненно, материальна, а не иномирна. Свет – не какое-то исключение. Напротив, мир элементарных частиц состоит почти из одних фотонов. На каждый нуклон приходится, как теперь установлено, 2*10¹⁰ фотонов – настоящий светомир!

Конечно, Шпенглер вряд ли ошибался на счет материальности света, но он считал свет невещным – не состоящим из предметов. А греков упрекал в том, что они всю реальность воспринимали только через вещь – нечто такое, что можно взять в руку или какими-то образом локализовать, разглядеть как предмет. Волна – не предмет, и ее можно зарегистрировать, и только так «опредметить». Но и в этом случае критика античных греков несостоятельна. Греки знали, что они никогда не видели и не смогут увидеть богов, поскольку лицезреть бога невозможно – это означает мгновенную смерть. Тем не менее, греки рассуждали о богах и божественном. Не говоря уже об абстрактных понятиях, которые заведомо не есть предметы. Греки ими манипулировали, прекрасно зная, что есть материя и предмет, а что не есть материя и предмет.

Шпенглер упрекает Канта за то, что он путает созерцание и созерцаемое. При этом сам он смутно видит границу между материальным и нематериальным. Чувства, мысли, понятия, идеи – нематериальны, но чувствуемое, мыслимое, понимаемое, созерцаемое – как правило, материально. Можно ли мыслить нематериальным? Можно, но уже на следующем уровне рефлексии, когда мыслимое – все те же чувства, понятия, мысли, идеи. Свет – это не чувство, а чувствуемое. Но при этом есть понятие света, идея света, теория… и так далее. И все это уже нематериально.

Чтобы понять Бога как сущность нематериальную (а Творец – над материей), надо иметь идею Бога. Бог и мыслится как нематериальное, но Его проявления – могут быть как нематериальны (мысли и переживания), так и материальны – (творение, явление, чудеса). Идея Бога как надматериального начала – во всех религиях, где есть Бог. Где его нет, там все равно есть надмирные пространства – жилище для душ.

Да, боги Древней Греции воплощены в изображениях, но это не значит, что греки воспринимали богов как телесные сущности. Гомер помещает нематериальный дух Афины в телесность конкретных людей, которые от своего имени сообщают мудрые советы богини. Какая уж здесь материальность! Душа как дыхание (пневма) у греков – только материальный символ нематериального. Нематериальность загробного мира, куда попадает Одиссей, символизируется тенями умерших. Точно так же и Данте в адских картинах представляет нематериальную идею ада, но считать, что натурализм этих картинок отражает нечто материальное – значит не понять смерти, которая отменяет материальное для того, чья душа расстается с телом.

Материализм объясняют, путая материальные символы с нематериальной идеей. И отрекаются по этой причине от «идеализма». Хотя перед человеком никто и не ставит вопрос о том, что «первично». Первично, разумеется, Творение – одновременно материального и нематериального в их неразрывной связи и при отсутствии возможности какого-либо соревнования за первенство между ними. В мире человека материализм – самое примитивное заблуждение: знаю только то, что вижу, могу ощутить. Знание – это то, чего человек, как правило, не видел. Видимы только следствия умения, практического навыка. Воображение всегда впереди деяния. Мысль впереди поступка. Любой помысел – это обращение к Богу, и в нем нет того примитивного позитивизма, который сломал пусть и наивный, но естественный миропорядок, сложившийся во внутреннем мире «народных масс» Европы.

Убрав Бога из своей картины мира, народы Европы еще не были лишены способности устроить свою жизнь по задолго до того заложенному сценарию научного и технического прогресса. Но они стали злобными и несчастными. Даже когда мировые войны отошли в историю, несчастье отвернувшихся от Бога народов очевидно: они перестали чувствовать родство, утратили способность любить и растить детей, их перестали интересовать древности, музыка, живопись, добротная литература… Они как-то очень быстро состарились и, не ожидая долгой жизни, прогуливают остатки своего исторического наследства.