Алкогольная независимость

Про Петра Никаноровича

Пётр Никанорович, в прошлом директор сомнительных заведений, будучи по природе человечным, мягкотелым и добросердечным, за двадцать лет так и не добился существенных финансовых и карьерных результатов. Начинал он специалистом, и быть ему в подчинении до века, если б воля судьбы не взгромоздила его на опустевшее место босса.

Юнцом приступил он к службе. Выпали ему испытания, выдержать которые мог стойкий и скрытный характер. Его-то и пришлось воспитывать.

Среда, где уверенным набиванием шишек Пётр обучался ремеслу, пестрела женственностью и в крепости начальствующих узлов ядовитостью. До желчной горечи. Так закалялась не сталь – образ будущего семьянина. Порой яд из кабинетов растекался по коридорам, проникая в персонал. Для защиты требовалось нырнуть в себя. Кто не успевал или не умел, поражался ядом и принуждался уничтожать человеческое в ближнем. Однако у работников ближе всех находились их собственные головы и сердца. По принятии яда жертвы портились, выглядели несчастными, клонились к столам в тайной надежде рассовать зло между страниц ведомостей, счетов, накладных, платёжек, рьяно рылись в бумагах, обретая в осанке неизгладимые черты раба. Единственное доступное спасение – неистовое медитативное погружение. Там, глубоко внутри, где прятался вдох, сталь была не нужна.

Как показывала практика, состояние погружённого в рутину работника не вызывало опасений у руководства. Малейшая отвлечённость от бумажной суеты оценивались как критика начальства. Босс хищнически взирал на сиюминутных бездельников, бросался своим жёстким «работайте лучше», поддерживая устойчивую атмосферу. Разумеется, лучше не становилось. Хуже – да, невыносимее – однозначно.

Глаза, равномерно двигающиеся по экрану компьютера, с подобной синхронностью пальцы, бьющие по клавиатуре, и оригинал документа на столе – главный фетиш и причина движений и стука – вот достаточный набор инструментов и магических пассов для показательного выступления перед нерадивым боссом и его приспешницами. Упиваясь властью, те утоляли жажду возвышенного парения над трудом покорных.

Иногда, в дни сбора доходов, они поневоле опускались в ряды рабов, помогая с расчётами. По завершении, ближе к полуночи, удалялись в узкий руководящий круг на тайный делёж будущих премий. Рабы устало расползались по домам, готовые через несколько часов приступить к новому этапу обслуживания клиентов и обеспечения прибыли.

Выдержка разведчика крепчала день ото дня. Вскоре босс не выдержал натиска яда, конкуренции и отсутствия связей в обществе, бросил бесполезное дело и вернулся в столичную семью. Петру Никаноровичу выпал шанс возглавить местный хаос, на что он, к своему удивлению, и подписался, неожиданно для себя икнув в самый подходящий момент. Икоту расценили кивком. Опытных кандидатов не находилось, поэтому быстренько оформили документы. Что судёнышко с пробоинами, догадывались немногие. Для Петра в статусе семьянина решающим фактором становилась зарплата, а безопасность здравого рассудка в экстремальных обстоятельствах отошла на второй план.

Приступив, с первого дня он взвыл, по обыкновению, про себя, в глубоком, натренированном годами практики «внутри», где рождалось хорошее, и куда с первых часов неотвратимо полезла работа.

Невозможность разрешения этой дихотомии укрепляла позиции руководителя и от выбранного пути – домашнего нытика, причём последнего приходилось скрывать как от первого, долженствующего держать физиономию начальника и носить его плечи, так и от себя во избежание отторжения, и, конечно, от подруги. Пока круговая оборона удавалась, процветала дальнейшая закалка разносторонней личности.

Однажды Петра Никаноровича пригласил играть в карты районный начальник государственного заведения в компании со своими друзьями – бывшими полицейскими и военными. Игра шла ровно и победоносно, пока гость сохранял концентрацию. Стоило ему отвлечься (в этом он был бо́льшим профи, нежели в устойчивом внимании на внешнем) от скучной игры, соперники с азартом отвоёвывали своё. На прощание один из бывших, по-ментовски прищурив глаз, выдал:

«Ты случаем, Пётр Никанорыч, не в разведке служил? Выдержка у тебя военная!»

«Нет, – довольно отвечал гость, – пятнадцать лет с бабами, пятнадцать лет», – хитро улыбаясь, с тем же прищуром отвечал приглашённый. Психология – штука въедливая, как мелочная начальница: обойдёшь вторую – шкурой освоишь первую.

«…Вы можете больше!» – без умолку твердили сверху. Способы и рычаги реализации этой «мощи» не разъяснялись и, по мнению Петра Никаноровича и его коллег из соседних городов, нарочно скрывались от неуспевающих управителей.

«Это ни в какие ворота не лезет!» – еженедельно выслушивал оценку работы наш начальник.

«Где Ваши результаты? Чем Вы там заняты? Планы никто не отменял!» – с поддельным уважением кудахтали по телефону ответственные за районы в страхе потерять прибавку к зарплате. Провода телефонной связи плавились от витавшего ужаса административных мер, морального унижения, коллективного позора, физической боли от угроз личных финансовых потерь и иных стабильных мерзостей.

Перепробовав всё, что мог выдавить из себя, не найдя выхода, он махнул рукой на потуги: «Будь, что будет!» и сбежал.

В разительном отличии от Петра, жена его, Мария Иосифовна, человек властный, исполнительный и надёжный находилась на хорошем счету у шефов, выполняя не только текущие, но также вкривь и вкось поставленные задачи умудрялась успеть в срок.

С раннего детства она привыкла стоять за себя и морально, и физически, умела говорить, приказывать и получать желаемое. К тому же курила. Этот фактор известным делом имел перевес в уличных диалогах и спорах. Детская твёрдость перерастала в женскую прямолинейность и несгибаемость, отлично подходящие к стройному управлению коллективом. Тем более семьёй.

Втайне от жены, опасаясь крутости её характера, Петр Никанорович заполнял закрома посудой с янтарной жидкостью и периодически её откупоривал. Умение вести тайный способ существования научило его профессионально скрывать всё, от вздоха до побега. Ни уменьшение, ни регулярное увеличение запасов не вызывало подозрений супруги. При каждом удобном случае, особенно в отсутствие следящих за трезвостью глаз, он подкрадывался к рюмке.

Замедленное спиртами бытие Петра неспешно протекало в стороне от ипподрома покинутой им реальности. Жена, оказавшись расторопнее в зарабатывании средств, волокла груз семейного бюджета, взяв обе вожжи в свои руки и натянув до предела. Поскольку давление узды было терпимо, не до крови, продолжала обеспечивать семью.

При этом наш Петруша в узду не спешил, всячески отстранялся от внешнего рабского труда на чужих хозяев и дома работал в меру. Едва его хозяйствование нельзя назвать бардаком. Премило улыбаясь указаниям верной женщины отмыть тут и там, приготовить то и это, сделать так и этак, регулярно кивая и поддакивая, он по-своему отмывал там, готовил то, забывал про это – делал всё отчасти, спустя рукава или не делал вовсе, то есть добавлял натяжку удил и нарочно издевался над не успевающей как следует отдохнуть от галерного труда любимой.

Так они жили. Пётр Никанорович стал всерьёз переживать о бесполезности, заменил рюмку стаканом, затем не брезговал бутылкой. В итоге скрывать пристрастие стало невозможно. Жена понимающе сопротивлялась, иногда сочувствовала совместными тостами, но постепенно озлобилась и в ссорах и возмущениях употребляла «дверь открыта!» и «я не держу!»

Не находя жизненных стимулов для продолжения борьбы с призраками и ужасами ушедшей в прошлое ненавистной профессии, с её пустыми, бездушными и потерянными, как он, людьми, окончательно приняв свою бестолковость, бездарность, эгоизм и прочие гадости, о которых от усталости и неразумия ежедневно твердила горячо любимая жена, он тихо вышел в постоянно открытую дверь. А куда – к богу, монахам или ещё куда, доподлинно не ясно, кроме того только, что с собою он так ничего и не взял – ни вещей, ни денег, ни ценностей, ни радости бытия. А пока нет его, по настоянию супруги записали Петра пропавшим без вести, ведь в семье, как в документах, порядок нужен. Теперь он будет, наконец.

О пьянице, посуде и искусстве

На полусогнутых от принятой взбадривающей порции самогона Лёнька подошёл к мойке. Гора немытой посуды, до приёма дозы казавшаяся Эверестом, мило обтекалась струйками горячей воды, уносящей грязь в сток.

Залюбовавшись, Лёнька вспомнил детство, когда шестилетним пускал кораблик по лужам, соорудив его из куска доски и покрасив остатками красно-коричневой эмали. Белый парус на приклеенной мачте с помощью ветра отлично справлялся с переправой. Приходилось бегать вокруг широкой лужи, но усталости не было. Да что такое усталость в отсутствие возраста? То ли дело сейчас, когда даже малая работа кажется невероятным трудом. «Не иначе как из-за чрезмерного раздумывания и раздувания проблем», – догадывался наш пьяница. Голова постоянно шла кругом от назойливых мыслей-мух и пухла. Поначалу болела, а сейчас точно увеличивалась, и чем больше Лёнька думал, тем страшней ему становилось: неужели-таки лопнет? Потоки мыслей, идей, подсказок перемешивались с сомнениями, уничтожая в памяти его детство и некоторые эпизоды, ни с того ни с сего всплывавшие редкими волнами. Он запил. Чтоб отогнать боль, убрать напряжение и припомнить, что забывал. Ему нужно было вспомнить себя до …чего?

От резкого спазма искривилось лицо. Трясущейся рукой страдалец наполнил очередной стакан, залпом осушил его. Одна искра, и взорвётся – так запекло в горле от спиртов. Лёньку мысль о взрыве развеселила. Он вспомнил, как читал про драконов, что высекали искры зубами и дышали пламенем, какие прочные у них покровы… Взявшись за нож, начал вырезать на стене увиденного зелёного монстра, прямо по штукатурке, и остановился, когда барельеф был закончен…

Напрочь позабыв о посуде, он краем уха снова услышал журчание воды, бросил взгляд на гору, вспомнил о выпитом – и куда оно улетучилось? Предстоящее занятие с тарелками оказалось забавой – вода смыла всё лишнее, Леонид только прополоскал.

Из-за его плеча со стены наблюдал за процессом нераскрашенный огнедышащий дракон.

***

Спал Лёнька без задних ног. Как собака, навзничь и мимо дивана: меньше налегать надо на рюмку. Не понимал он, когда следует остановиться. За первой вторая, третья, и вот чехарда «празднества» вне контроля.

От хорошего вина голова светла, а ноги не идут, но где его наберёшься? Кухонный спирт дешевле, бьёт наповал, и не идёт всё. Даже диван отчалил в неприступную даль от пьяного намерения повалиться на него.

Жив, ну и ладно. Шерстяной ковер смягчил паркетную постель. Практически без посинения возлежало некогда лицо на древнеиндийском или древнерусском узоре – поди разберись в их схожестях. Рыхлый нос посапывал в такт колыханиям ворса и пучка кошачьей шерсти, провоцируя желание чихнуть. Злополучная пыль теребила рецепторы и напрягала мышцы для прыжка. Настойчивость сработала: клок шерсти взметнулся в поисках нового прибежища, отлетев на пару метров в направлении порыва ветра из носовых сопел. Лёнька вздрогнул согласно плану очистительного предприятия, поддался импульсу, успел перевернуться на не зудящую от колючей шерсти сторону и беззаботно захрапел, довольствуясь малым.

Снился Лёньке дракон.

Зелёный с хрипом дышал ярким жёлтым пламенем и развевался воздушным змеем на ветру. Машущие крылья умножали размеры летуна втрое. Угольно-чёрные непроглядные бусины глаз торжественно блестели в лучах заката.

Дракон говорил:

«Начал за здравие, а свалился, как всегда. Дохлятина ты, человек. Если не перестанешь пить, гореть тебе вместе с твоим хламом. Дохну – испепелишься. Зачем меня оживил, дурень? Изволь нанести краску, художник», – грозно зарычало сонное видение.

Несмотря на страх, Лёнька чувствовал себя перед змеем виноватым. Стыд залил его до пят. Действительно, для чего он изобразил таинственное создание? Что, собственно, означает «изобразил»? Поддался импульсу. Ведь он не помнил, о чём толком думал, когда творил, чем творил (если не считать пальцев и ножика) и, тем более, что им двигало. Нечто нематериальное, пришедшее вроде бы по наитию, изнутри, но в то же время что-то подсказывало: извне, как прозрение. Парадокс! Тут открылся над головой люк, и оттуда свалилось на опешившего вопрошателя громко-протяжное: «ку-ку!»

«Эй, кто там управляет моими мыслями?» – вскричал он, глядя вверх, с единственным желанием быть услышанным. Говорить с ним не захотели. Люк захлопнулся и исчез. Лёньку обдало ветром, и он снова лицезрел летуна.

«Это творил не я. Это ты работал, зелёный?» – догадался мастер барельефа. Тут он понял, что спит.

Дракон преобразился из зелёного в золотого, движения крыльев стали грациозными, величественными, первоначальной резкости и показной агрессии как не бывало.

«Действуй уже», – рыкнул он искрами, и Лёнька проснулся.

«Пора завязывать, – решил алкоголик, но похмелье тошнотворной болью напомнило о незавершённой ёмкости. – Всё, последняя. Куда ты ушла, Тамара? С кем теперь пьёшь? Или завязала?»

Поднявшись и ловя равновесие, проверенный годами наблюдатель грязной посуды направился в кухню за лекарством, переступая сковородки и кастрюли, что громоздились вдоль некогда свободной стены. Из-под черпаков и крышек одним глазом выглядывал его приятель-барельеф цвета штукатурки. Лёнька приостановился.

«Доколе?» – прочёл он немой вопрос грозного друга.

«Что за?.. Тихо, Жорик!» – так назвал его художник со дня появления на кухне. Отвернувшись от наваждения, Лёнька почувствовал прилипшую неизбежность огня: жар дракона витал над ним, явно замышляя отомстить за непонимание.

Трезвая мысль подсказала поесть. Леонид достал овощи из холодильника, почистил, нарезал в сковороду. Налил масла, бутылку оставив тут же. Снизу, из-под стола, вынул многократно прочувствованную, наполненную нежностью бутыль, отвинтил крышку, плеснул на дно чашки и залпом осушил болото трезвости. Одурев от порции, он встрепенулся орлом воробьиной стаи, долил, хлебнул ещё, пытаясь разжечь газ, но тот горел преждевременно в качестве обогревателя жилища: конфорка поджарила тонкие волосы на пальцах и кисти, образовав дымное облачко с характерным запахом.

«О, свинку коптят. Овощной шашлык, однако», – включился повар в деятельность.

Между тем порция в сковороде покрылась крепким румянцем, пора долить масла. Лёнька схватил первую попавшуюся бутылку. Знакомая форма сосуда не заставила задуматься, что оказалось в руке. Разлив на борт самогон, который по-свойски обнял печь, газовый огонь ярко полыхнул. Шестьдесят три спиртовых градуса духовно вознеслись под потолок, лизнув объятиями пластмассовую занавеску.

«Ой-ой!» – заорал бездумный пожарный, рванул штору, швырнув её в раковину. Прогорающий спирт радостно мелькнул в глазе Жорика.

«Получил?» – читал немое послание Лёнька.

«О’кей, Жорж, извини. Красиво работаешь. Каким тебя цветом обрадовать? Покрашу, как изволишь», – теперь, будучи уверен в безнаказанности пристального смотрения на стеновой элемент, казавшийся жутко живым, Лёнька спокойно изучал изящные штрихи своего самозабвенного труда и о чём-то думал, но мысли не задерживались. Кухонная работа застопорилась.