Один из самых частых посетителей Дельвига в зиму 1826–1827 гг. был Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта. Он был очень остроумен, писал хорошие стихи, и не будь он братом такой знаменитости, конечно, его стихи обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и волосы белокурые, завитые от природы; его наружность представляла негра, окрашенного белою краскою. Он был постоянно в дурных отношениях к своим родителям, за что Дельвиг часто его журил, говоря, что отец его хотя и пустой, но добрый человек, мать же и добрая и умная женщина. На возражение Льва Пушкина, что «мать его ни рыба ни мясо», Дельвиг однажды, разгорячившись, что с ним случалось очень редко и к нему нисколько не шло, отвечал: «Нет, она рыба». Конечно, спор после этих слов кончился общим смехом. Лев Пушкин вел не только рассеянную, но и дурную жизнь, при чем издерживал более, чем позволяли средства; он любил много есть и пить вина, вследствие чего Дельвиг одно из стихо творений, написанных им вместе с Баратынским, начал следующею строфою:
Наш приятель, Пушкин Лев,
Не лишен рассудка,
И с шампанским жирный плов,
И с груздями утка
Нам докажут и без слов,
Что он более здоров
Силою желудка (bis){252}.
За этой строфою следовала строфа о поэте Федоре Николаевиче Глинке{253}, известном тогда перелагателе в стихи псалмов царя Давида.
{Федор Глинка молодец,
Псалмы сочиняет,
Внемлет ему Бог отец,
Бог Сын потакает.
Дух Святой, известный льстец,
Говорит, что он пловец,
Болтает (bis)}
Затем следовали строфы о других лицах и, между прочими, о Соколове{254}, непременном секретаре бывшей Российской академии.
{Непременный секретарь, Соколов Россейской,
О запачканная тварь
С харей фарисейской и т. д.}
Льву Пушкину было более 20 лет, и по ограниченности состояния необходимо было служить вне Петербурга, а потому он определился юнкером в Нижегородский драгунский полк, которым командовал приятель его брата, Николай Николаевич Раевский{255}, и уехал в феврале 1827 г. на Кавказ. Он уже в дорожном платье заезжал проститься с Дельвигом и его женой, при чем было много выпито шампанского, и я в первый раз от роду также выпил много для юноши, которому не было еще 14-ти лет.
В зиму же 1826/27 г. приехал из Москвы в Петербург молодой литератор Дмитрий Владимирович Веневитинов{256}, человек с большими дарованиями, отлично образованный и весьма красивый собою. Он был у Дельвига, как в своей семье; eго очень любили, ласкали и уважали. Он, конечно, по молодости, очень увлекался молодыми и умными дамами, за что подсмеивались над ним прямо ему в лицо, но заочно не могли нахвалиться этим молодым человеком. Я его также очень любил. По поступлении моем в Военно-строительное училище путей сообщения на первой неделе Великого поста в 1827 г. Дельвиг мне прислал горестное известие о неожиданной смерти Веневитинова, умершего 15-го марта на 22 году от рождения; в первое воскресенье, когда я был отпущен из училища, я нашел Дельвига и его жену в большом горе. Брат Веневитинова, Алексей Владимирович, умер 14-го января 1872 г. в звании сенатора и обершенка{257}.
На литературных вечерах Дельвига никогда не говорили о политике, потому что бо льшая часть общества была занята литературой, а частью и потому, что катастрофа 14 декабря была еще очень памятна; размножившиеся же вновь учрежденные жандармы и шпионы III отделения Собственной Его Величества канцелярии, в числе которых были и литераторы{258}, не давали о ней забывать. Вообще Дельвиг избегал разговоров об этой катастрофе. Расскажу теперь же все, что я о ней от него слышал.
С Рылеевым, в котором он признавал мало поэтического таланта, он последнее время несколько разошелся, частью потому, что, быв женихом, ему некогда было посещать Рылеева, а также и по следующему обстоятельству. Рылеев и Александр Бестужев{259}, собрав произведения разных писателей в прозе и стихах, помещали их в альманах под названием «Полярная звезда». Издателем же этих первых альманахов в России в 1823 и 1824 гг. был известный тогда книгопродавец Иван Васильевич Слёнин{260}, который за право издания платил Бестужеву и Рылееву определенную сумму. Последние задумали издать «Полярную звезду» на 1825 г. без участия Слёнина, который, не желая лишиться получаемых им доходов с издаваемого альманаха и имея в виду хорошее знакомство Дельвига с Жуковским, Гнедичем{261}, Крыловым и дружеские его отношения с Пушкиным, Баратынским и другими писателями, посоветовал ему издавать такой же альманах. Дельвиг немедля сообщил эту мысль Рылееву, который ничего не имел против нее, но, когда вышел альманах «Северные цветы» на 1825 г. и когда он имел значительный успех, Рылеев, по словам Дельвига, был видимо недоволен тем, что многие произведения лучших поэтов украсили эту книгу, через что, конечно, много потеряла «Полярная звезда»[18] В 1825 г. Рылеев, А. Бестужев и Дельвиг редко виделись, и это обстоятельство, может быть, спасло Дельвига от участи, постигшей членов тайных обществ, {а также и лиц, знавших об их существовании и не донесших правительству}. Дельвиг, по своей лени, не мог быть действительным членом никакого общества, а по его политическим понятиям, насколько я мог их узнать, не поступил бы в тайные общества, но Рылеев, при частых свиданиях, мог бы ему сказать об их существовании, и, конечно, Дельвиг не донес бы о них правительству и мог бы подвергнуться той же участи, какой подверглись тогда многие, знавшие только о существовании тайных обществ. В своем месте я расскажу, как Дельвиг пять лет спустя потерпел не только без вины, но и без всякой причины.
Считаю не лишним прибавить, как Булгарин, более близкий к кружку Рылеева, чем к кружку Дельвига, в издаваемых им «Литературных листках» объявлял об издании «Полярной звезды» на 1825 г. и о замедлении в ее выходе:
«Северные цветы», издание книгопродавца Слёнина, вступило в непосредственное соперничество с «Полярной звездой», издатели которой, предоставляя этому альманаху благоприятное время выхода в свет, желают ему еще благоприятнейшего успеха. Понятно, что издатели «Полярной звезды» не могли иметь желания предоставить «Северным цветам» благоприятного времени выхода в свет, а по другим причинам опоздали выпуском своего альманаха, который появился только в апреле 1825 г., четыре месяца после «Северных цветов» на этот год.
Дельвиг после женитьбы жил на Большой Миллионной улице в доме Эбелинга{262}; 14-го декабря, узнав, что большие толпы народа и войска собираются на Дворцовой площади, он пошел посмотреть на то, что делалось; прошел мимо войск и перед возмутившимся батальоном лейб-гвардии Московского полка и видел только одного офицера этого полка князя Щепина-Ростовского{263}; более никого не было. Многие из участвовавших в мятеже были в кондитерской, бывшей тогда на углу площади и Вознесенской улицы, где теперь кафе-ресторан. Он в нее не входил. Новый Император Николай Павлович находился близ дворца, верхом, с большою свитою. Слова Государя, которые Дельвигу удалось расслышать, дали ему понять важность происходившего, и он поспешил домой, чтобы успокоить жену. Вскоре по его возвращении домой началась пальба, а когда она окончилась, он, чтобы узнать подробности, пошел к жившему в одной с ним улице молодому поэту князю Одоевскому, но не застал его: он был уже арестован.
Впоследствии от Ореста Михайловича Сомова, жившего вместе с Александром Бестужевым, адъютантом бывшего главноуправляющего путями сообщения герцога Александра Виртембергского, в доме Российско-американской компании, я слышал, что в тот же день 14-го декабря полиция забрала бумаги Рылеева, бывшего директором означенной компании и жившего в том же доме. Вскоре после того пришел к Сомову известный тогда поэт, издававший «Мнемозину», Вильгельм Карлович Кюхельбекер, лицеист первого выпуска. Он казался потерянным и хотел спрятаться в квартире Сомова, который с трудом уговорил его уйти, заявив, что полиция уже забрала бумаги Рылеева и очень легко может быть, что вскоре явятся за бумагами Бестужева и тут же арестуют Кюхельбекера. Известно, что последний, сумев, несмотря на свою неловкость и неуклюжесть, долго скрываться от розысков полиции, был пойман уже в Варшаве, и что хотя он был приговорен к каторжной работе на срок, но весь срок просидел в крепости, из которой только по его окончании был сослан на поселение в Сибирь, где женился. Я знал сестер и мать Кюхельбекера; последняя была, сколько я помню, кормилицей Великого Князя Михаила Павловича{264}, который постоянно помогал всему семейству.
Сомов отгадал, что скоро придут за бумагами Бестужева: явился дежурный штаб-офицер корпуса путей сообщения полковник Варенцов с полицией; он очень учтиво просил Сомова отделить бумаги его от бестужевских и взял с собою {только последние}, но вскоре снова пришла полиция и арестовала самого Сомова. Он был, в числе прочих политических преступников, представлен Государю, который спросил его, где он служит, и на ответ: «в Российско-американской компании» сказал: «Хороша собралась у вас там компания. Впрочем, вы взяты по подозрению, и только что удостоверятся в противном, вы будете отпущены». Тем не менее Сомова посадили в сырую и темную комнатку Алексеевского равелина и только через три недели выпустили. У него на квартире жил в его отсутствие полицейский чиновник, которому было поручено сохранение имущества. Сомов, воротясь домой, не нашел у себя ни одной ценной вещи; конечно, их было немного и ценности небольшой, но все было похищено, даже бронзовые часы и чернильница. Еще слышал я, что известный тогда писатель, Фаддей Венедиктович Булгарин, после окончания суда над политическими преступниками, чтобы отвлечь от себя всякое подозрение, выдал двух сыновей родной своей сестры, но донос не понравился Императору Николаю Павловичу, и молодые люди отделались тем, что были посланы на службу в отдаленные города.
Упомянув об альманахе «Северные цветы», я намерен сказать подробнее об его дальнейшей участи; он с таким же успехом, как и в 1825 г., выходил с 1826 по 1831 г. включительно. В нем постоянно помещались произведения лучших тогдашних писателей, в особенности в поэтическом отделе, а именно: Пушкина, Жуковского, Гнедича, Батюшкова{265}, Плетнева, Подолинского, барона Розена, Щастного и других. Из большого числа стихотворений Пушкина помещены были отрывки из неизданных еще глав «Евгения Онегина», весь «Нулин», которого Пушкин до его напечатания прочитал сам в рукописи жене Дельвига в моем присутствии, более при этом никого не было. Пушкин не любил читать своих новых произведений при родном моем брате Александре, так как последний, имея необыкновенную память, услыхав один только раз хорошее стихотворение, даже довольно длинное, мог его передать почти буквально.
В «Северных цветах» на 1829 г. были помещены переведенные Жуковским 600 стихов из Илиады. В это время перевод всей Илиады Гнедича не был еще напечатан. Дельвиг обыкновенно посылал по экземпляру вновь вышедших «Северных цветов» в подарок некоторым писателям, и в том числе Гнедичу. Последний, получив в самый день нового 1829 г. «Северные цветы», в которых был помещен отрывок Илиады, переведенный Жуковским, возвратил его Дельвигу при записке, в которой резко выразил свое неудовольствие на Жуковского и на Дельвига и, сколько помню, писал в ней, что не хочет даже видеться с ними до того времени, пока не будет напечатан его перевод. Гнедич так поторопился этой запискою, что Дельвиг получил ее в день Нового года, не вставая еще с постели. До этой размолвки Гнедич бывал часто у Дельвига; он читал превосходно стихи, но как-то слишком театрально; я помню его декламирующим:
На все смотрю я мрачным оком…ин,
а так как он был крив, то это производило на меня особое впечатление.
О неприятностях между Гнедичем и Дельвигом остались следы в печати. По выходе Илиады Гнедича к 1830 г. «Литературная газета» объявила об этом с должной похвалой. Какой-то журнал назвал это объявление воззванием, обнаруживающим дух партии, так как и Гнедич в предисловии к своему переводу Илиады похвалил гекзаметры Дельвига. Вследствие этого заявления Пушкин напечатал в «Литературной газете», что объявление об Илиаде написано было им в отсутствие Дельвига, что отношения Дельвига к Гнедичу не суть дружеские, но что это не может вредить их взаимному уважению, что Гнедич, по благородству своих чувств, откровенно сказал свое мнение на счет таланта Дельвига. Вышепрописанное же обвинение журналиста Пушкин находил не только несправедливым, но и не благопристойным.
После смерти Дельвига мать его с детьми осталась в очень бедном положении. Пушкин вызвался продолжать издание «Северных цветов» в их пользу, о чем и было заявлено. «Северные цветы» были изданы только один раз на 1832 г., и сколько отчислилось от их издания, я никогда не мог узнать. Без сомнения, не было недостатка в желании помочь семье Дельвига, но причину неисполнения обещания поймет всякий, кто знал малую последовательность Пушкина во многом из того, что он предпринимал вне его гениального творчества. В 1834 г., когда Пушкин приехал на время в Москву, он встретил меня в партере Малого театра, где давался тогда французский спектакль, и дружески меня обнял, что произвело сильное впечатление на всю публику, бывшую в театре, с жадностью наблюдавшую за каждым движением Пушкина. Из театра мы вместе поехали ужинать в гостиницу Коппа{266}, где теперь помещается гостиница «Дрезден». Пушкин в разговорах со мной скорбел о том, что не исполнил обещания, данного матери Дельвига, уверял при том, что у него много уже собрано для альманаха на следующий новый год, что он его издаст в пользу матери Дельвига, о чем просил ей написать, но ничего из обещанного Пушкиным исполнено не было.
В подражание «Полярной звезде» и «Северным цветам» тогда же появилось много других альманахов. Отсутствие в большей части из альманахов стихотворений наших тогдашних поэтов первой величины было причиной малого их успеха. Только в некоторых из них, как то в «Деннице», изданной Максимовичем{267}, и в «Царском Селе», изданном бароном Розеном и Коншиным{268}, с приложением в 1830 г. портрета А. А. Дельвига, помещались стихотворения лучших тогдашних поэтов: Пушкина, Баратынского, Вяземского, Языкова{269}, Дельвига и проч. Но они не достигали богатства и разнообразия «Северных цветов». «Невский альманах» появился одним из первых. Издатель его Аладьин{270} очень упрашивал Пушкина поддержать второй год его издания присылкою стихов. Пушкин послал ему эпиграмму на «Невский альманах», а он, вероятно, не понял этого и не только ее напечатал, но даже дал ей место, сколько помню, перед заглавным листом, по его мнению, наиболее почетное. Вот эти стихи:
Н. Н.
(При посылке Невского Альманаха)
Примите Невский Альманах,
Он мил и в прозе и в стихах,
Вы в нем найдете Полевова{271},
Великопольского, Хвостова[19].
Княжевич, дальний ваш родня,
Украсил также книжку эту;
Но не найдете лишь меня:
Мои стишки скользнули в Лету.
Что слава мира?.. дым и прах,
Ах, сердце ваше мне дороже!
Но, кажется, мне трудно тоже
Попасть и в этот альманах{272}.
Дельвиг же, напротив того, так много получал стихотворений лучших писателей, что в 1829 г. перед Светлой неделей издал еще особый альманах, под названием «Подснежник», в котором была напечатана повесть моего родного брата Александра под заглавием «Маскарад».
А. А. Дельвиг, помещая эту повесть, не знал, что она произведение моего родного брата, и дурно отзывался о ней при авторе, хотя при тогдашней бедности литературы нашей, за исключением произведений писателей первой величины, нельзя было ее считать очень нехорошей, чему служит доказательством и то, что она попала в «Подснежник». Замечания Дельвига не понравились моему родному брату, и они вследствие этого долго не виделись; такие распри между ними случались довольно часто по необыкновенной вспыльчивости моего родного брата и по охоте А. А. Дельвига дразнить его. Этот случай делания замечаний на литературные произведения по незнанию, что автор налицо, напоминает мне другой следующий случай.
В «Северных цветах» 1829 г. была помещена повесть под заглавием: «Уединенный домик на Васильевском острове», подписанная псевдонимом: «Тит Космократов», сочиненная В. Титовым{273} (ныне членом Государственного Совета) [см. Приложение 3 первого тома]. Вскоре по выходе означенной книжки гуляли по Невскому проспекту Жуковский и Дельвиг; им встретился Титов. Дельвиг рекомендовал его, как молодого литератора, Жуковскому, который, вслед за этой рекомендацией, не подозревая, что вышеупомянутая повесть сочинена Титовым, сказал Дельвигу: «Охота тебе, любезный Дельвиг, помещать в альманах такие длинные и бездарные повести какого-то псевдонима». Это тем более было неловко, что Жуковский отличался особым добродушием и постоян ной ко всем благоволительностью.
Выше уже сказано, что на первой неделе Великого поста 1827 г. я поступил в Военно-строительное училище путей сообщения. Для пояснения того, что это было за училище и с какою целью было оно учреждено, следует вкратце рассказать историю ведомства, тогда носившего название Главного управления путей сообщения.
Это управление было учреждено как отдельное ведомство в 1809 г. из бывшего Департамента водяных коммуникаций, входившего в состав Министерства коммерции.
В это управление сданы были все водяные пути и некоторые из главных сухопутных трактов. Европейская Россия была разделена на десять округов путей сообщения. Начальники этих округов и все служащие в них техники были назначены частью из лиц, служивших в бывшем Департаменте водяных коммуникаций, частью из служивших в других ведомствах. Между теми и другими было очень мало людей, приготовленных к исполнению возложенных на них обязанностей, но, несмотря на это, лица, назначенные на должности, требующие технических познаний, а также и непосредственно начальствующие над ними, получили звание инженеров путей сообщения. Эти инженеры образовали корпус инженеров, поставленный на военную ногу; <поэтому> все переведенные из гражданских чинов были переименованы в соответствующие военные чины. Этому образованию {мирного ведомства в военный корпус} дают разные объяснения. Одни объясняли это просто тем, что при утверждении Государем рисунка мундиров, {присвоенных инженерам путей сообщения, на мундирах} назначены были эполеты, которые тогда исключительно принадлежали военному званию. На эполетах даже допущено было нововведение: звездочки для обозначения чинов, чего тогда не было ни в армии, ни во флоте {и было введено в них гораздо позже при Императоре Николае}. Другие объясняют образование корпуса путей сообщения на военную ногу тем, что по недостатку офицеров Генерального штаба и вообще офицеров известного образования инженеры путей сообщения могли быть употребляемы вместо офицеров Генерального штаба; действительно, в 1812 г. воспитанники первого выпуска из Института путей сообщения были употребляемы за офицеров Генерального штаба.
Первое объяснение имеет за себя то вероятие, что корпус инженеров путей сообщения формировался по образцу французского corps des ingénieurs des ponts et chaussées[20], не образованного на военную ногу, и что всем инженерам путей сообщения, за исключением генералов, дали при военной форме не военные чины, а звание старших инженеров 1-го и 2-го классов, младших 1-го, 2-го и 3-го классов и воспитанников 1-го и 2-го классов, но так как первым трем классам дали штаб-офицерские эполеты, а последним четырем классам обер-офицерские, то мало-помалу старших инженеров 1-го класса начали называть полковниками, 2-го класса подполковниками, младших инженеров 1-го класса майорами, 2-го капитанами, 3-го поручиками, а воспитанников 1-го и 2-го классов подпоручиками и прапорщиками. По прошествии лет десяти с учреждения инженеров путей сообщения прежние названия были совершенно забыты и заменились не только в обществе, но и официально военными чинами.
Учреждение инженеров путей сообщения, наподобие corps des ingénieurs des ponts et chaussies во Франции, было давно задумано Императором Александром I, чему служит доказательством то, что он, при свидании в Тильзите с императором Наполеоном I, просил его прислать в Россию четырех лучших инженеров, кончивших курс в политехнической школе и потом в школе мостов и дорог в Париже. Вследствие этой просьбы в 1809 г. присланы были Базен{274}, Фабр{275}, Потье{276} и Дестрем{277}, действительно лучшие из последневыпущенных этими школами учеников. Первые двое были приняты на службу младшими инженерами 1-го класса, а последние младшими же инженерами 2-го класса.
Фабр во время учреждения военных поселений был прикомандирован к штабу этих поселений; остальные трое продолжали службу в корпусе инженеров путей сообщения. Из них Базен и Потье впоследствии были генерал-лейтенантами и директорами, один после другого, Института инженеров путей сообщения, а Дестрем был инженер-генералом и директором Департамента проектов и смет Главного управления путей сообщения. Все трое были и членами Совета этого управления.
Польза, ими принесенная, не подлежит сомнению. Они оставили после себя разные ученые труды, в особенности по чистой математике. Дестрем, и в особенности Базен, отличались замечательным красноречием.
Вскоре по прибытии в Россию они посланы были в разные местности для ближайшего ее изучения. При нашествии же в 1812 г. Наполеона на Россию их удалили из Петербурга в Ярославль, где они были очень хорошо приняты губернатором, но после вторжения Наполеона во внутренние губернии сочтено было нужным их отправить в Иркутск, куда они были отвезены без предуведомления, так что они не знали, куда их везут. В Иркутске они занимались преподаванием математических наук и французского языка, а Базен, и в особенности Дестрем, изучением русского языка, на котором впоследствии говорили хорошо с небольшим акцентом. Дестрем и писал по-русски превосходно.
Через несколько месяцев после взятия Парижа вспомнили о них и приказали вернуть в Петербург, но на пути их возвращения получено было приказание снова везти их в Иркутск. Это приказание воспоследовало вследствие бегства Наполеона с острова Эльбы, слух о котором до них не дошел, и потому, не зная, чему приписать их возвращение в Сибирь, они пришли в страшное отчаяние. По отсылке Наполеона на остров Св. Елены они возвратились на службу в Петербург. Условленное содержание они получали во время ссылки вполне и, конечно, ничего не потеряли в производстве их в следующие чины.
Совершенный недостаток в инженерах путей сообщения при образовании Главного управления был причиной того, что в число их были приняты не только разные лица из других ведомств, но и иностранцы, которых, по случаю эмиграции из Франции во время революции, было много в России. Из них некоторые, но не многие, были действительно полезны, как то Рокур{278}, первый преподаватель курса построения по составленному им руководству в Институте инженеров путей сообщения. Чтобы дать понятие, как легко было тогда при протекции попасть в высшие чины нового корпуса инженеров путей сообщения, приведу два примера: Сеновера{279}, жившего в России, который, как я слышал, был ничего более, как табачный торговец, приняли прямо генерал-майором и сверх того назначили директором Института инженеров путей сообщения. Воспитанники этого заведения любили рассказывать, что два француза эмигранта, не имевшие ни куска хлеба, ни пристанища, узнав, что в Институте инженеров путей сообщения есть вакансии инспектора классов и швейцара, бросили жребий, кому из них занять ту и другую должность. Место инспектора классов досталось Резимону{280}, который был принят прямо младшим инженером 1-го класса (майором), а другой поступил в швейцары. Я их обоих застал в институте. Первый был ревностный служака и хороший педагог, только отличался клерикальным направлением; говорили, что он был аббатом во Франции, а по приезде в Россию был гувернером в каком-то богатом семействе. Поступивший же в швейцары института знал все европейские языки настолько, что мог говорить по нескольку слов со всеми лицами дипломатического корпуса, который почти в полном составе ежегодно посещал публичный экзамен воспитанников первых трех классов института.
Такой крайний недостаток в инженерах путей сообщения побудил правительство в одно время с образованием Главного управления путей сообщения учредить Институт инженеров путей сообщения{281}, воспитанники которого по окончании курса должны были поступать на службу в корпус инженеров путей сообщения.
В институте назначено было преимущественно преподавать высшие математические науки в таком объеме, как их не преподавали еще в России, и военные науки. Профессора были большей частью французы, а потому, за исключением Закона Божия и русской словесности, преподавание наук было на французском языке. Заведение было открытое. Для него был куплен дом близ Обухова моста, с большим садом, нынешний дом министра; часть этого дома была занята главным начальником института генерал-лейтенантом Бетанкуром{282}, происхождением испанца, из значительной аристократической фамилии, служившим прежде во Франции, впоследствии бывшего с 1818 по 1823 г. главным директором путей сообщения в России. Воспитанники были разделены на 4 класса, называвшиеся бригадами; из них первые два носили обер-офицерские серебряные эполеты, воспитанники первого класса с одной шитою золотом звездочкой на поле эполет (подпоручики), а 2-го класса с чистым полем без звездочек (прапорщики), треугольные шляпы с черными султанами и ботфорты со шпорами. Воспитанники низших двух классов носили также офицерскую форму, но без эполет и не имели шпор на ботфортах.
Все поступающие на военную службу должны были начать ее с нижних чинов, юнкерами или кадетами в кадетских корпусах, и при этом носить солдатскую форму; следовательно, для инженеров путей сообщения было сделано исключение.
Желание учиться у лучших иностранных профессоров на языке, с детства хорошо изученном в аристократических и других богатых русских семействах, а может быть, частью и желание прямо одеть офицерский мундир, побудило многие из этих семейств отдать своих сыновей во вновь образованный институт; назову двух братьев баронов, впоследствии графов Строгановых (Сергея{283} и Александра{284} Григорьевичей), двух братьев баронов Мейендорф{285}, Шабельского{286}; но все они, увидев, что в ведомстве путей сообщения нельзя сделать карьеры, вскоре перешли в другие ведомства.
Это напоминает мне речь, произнесенную бывшим главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями генерал-адъютантом Константином Владимировичем Чевкиным{287} 23 ноября 1859 г. за торжественным обедом, данным в Институте инженеров путей сообщения по случаю празднования пятидесятилетнего юбилея. В ней Чевкин, между прочим, сказал, что по случаю этого дня первый воспитанник первого выпуска института, Андрей Данилович Готман{288}, произведен в инженер-генералы. К этому Чевкин прибавил, что это производство должно показать всем молодым инженерам и учащимся в институте, до чего можно достигнуть, хорошо учась, усердно служа и высокою честностью, которая была признана за Готманом. При всем своем уме Чевкин не понял, что он оскорблял этим инженеров путей сообщения, так как около него сидели воспитанники того же института, только перешедшие из ведомства путей сообщения и давно бывшие полными генералами и действительными тайными советниками, для чего им не нужно было ни особенно хорошо учиться, ни служить с тем усердием, с каким служил Готман, а некоторым может быть и не отличаться безукоризненной честностью.
В России всегда была отличаема <в особенности> военная служба; после войны 1812–1815 гг. военные еще более возгордились, и потому первый порыв аристократических и богатых родителей к определению их сыновей в институт скоро остыл, тем более что в Институт инженеров путей сообщения дозволялось поступать и сыновьям купцов первых двух гильдий.
В начале 20-х годов офицерская форма воспитанников института заменена кадетскою. Он преобразован в закрытое заведение, причем переведен во вновь отстроенный дом на Обуховском проспекте, где помещается и теперь, а дом, в котором он помещался прежде, отдан весь под помещение {назначенного тогда} главноуправляющим путями сообщения герцога Александра Виртембергского.
Институт путей сообщения ежегодно выпускал немного инженеров на службу, и так как воспитанникам его давались превратные понятия об их дальнейшей карьере, недостаток, впрочем, общий со всеми другими тогдашними учебными заведениями, то выходили они большей частью белоручками; вскоре почувствовалась необходимость дать им помощников, наподобие кондукторов во Франции, и для образования этих второстепенных деятелей по техническим работам ведомства путей сообщения было образовано особое училище.
Страсть ко всему военному выказалась и в этом случае; заведение, которое должно было готовить мирных деятелей, назвали Военностроительным училищем путей сообщения и дали его воспитанникам кадетскую форму, причем учили маршировать и тесачным приемам, каковое обучение было введено и в Институте путей сообщения, когда воспитанникам оного дали кадетскую форму.
Воспитанники, кончившие курс в Военно-строительном училище, должны были поступать в Строительный отряд, образованный на военную ногу, со всеми штаб-офицерскими и обер-офицерскими чинами; им присвоен был и мундир, почти одинаковый с инженерами путей сообщения. Разница состояла в том, что бархатный воротник и обшлага с серебряными петлицами, присвоенные мундиру инженеров путей сообщения, были суконные, без петлиц, у офицеров Строительного отряда, и в том, что последние не имели шпор.
Но для пополнения Строительного отряда офицерами не ожидали выпуска воспитанников из Строительного училища, а перевели в него гражданских чиновников, прежде производивших работы за недостатком инженеров, переименовав их в соответствующие военные чины, а также и многих офицеров из другого рода службы, преимущественно из артиллерии и саперов, так что многие офицеры нового Строительного отряда были старше чинами инженеров путей сообщения, а так как иерархия чинов соблюдалась весьма строго, то офицеры Строительного отряда, старшие чинами, не могли быть помощниками у инженеров, состоявших в низших чинах. Таким образом, первоначальная цель учреждения Строительного отряда не была достигнута. Многие начальники предпочитали давать работы опытным людям, а не вновь выпущенным из института инженерам, тем более что в нем практическая часть была в сильном пренебрежении. Засим молодые инженеры часто назначались под начальство офицеров Строительного отряда.