Лишь ради того, чтобы при общении нам было поуютнее от сознания устранимости конфликтных ситуаций, мы несчётно, иногда сотни раз на дню прибегаем к умолчанию сущей, «сермяжной» правды, предпочитая обходиться ложью.
Тем самым слово, как неспособное воплощать в себе всей, абсолютной значимости мыслимого, то есть будучи ложным само по себе, является также носителем необъятного количества лжи, исходящей из неистребимой нашей потребности умолчаниями третировать ту значительную долю окружающей реальной правды, которая в понимании всех не может никак считаться терпимой.
В данном случае запрет, несомненно, есть благо («ложь – во спасение»), потому что если бы не существовало его возможности, правдой пришлось бы на каждом шагу оперировать в натуральной действительности. Даже трудно представить, как бы это могло происходить без того, чтобы общение между людьми сразу бы не угодило в тотальный хаос («Правда бы нас погубила!»)
В указанном значении проблема замалчиваний, собственно, и есть проблема цензуры.
Когда утверждают, как это позволил себе Спиноза, что «воздержания от суждений – редкая добродетель», то, конечно, это глубоко неверно.
(См.: Бенедикт Спиноза. «Политический трактат», глава VII, 27. В переводе С. Роговина и Б. Чредина. По изданию: Бенедикт Спиноза. «Трактаты». «Мысль», Москва, 1998 г.; стр. 312).
Нисколько не редкая!
Будучи выражаема в естественном праве, цензура по масштабности явление глобальное и безмерное (конечно – не «вообще», а в системе обществ); запретить её всю не могли бы никакие установления; пока только её небольшую часть удаётся ограничивать и пресекать публичными правовыми актами, и в своём огромном большинстве под такие запрещения подпадают лишь запреты, которыми в обществах, исповедующих демократию или к ней лояльные, могут ущемляться предусмотренные их законами права и свободы.
Узостью «набора» ограничений цензуры, прописанных в законах о СМИ и в конституциях, это подтверждается. В них, кажется, неплохо бы чего-то добавить (нашлось бы не одно хорошее предложение!); но – будет ли нужный эффект? Не ясно ли, что и от ныне действующих отдача невелика, во всяком случае она – неполная и общественных потребностей не закрывает.
Убедительные примеры тому отыскать не составляет труда. Вот из них наиболее, пожалуй, примечательный. Рассказывая о цензурных излишествах в СССР, публицист Андреев писал:
Запрещалось почти всё. В том числе нельзя было ни прямо ни косвенно упоминать, что есть такая славная организация (с функциями сплошной цензуры. – А. И.) – Главлит». – (Полностью это ведомство называлось так: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР. – А. И.)
(Николай Андреев. «Прощай, цензура». Газета «Известия» от 02 августа 1990 г.)
А в одном из интервью телеведущий Сенкевич пояснял, как удавалось «приоткрывать железный занавес» в передаче «Клуб путешественников» при засилье в СССР КГБ (в дополнение «главлитовскому) и притом не бояться этого монстра:
… – Насчёт опасности вы сильно преувеличили. Мы знали, о чём можно говорить, о чём нет. «Клуб» не был политической или новостной передачей. …Поэтому мы не испытывали давления со стороны органов госбезопасности. …цензуру мы ощущали редко и практически всегда показывали то, что хотели.
(Газета «Столица С», № 473. – Текст приводится с сокращениями).
Как видим, испытаний реальностями не выдерживали даже самые строгие запрещения. И дело тут вовсе не в каком-то знании «чего нельзя», которое хорошо усваивали подцензурные.
В слове «ощущали» путешественником очень точно выражены хилые возможности «укрытого» государства: у него их не набиралось для всеохватного запретительства – как абсурдной политической цели. И никогда бы не набралось. Поскольку для этого нужно было бы ни много ни мало как целиком положиться на тогдашнее очень скверное (по нашим теперь более зрелым представлениям) публичное право. То есть пойти на полную замену им права естественного.
Принципиальная невозможность этого обязывает общества относиться к требованиям запрета цензуры в определённой мере снисходительно. Спорить здесь нужно, может быть, только из-за того, как бы снисходительное не слишком возобладало. На примере с пресс-центрами мы не могли не убедиться, что чрезмерная снисходительность обычно становится решающей в оценке запретов при обращении к цензуре.
Само собой, тут и обществам, и властям не обойтись без повышения грамотности и культуры по части осмысливания существа запретов и запретительства. Пока её, такой грамотности, не наблюдается. И порой запретов желают, может быть, больше, чем следует. Не только в населении, но и в органах государственной власти.
Как воспринимать, скажем, благословения церковных иерархов на издания книг и периодики богословского содержания? на проектирование и закладку храмов? на возведение монастырей, часовен и приютов? Цензура это или что-то другое? А прикрытие ответственных за чудовищные политические репрессии?
Цензурные «установления» и барьеры в своих областях частично или по-полной вынуждены использовать даже разного рода конкурсные комитеты, жюри и комиссии. Без них не обойтись при принятии важных для обществ административных решений, в обучении и воспитании молодёжи и т. д.
В конце концов ограничения, в совокупности образующие стержень любого закона или этической нормы, о чём мы уже сообщали, также есть не что иное, как та же цензура.
Элементов запретительства и поводов к нему очень много в самых разных по значению действиях общественных и властных образований, должностных и частных лиц.
Ввиду того, что в большинстве случаев использование естественных запретов нельзя представить лишённым определённого житейского расчёта или «смысла» (на сей раз в обоих этих словах можно, не смущаясь, усматривать целесообразность и принимать её!), а их не скованные законами пресечения постоянно как бы ускользают от неких ожидаемых наказаний, надо бы, кажется, поспокойнее воспринимать и дискуссионные истолкования в необъятной сфере цензуры. Хотя обстоятельствами нередко диктуется иное.
Совершенно, думается, напрасно организаторы диспутов часто предлагают название темы «цензура необходима обществам» непременно с вопросительным знаком.
Уклончивостью тут будто бы делается приглашение к спору без каких-то ограничений для участников, – приглашение к «свободе слова», а на самом деле за нею видится лишь дремучее отсутствие грамотности или точнее: знаний – о существенном в запретах, в запретительстве и в запретах на них. Причём организаторы, всякий раз демонстрируя невежество собственное, добиваются ещё и его прикрытия, – тем предположением, что в невежестве должна обязательно пребывать и публика.
Закономерно, что при подготовке обсуждений в столь блудообразном ключе ни о каком плодотворном их результате не может быть и речи. И спор становится неинтересным. Ради убогих «правил» тут порой выбрасывается даже то ценное, что наверняка могло бы служить если и не на пользу делу, то хотя бы для украшения «игры».
В качестве примера, когда самоцелью было «просто поговорить», сошлёмся на передачу по программе «Культурная революция», проходившую на российском государственном телеканале «Культура» 28.02.2002 г. с 22.35 по московскому времени (повторно 07.07.2002 с 15.30).
Хотя в пояснениях ведущего тема обозначалась не под уклончивым знаком вопроса, общее понимание смысла и существа цензуры осталось для участников шоу «традиционным».
У главных оппонентов – театрального режиссёра Волчек и журналиста Минкина – мнения, каждое поотдельности, сразу же устремились на взаимное исключение: «против» – «за».
Первая сначала выразила к предмету отношение отрицательное в целом («я никогда не скажу, что цензура нужна!»), но при этом уточнила, что имеет в виду её лишь как явление, которое «раньше толковалось очень расширительно», а также – что необходима самоцензура; второй тоже говорил о своей убеждённости в недопустимости цензуры, по его словам – политической, хотя вместе с тем утверждал, что для обществ очень нужна сегодня так называемая моральная цензура, – это когда овладевают умением себя постоянно сдерживать, не выражать словами или внешним поведением ничего «лишнего», – причём журналист настаивал даже на том, чтобы эта последняя вводилась немедленно.
Как можно заметить, формулировки обеих индивидуальных позиций не были оппонирующими: «за» и «против» оказывались одинаковыми. И что же? Разговор хотя и был жарким, но он не выявил необходимости продолжать его. Иначе говоря, пришли к тому, от чего шли и что уже давно имеет место в неполноте и зыбкости положений публичного права.
Иначе и быть не могло.
Тема звучала бы по-другому, если бы рассуждали о сути. Можно без ошибки сделать вывод: у Волчек точка зрения была «выношена» с учётом прошлой российской «беды», а также с учётом того, что цензура в жандармированной оболочке могла исходить исключительно от советской власти и ниоткуда больше. У Минкина своя оплошность; – из его требования проглядывало отчаяние перед «плодами», которые на виду у всех созревали из-за неумения разумно пользоваться свободами.
Что же касалось «необходимого» и уже как бы всеми востребованного права на самоцензуру и цензуру моральную, то, как нетрудно заметить, они выражали всего лишь ту самую формулу всеобщего умолчания, но только – в оттенке силовой навязанности!
Само по себе их введение было бы категорически невозможным, так как нельзя урегулировать публичным правом той огромной массы человеческих и общественных отношений и потребностей, где властвует право естественное.
Что на самом деле происходит с тем естественным, которое в действительности должно считаться не подлежащим «разделу» с помощью права государственного, публичного или его замене им?
Мы уже знаем, как всё оказалось вывернутым наизнанку при замене права на свободные суждения свободою слова. Чтобы понять данную проблему во всей полноте, ещё раз обратимся к тексту конституции РФ, к той её части, где размещена норма о запрещении цензуры.
Там, как мы уже отмечали, нам было затруднительно постичь формулировку запрещения, поскольку она отнесена вроде бы и к массовой информации, а вроде и не только к ней. Ситуация противоречивая, а из этого должно вытекать, что допустимо расширительное толкование нормы. То есть запрет должен распространяться на цензуру в её совокупности – и в представлении государственного права, и – права естественного.
При этом «возникает» корявая и в целом недейственная запретительная норма, устремлённая к абсолютному и абсурдная по своей «всеохватности». Ориентируясь на неё, можно запретить, скажем, запрет на матерщину, что, к большому сожалению, случается в России всё чаще. Речь идёт об употреблении солидного по объёму и многообразию матерного ресурса не только в простой обыденности. Его допускают, как нам уже приходилось об этом говорить, в театральные постановки, в ленты кино, при ведении дискуссий, в обмене мнениями и проч.
Да, нынче при манипулировании цензурой, когда норму государственного права устанавливают вместо нормы права естественного или сливают с нею, обходятся без официального цензурирующего органа, каковое условие есть лишь рычажок примирения с абсурдом. Но это слабое утешение для желающих поосновательнее разобраться в правовом значении цензурирования.
Власти и законодатели пошли здесь упрощённым, обманным путем: нет органа, значит, нет и цензуры.
И в данном случае от обмана уйти было бы невозможно, поскольку он оказывается пока единственным средством для продолжения замалчиваний о непрояснённой правовой сути пресс-центров, пресс-служб и прочих подразделений «по связям с общественностью».
Безусловно, будь оппоненты из телевизионного шоу на телеканале «Культура» знакомы с принципами не традиционных, а более раскованных истолкований запретного и дозволенного, их мнениям не нужно было бы искусственно придавать различительного характера, и сама собой отпала бы даже охота заводить спор перед широкой сопереживающей аудиторией.
Надо ли теперь подчёркивать, как необходимо лояльное отношение к цензуре – по «справедливости»? Так ли она страшна, и надо ли её всегда бояться? Ведь место ей не где-то в зауженном частном или общественном обиходе, а повсюду, куда проникает интерес человека. Она – составляющая всех нас, где бы мы ни находились.
Этого не могут не учитывать и средства массовой информации. Их ориентирование на запрет цензуры, предусмотренное законами, конечно, является вынужденно-обязательным, поскольку в законах, как уже было сказано, закреплено сдерживание главным образом такого запретительства, где интерес выдвигается преимущественно в чиновничьем истолковании, вследствие чего ополитизированное в государственном праве почти всегда идёт рядом с корыстным.
Как и свободам, запрещениям никогда не может быть ни определённого числа, ни точной меры. И подобно свободам их «производимость» или – необходимость должна выражаться через их достаточное, чёткое осознание людьми. Осознание не только всегда всецело общественное, но часто и «выделенное» из общественного, «относительное» – корпоративное иди даже частное.
Что дело обстоит именно таким образом, подтверждается следующим фактом из истории России: до принятия основного закона в новейшие её сроки на её территории не существовало и конституционной нормы о всеобщем запрете цензуры (ещё в 80-ые годы ХХ века в СССР имела место её отмена в её коммунистическом, «старом» виде, а – не запрещение); «будто бы» обходились установкой из теперешнего закона о СМИ, но и то – не после его ввода в действие, а уже с августа 1991 года, значит ещё при действовавшем тогда советском законе «О печати и других средствах массовой информации», – то есть, выходило, что в стране цензурой можно было в тот период совершенно «в законе» «пользоваться» («разрешено всё, что не запрещено!») в общей сложности более двух лет.
Создавалось впечатление, что за шумными разговорами о свободе слова и гласности было тогда вроде как «не до того». И что ещё более удивительно, – какого-либо вреда ни государство, ни общество при этом не испытали, и по такому серьёзному поводу нигде не возникало даже сколько-нибудь ощутимой тревожности.
Больше и возбуждённее рассуждали в то время, как помнится, не о цензуре и о таящихся в ней угрозах, а о другом, что было связано только с необходимостью добиться независимых статусов для СМИ.
13. ЛЮБОВЬ ЗЕМНАЯ
Индивидуальная человеческая любовь, та, которая извечно объединяет людей разных полов по их выходе из детства, представляет собою безотчётный позыв плоти к видовой репродукции. Это свободное внутреннее чувство в каждом. Оно естественно как потребность и не может перестать быть таковым, наподобие потребности осязать, видеть, слышать или говорить, и это та причина, по которой оно не подлежит управлению чьей-то посторонней волей или быть отторгнутым.
Вполне объяснимо и то специфичное, из-за чего в каждом человеке ему, этому чувству, «предписано» утоляться через ответное, встречное, взаимное его проявление со стороны избранника или избранницы. У которых оно также естественно, неотторгаемо и неотвратимо.
Отсюда проистекает главное в природе любви – её свобода. Вовсе не отвлечённая. Свободным должен быть выбор и полюбившегося одного партнёра и ответный встречный позыв другого. Логика тут уводит ещё дальше – в область неограниченного количества избираемых для каждого, отдельно взятого субъекта. В этом случае речь идёт, безусловно, об избирательности как действии, каждый раз имеющем свою временну́ю дистанцию – свой «календарь».
Уже наших далёких и во многом ещё диких предков, живших замкнутыми родами и племенами и создававших свои неписаные поведенческие установления, сильно озадачивала ситуация с наличием и статусом «такой» любви.
Ведь и в те доисторические времена каждый, кто взрослел и становился взрослым, хорошо понимал, насколько она привлекательна и прекрасна – как составная мира чувственности и наслаждений. В какой мере она должна была допускаться и ограничиваться? Этого никто не знал.
Между тем по мере удаления человечества от состояния своей дикости сферу своего «воплощения» свободная любовь стремительно расширяла. Постоянно умножались варианты сексуальных отношений, воспринимавшиеся как извращённые и развратные, в том числе те, где допускались совокупления прямых родственников или партнёров одного пола.
Такое развитие события получали вовсе не случайно.
Они были следствием стремительного преобразования человека в осознававшую себя свободную личность общественного, коллективистского типа, с её устремлениями к прогрессу, к будущему. Ведь на том, давнем этапе своей истории люди настойчиво учились пользоваться и другими свободами, с чем, кстати, как и в дни нынешние, уже тогда не всё обстояло благополучно.
Свобода в половых отношениях слишком часто и плотно бывала связана с ущербом тому образу жизни людских объединений или их ассоциаций, который устаивался и требовал своей дальнейшей стабилизации.
Вопреки пожеланиям стабильности, гарантировавшей прежде всего материальное благополучие, развратом и извращениями словно тараном повергались обычаи, традиции и другие важнейшие общественные ценности, тот свод непрерывно копившихся неписаных правил поведения, какими, чтобы не происходило их «порчи», свободу в любом её виде требовалось «пускать в оборот» уже не иначе как с определёнными условиями для каждого индивидуума – в виде личных или групповых обязательств и обязанностей перед «остальными» людьми.
При отсутствии понятий о юриспруденции свободы и ограничения в тот период ещё не были «скреплены» письменными декларациями и законами. В такой «упаковке» ими начнут пользоваться при возникновении государственности. Пока же, неоформленные в записях, они представляли собою ту сложнейшую сферу человеческой духовности, которую, в её основной, «верховной» части позже поименовали естественным правом.
Зарождалось оно, как это приходится его понимать сегодня с учётом присущей ему цельности, хотя и в разные исторические сроки, но по единому образцу на всех континентах земли, в связи с чем, не впадая в ошибку, можно говорить об его одномоментном появлении в одной, хотя, может быть и весьма обширной, местности.
Далее, при возраставшей потребности племён и иных объединений в экспериментах кочеваний, оно неизбежно должно было распространяться по другим территориям, где разные объединения могли расселиться.
Никогда ничего возвышенного оно, естественное общечеловеческое право, не выражало, несмотря на наличие в нём признаков непреходящих желаний, надежд и расчётов – идеалов. Позади и впереди людские сообщества вынуждались противостоять рутине, обыденностям, лишениям, обходить их или бороться с ними. Причём столь унылая картина будней нередко менялась вовсе даже не к лучшему.
В том, если иметь в виду невозможность управления чувствами и – ограничивать индивидуальные, личностные свободы, прежде всего в областях межполовых отношений и в особенности – в любви, в немалой степени проявлялся противоречивый характер естественного права.
Здесь позарез нужны были эффективные сдерживатели – нормы. При их отсутствии положение становилось чреватым, поскольку житейский опыт сообществ указывал на необходимость как можно более строгого охранения такой их важнейшей ценности, как генный потенциал, а с ним были теснейшим образом увязаны основные для выживания каждодневные заботы: о поддержании уровня рождаемости, физического здоровья каждого из сочленов, трудоспособности, простой уверенности в завтрашнем дне и т. д.
Перспективы ухудшить «показатели» на этих участках бытования не могли не беспокоить в первую очередь авторитетов или старейшин, которым сородичи или соплеменники доверяли вести и разрешать возникавшие межличностные и другие конфликты и устанавливать «нужный для всех» порядок.
Между тем, будучи свободной, любовь демонстрировала нечто до невероятности каверзное и вызывающее, – она оставалась законом сама себе! Укладывать это в сознании в качестве аксиомы, нормы «от» природы, хоть и пробовали, но и – противились. Из-за чего?
Когда-то, ещё в пору своей подлинной дикости, у протосуществ, из которых «получались» люди, потребность полового спаривания подлежала строжайшим ограничениям и совместному, почти тотальному контролю. Не соблюдавшим запретов и ритуалов грозили всяческие кары, вплоть до умерщвления, что характерно для животного мира в любых его видах.
Понятно, что то ещё были сексуальные «правила» чисто животного свойства.
Переход к началам осмысленной, разумной жизни, заслонившей былое жёсткое нормирование и открывавшей шлюзы ненормированной свободе, то есть полнейшей вольности, должен был предполагаться и как соответствующий уже другим поведенческим нормативам, удобным, простым и лёгким. При которых вроде как следовало целиком и без потерь отказываться от кондовых традиций и привычек прошлого. Будто бы никаких помех тут не должно было возникать. Но жизнь показывала иное.
Мы уже знаем, что с расширением свобод и с увеличением их количества неизбежно прибывает и проблем с их урегулированием и укрощением. Достойными разумного человека средства для манипулирования свободами без границ если подчас и находились, то – неустойчивые; они быстро себя дискредитировали и изживали, перечёркивая лучшие надежды.
При таких обстоятельствах идеалы должны выглядеть сомнительными и восприниматься с подозрением. История здесь никого не обманывает. Оглядываясь на далёкое наше прошлое, на первые опыты людей, обретавших неумеренную свободу, можно, пожалуй, говорить о том, что уже в те времена идеалами изрядно приукрашивался чопорный постулат о предопределении человека, как венце природы, а одновременно обнажалась мера недостижимого по этой части, что обязывало воспринимать отдельные, даже отрадные перемены без особого пафоса.
Ведь прежние нормы и традиции, соблюдавшиеся тысячелетия, ещё долго могли продолжать своё воздействие в человеческих сообществах.
С одной стороны, это уже тогда указывало на необоримую силу общего и единого для всех естественного права людей; никакой реформации оно не требовало, и в нём продолжала кристаллизоваться обойма тех идеалов, какие вошли в систему этических ценностей человека, познававшего свободу в её лучших качествах.
С другой стороны, – люди, развивая чувственность и устремляясь к более насыщенным и доступным ощущениям от сексуальных удовольствий, непроизвольно рушили стиль укреплявшейся разумной их жизнедеятельности, причём всё чаще заходили здесь слишком далеко, в том числе нарастало их самоотстранение от их обязанностей, совокупно обозначаемых понятием долга.
Уже вскоре в качестве «выхода из положения» был введён институт семьи, действующий поныне; но из-за свободы в любви, когда она «выплёскивалась» в её неустранимой и огромной разлагающей мощи, к этому вынужденному защитному новшеству с самого начала не могло не проявиться массового устойчивого неприятия и предубеждения, не иссякших до наших дней.
Легко поэтому представить, каких трудов стоила выработка «любовной» нормы и какой норма выходила хрупкой и ненадёжной.
Ханжеский идеал «чистой» или «непорочной» любви и притом исключительно в рамках супружества даёт наглядное представление тому, насколько институт семьи уже при его зарождении мало соответствовал социальным пожеланиям заиметь наивернейший рычаг укрощения не подвластных ничему позывов человеческой плоти – того, в чём совмещены и неразрывны как облагораживающая возвышенная чувственность, так и «низменные» половые инстинкты.
Соответствующим должно было стать и реагирование на «нечистоту», выражаемое большей частью молвой. Здесь критерии всё чаще приобретали расширительное толкование, размывались, тем самым круто деформируя фон общественного бытия и общественной духовности. Сила молвы здесь, надо сказать, была всегда ощутимой, поскольку многими своими «краями» она входила в соприкосновение и во взаимодействие с естественным общечеловеческим правом.
Ситуация не менялась и позже, когда в практику входило государственное управление и отношения среди людей уже в значительной степени регулировались нормалиями не «от» обычаев и традиций, а – законодательными актами или даже целыми сводами писаных законов.
Могло ли хотя бы это стать преградой неизбежному?
Что, например, должен значить норматив естественного сексуального поведения для молодой девушки, неважно, рассматривать ли его как требование во времена оные или в наши дни? Целомудрие? Напускную невинность? А – дальше?
Того ли нужно ей, когда ради продолжения рода созревающая плоть прямо-таки повелевает ей не отказываться от соитий, не уклоняться от поиска партнёра. Или тот же норматив – для супругов, только что ими ставших? Полнейшее совпадение в чувствах и восторг от ощущений эротической близости? Верность? Этому ведь не суждено оставаться неизменным.
Само течение обыденной жизни «предусматривает» помехи: возрастное обоюдное или индивидуальное охлаждение, болезни, расставания, усталость от невзгод и материальных трудностей, в том числе связанных с появлением и воспитанием детей и внуков, гибель кого-то из супругов, искушение красотою и обаянием другой женщины – для мужчины или мужскою «порядочностью» и «благородным» обхождением – для женщины.
Причин, когда идеалу – «неуютно», появлялось и появляется великое множество.
Соответственно не ослабевали и попытки облечённых властью или ответственных за «порядок» удерживать, ограничивать или даже запрещать «неподходящие», «вольные», «греховные» поползновения.
Частые неудачи на этом пути вынуждали их иногда идти против собственных убеждений, и тут нередкими были даже случаи их прямого искусного лукавства, когда предлагаемые правовые нововведения преподносились ими как будто бы ни с чем из прежних обычаев и традиций не связанные.
Ветхозаветный Моисей, как религиозно-государственный деятель с высоким авторитетом у соплеменников, заботясь о процветании израильтян в условиях веры в единого бога, вовсе, надо полагать, не допускал, что с их половой распущенностью, пришедшей от предыдущих колен, можно легко и быстро покончить на свежих организационных началах.
Насущное требование «Не прелюбодействуй!» он попросту позаимствовал из их же стародавнего, ещё дикостного прошлого и, распропагандировав как установление, данное свыше, записал его в числе прочих норм социального бытия на известной каменной скрижали в виде божественной заповеди.
Факты и явления половой распущенности и сегодня не оставляются без внимания к ним. Вопреки очевидному очень быстрому «освобождению» в этой сфере они на разные лады осуждаются, в том числе – молвой. Вполне понятно, почему. Разве сексуальность и половые связи безо всяких границ и без разбора не могут не вызывать беспокойства у наших современников?
Ведь даже с учётом огромных достижений в областях медицины и охраны здоровья неуправляемостью отношений между полами, или, если угодно, – интима, и сейчас, как и в прошлые времена, определяются серьёзнейшие провалы в наследственности, в деторождении и в других сферах нашей физиологии и жизнеустройства, о чём непозволительно забывать ни правительствам, ни гражданам.
Да, конечно, не практикуется теперь изгнание уличённых в ненормативном, слишком вольном «использовании» интима за пределы привычного обитания, как у древних, что в условиях невозможности выживать обособленно было тогда почти равносильно смерти. Но что касается жесточайшего физического воздействия, образцом чего явилась расправа бога Иеговы над извращенцами из еврейских поселений Содома и Гоморры, то ему оставлено место даже теперь. В частности в отдельных местах исламского мира «полагается» общинное побивание камнями за измену супружеской верности и за прелюбодеяния.
Так что вопрос об «укрощении» половых страстей вовсе не праздный. Однако человечеству, видимо, не дано иметь по нему сколько-нибудь устойчивые, справедливые и приемлемые решения.
Это связано с тем, что интим, как «территория» чувственности и свободы, является одновременно и «территорией» права. Подобно тому, как это сложилось у человека с другими, данными ему от рождения свободами и правами, право на интим неотчуждаемо по закону. Иными словами, «укрощающий» закон, будь он даже принят и введён в действие, в любом случае должен признаваться мерой насильственной и противоестественной, а значит и – преступной.
Точно такую же ауру насилие могло бы иметь, если бы начали «укрощать» «отклонения», скажем, на «пространствах» совести, справедливости, добродетели, достоинства, чести.
Нетрудно заметить: это вело бы к уничтожению идеалов, цементирующих этику. Тогда как бы люди жили? Ну, разумеется, изношенность норм-идеалов или их потускнение в процессе длительного и не всегда бережливого использования есть очевидная истина. Но никогда и никому даже в голову не могло бы придти кого-то и как-то наказывать «за» совесть или «за» честь, какие б они были «не те» или плохи в отдельных случаях.
Причина здесь ясна: ими выражаются ценности в высшей степени обобщающие и размещённые в границах естественности или точнее и конкретнее – в границах общечеловеческого естественного права. Это категории неподсудности абсолютной и всевременно́й.
Воздействие судом или осуждение допустимы лишь за поступки или вернее: проступки «вещественные», узнаваемые по конкретным фактам и обстоятельствам, а не просто понятные по смыслу или кем-то названные.
Отклонения от идеалов «через интим», осуждаемые молвой, есть, разумеется, поступки не отвлечённые, реальные. И покушение на идеалы тут, что называется, налицо. Однако, будучи свободным от рождения, изначально, и значит – поступая вправе, человек, мужчина это или женщина, наказываться не должен. Как раз в этом состоит его право на свободу в интиме.
И нужно поизумляться величию и значительности такой свободы!
При всех возможных лишениях и напастях любой индивидуум связывает с нею самое, может быть, лучшее в себе и расстаться с нею не мог бы ни на каких условиях. Тем не менее столь знаковый феномен до настоящего времени осознаётся слабо, что, заметим особо, вносит немало неровностей в общественные отношения.
Негативными факторами, которые сопряжены с понятием «разбухающей» свободы, интим будто бы навсегда скован и, как право, вынуждается существовать полускрытно, как бы постоянно прячась, находясь в тени.
Даже в тех случаях, когда он «бросает вызов» окружающим (сообществу, клану, семье, государству) и его «соучастники» предпочитают умереть, чем оставаться без него, их доля хотя нередко и вызывает сочувствие окружающих, но такое уместное реагирование всё же, как правило, бывает менее выраженным по сравнению с тем, когда люди «взвешивают» потери свобод политических и гражданственных. Больше того: испытывая ущемления свобод в областях политики и публичной деятельности, борцы за них, люди, даже порой достаточно искушённые в юриспруденции и в обществологии, доходят, бывает, до того, что позволяют себе заявлять о полном отсутствии свобод вокруг себя и для себя, о чём, конечно, можно только посожалеть.