Бляманже душил гитару. Стонала гитара и охала. Дергались в агонии ее струны. И в такт дергались головы кружковцев. Казалось, что убийцы настолько сопереживают своей жертве, что умирают вместе с ней.
И действительно сразу по окончании песни Коханка рухнул на пол. Впрочем, рухнул как всегда. Поволокли его Яблонский и Папиру за руки в соседнюю галактику, где находилась кровать. Сладко обмяк Коханка, будто снеговик весной. Он тащился и таял. Тащились по полу его ноги, раскинутые широко и свободно, совсем по-матросски. Совсем по-матросски.
А Яблонского по окончании песни стошнило. Впрочем, стошнило как всегда.
18. Казнь
Снилось Яблонскому, будто он поэт, хотя он и был в каком-то смысле поэтом. И будто бы, как полагается поэту, сидит он в лагере. Впрочем, сидит недолго, поскольку уже завтра ему предстоит умереть. Казнят Яблонского за то, что стащил он чужую пайку.
И вот день казни наступил. Утро хмурилось. Рассвет опаздывал. Фонари качались и горели в ожидании. Ветер плевал в лицо осужденному. Грязь чмокала, предвкушая зрелище.
Социалистическим строем в колонну по шесть шагали на труд лесорубы. С помощью труда они воспитывались и исправлялись. И уже у многих пропала на теле шерсть и появилось осмысленное выражение лица. Уже многим, придя в лес, не хотелось залезть и качаться на дереве. Не хотелось кидать друг в друга шишками и топорами. А хотелось как можно больше наломать дров.
Уже многих не требовалось охранять, настолько они сделались сознательными. И даже между некоторыми лесорубами и охранниками завязалась дружба, какая может завязаться у человека с человеком. И махали охранники с вышек своим уходящим в лес друзьям носовыми платочками.
И как некие ахиллесы, строем шли люди. Страстно чмокала их в пятки земля. Всех их она любила. Все они были ее потенциальными любовниками.
Кое-кто шел рубить елки, а кое-кто шел стать елкой и быть срубленным.
– Прощайте, коллеги! – кричал взволнованный Яблонский. – Уж никогда мне не освоить с вами новой делянки, никогда не посидеть с вами у костра! Прощайте и не поминайте лихом! Ты слышишь меня, коллега, у которого я спер пайку? Я завещал тебе мою одежду. Она еще крепка и, надеюсь, хоть как-то возместит твою утрату…
Но тут удар прикладом сбил Яблонского с мысли. И он затянул про другое:
– Но куда же вы, друзья? Вам незачем больше идти в лес. Древесина не нужна, бумага не нужна. Ведь ваш поэт идет на смерть, и некому больше марать бумагу…
И подвели Яблонского к месту казни, так называемому “лабиринту”. Лабиринт – это тот же барак, только каменный, трехэтажный и без окон. Кроме того, в нем много соединенных между собой комнат и коридорчиков. Круглый год там поддерживается минусовая температура. Но не для того, чтобы заморозить осужденного. Холод необходим для контраста с теплом, исходящим от человека. Ибо именно на тепло, как акула на запах крови, летит орудие казни.
Лагерным палачом служила толстая, усатая пятидесятилетняя женщина. Ее звали тетя Дуся. Яблонский сразу понравился ей своими необычными, умными словами (он все утро бредил в предчувствии близкого конца), но еще больше – своим добродушным видом. На его лице было четко написано, что он принадлежит к породе жертв. А палачи, как известно, любят свои жертвы.
Однако любовь любовью, а служба службой. Подвела тетя Дуся Яблонского к лабиринту и со словами “Не бойся, малыш, умрешь быстро и тихо, как мышка!” втолкнула его внутрь и закрыла дверь.
Яблонский очутился во тьме, лишь кое-где разряженной тусклым светом фонарей. Он услышал, как вдали, справа и слева от него родились угрожающие звуки. Справа – более резкий, слева – мягче, едва слышимый, но не менее страшный. Это “ожили” лежащие в торцах здания пила “Дружба” и дрель со сверлом диаметром 20 мм. Они дружно полетели к центру, навстречу друг другу, навстречу своей жертве.