Фатальный взрыв
Вас, наверное, заинтересует, почему Костю Гриника зовут на селе монасем, и почему у него одна щека сиреневого цвета. Биография у монася короткая, но слишком пестрая. И обязан Костя в этом отношении двум основным чертам своего характера: он очень любил водку и еще больше не любил работать. Даже на водку зарабатывать не хотелось.
Было время, когда Косте казалось, что трудиться по-настоящему приходится только в колхозе, а если завербоваться куда-нибудь, стоит только пальцем пошевелить, как рубли бурным потоком устремятся в карман и, соответственно, в горло.
Но жизнь быстро разочаровала Гриника. Выяснилось, куда бы ни поехал и куда б ни завербовался, – всюду надо работать, чтоб в кармане завелись взлелеянные в мечтах рубли. И еще одно выяснилось. Почему-то в каждом коллективе недолюбливали тех, кто любил водку. Далее открытия житейских мудростей начались одно за другим. Чем больше ты пьешь водки, тем хуже работаешь, тем меньше зарабатываешь, и это соответствующим образом сокращает водочный рацион. Словом, получался заколдованный круг. Какие-то чары сдерживали Костю по-настоящему дорваться до чарки.
Тогда он возвратился в родной колхоз и занялся изобретательством. Первым изобретением монася была краска для шерсти. Краска универсальная. Такою краскою можно перекрасить обыкновенного кота на курицу или выхухоля, в зависимости от концентрации краски. Кот окрашивался живым: прочнее краска закреплялась. Две-три сельские модницы клюнули на изобретение и купили у Гриника «патент».
Костя благословил судьбу: с утра напился до темноты в глазах. Зато каким тяжким было похмелье после того, как Мотрин кот приобрел цвет чернил для авторучек, а Феклин облез и отдал Богу душу в лопухах! Молодицы, одна с рогачом, а вторая с коромыслом рыскали в поисках Кости по селу, и он вынужден был эмигрировать к самогонщице Федоре, порой предоставлявшей ему убежище и недолгосрочный кредит на первак.
Здесь его разогретая перваком фантазия шагнула еще дальше и подарила миру еще одно изобретение.
Костя повел такой разговор:
– Ну, вот что, тетушка. Залез я к вам в долги по ушки, и вы должны помочь мне выпутаться из долгов.
– Не дам ни капли и не проси, – категорически отрезала та.
– Ну, зачем же так неделикатно? Я, можно сказать, пришел к вам с идеей. Гляжу я на вас, и жалость окутывает меня. Тяжко вам…
– A-a! И милиция, и сельсовет житья не дают. Того и гляди сядешь. А для себя я ее гоню? Для вас же, антихристы! Ты да еще таких с пяток на селе наберется, вот и…
– Я не про это! Милиция, конечно, само собою, но вам при вашем образовании тоже всю технологию нелегко вести. Образование у вас незаконченноцерков-ноприходское, а я в свое время почти среднюю школу кончил. Химию знаю, технологию разную. А в вашем деле без знания химии много не накапает. Я даже историю знаю. Вот вы, наверное, и не знаете, почему о водке так говорят: «Ее и монаси приемлют».
– А почему?
– Вот видите. А потому, что были такие монахи, алхимиками их называли. Они здорово умели водку гнать.
– Ты смотри! Про алкоголиков слышала, а про алхимиков не просветил Господь!
– То-то ж. Так вот, тетушка. Хочу я к вам технологом устроиться. Оплата натуральная и по соглашению. Кустарно у вас дело поставлено и проектная мощность низкая, а я все по научно-алхимическому поставлю, схему аппарата выправлю и саму технологию. Вот вы осенью свеклу переводите, зимой – сахар. Опять-таки на дрожжи затраты и выручка неважнуха. Нерентабельно, одним словом, гоните. А как я за дело возьмусь, будет и дешево, и сердито и такой нагоним, что не только монась, но и сам архиерей не устоит против нее.
Неведомо, какие аргументы еще выдвигал Костя, но тетка Федора взяла его на пост технолога, правда, с испытательным сроком. Неведомо также, какие конструктивные изменения внес он в схему самогонного аппарата и какую учредил технологию. Все те тайны погибли под осколками того же аппарата.
В хате Федоры произошел такой взрыв, что у соседей задребезжали стекла, а собаки но всему селу лаяли добрых три часа. Первая аварийная команда соседей, что вбежала к Федоре, сначала ничего не разобрала, ибо густые тучи едких паров наполнили хату. Потом пар развеялся, и представилась печальная картина. На том месте, где была печь, зияла яма. Тонкий слой необычного цвета закваски покрывал все вокруг, даже бороду Николе-угоднику на божнице. Костя вертелся в хате, как муха в колбе, и, держась за щеку, тихонько, по-собачьи скулил. Тетушка, заброшенная взрывной волной на самую верхнюю полку для посуды, надрывалась:
– Антихрист! Чтоб тебя покоробило! Я же говорила! Алхимик несчастный! Не можешь – не берись! Кто теперь мне страховку за печь заплатит? Монаси, видите, приемлют! Чтоб тебя сырая земля приняла, монась несчастный!
С той минуты и стал Костя Гриник монасем.
Позднее выяснилось, что тетушка бесповоротно оглохла на оба уха и окончательно дисквалифицировалась.
Председатель колхоза сказал Косте:
– Судить бы тебя, паразита. Но поскольку ты последнее гнездо самогонное истребил, простим.
Начал Костя работать на ферме. Ничего, освоился. Водки в рот не берет. Только почует запах, сразу слышится взрыв и сиреневая щека начинает дергаться. Врачи говорят, что такие симптомы могут остаться на всю жизнь.
Бестолковый сын
– Откуда взялись люди? – спросил Сашко.
С высоты кандидатской эрудиции я злорадно подумал о своих предках. Забавно, что бы они ответили крохе! Сказка о том, как Бог слепил Адама из глины, их не спасла б. Разве что заинтересовала б детализация относительно качества глины, гончарных задатков Бога и нескольких технологических подробностей. О том, что из одного-единственного Адамова ребра вышла целая Ева, лучше и не заикаться. Вряд ли ребенок поймет.
– Сашко, – сказал я, – сначала люди были обезьянами, а потом стали людьми….
Заинтриговав таким заявлением свою аудиторию и почувствовав, что между мной и моей аудиторией натягиваются крепкие нити контакта, я бросился рассказывать о том, как обезьянам надоело сидеть на деревьях и как постепенно из моды начали выходить хвосты. Потом я провел тонкую анатомическую параллель между гомо сапиенс, с одной стороны, и орангутангом, гиббоном, шимпанзе, гориллою, с другой, не забыв при этом напомнить о признаках, которые отличают «гомо сапиенс» от вышепоименованных человекоподобных мартышек.
Можно было переходить к карантропам и зиньян-тропам. Они уже не обезьяны, но еще и не люди. Тут я было не оскандалился, запамятовав австралопитека трансваальского, но вовремя спохватился и перекинул изящный мостик от него к питекантропу.
Пришлось сделать небольшую преамбулу про геологические эпохи. Я вижу, у моей аудитории затухает интерес к теории происхождения человека, и про синантропа и гейдельбергскую челюсть докладываю сжато, конспективно. Но, перебрасывая очередной мостик от питекантропов и синантропов к неандертальцам, я не мог не остановиться на эпохе раннего палеолита, и у моей аудитории начали слипаться глаза. Про юного неандертальца из пещеры Тешик-Таш Сашко выслушал с интересом и спросил, сколько ему было лет.
– Много-много тысяч лет, – ответил я.
– Разве бывают такие старые мальчики? – послышался новый вопрос, и я понял, что пора закругляться, если хочу рассказать еще кое-что. Про порочную теорию пресапиенсов, вызванную находкой так называемого есантропа Дауюка, Сашко выслушал без особого энтузиазма. Кое-что пришлось скомкать и перейти к кроманьонцам.
О кроманьонцы – славные парни! Я всегда им симпатизировал и намеревался вызвать симпатию к ним и у своей аудитории. Солидный рост, крепкое телосложение, приятные черты лица, находчивость, умение рисовать на скалах носорогов и оставлять пропасть черепков для археологов – все это вместе взятое хоть у кого вызовет симпатию. А череп, а кубатура черепа! Что б там ни твердили, а у кроманьонцев уже была голова на плечах. Рассказав о кроманьонцах и сделав ударение на том, что между ними и современными людьми почти нет никакой разницы, спросил у своей аудитории, все ли ей ясно.
– Понятно! – радостно ответил Сашко. – Я понимаю, почему сажают в клетку. Людей становится все больше и больше, потому что они беременеют от обезьян, а обезьян – все меньше и меньше – им не от кого тяжелеть. А чтоб последние не превратились в людей, их оберегают, сажают в клетки…
Ну вы слыхали! Я в его годы гораздо сообразительнее был. Полуторачасовая лекция в одно ухо влетела, из другого вылетела, а эффекта никакого!
Гость
Курочку не назовешь лодырем. Никто не скажет, что Данила Курочка спит до полудня. Данила Курочка еще до восхода солнца выходит на свой огород и стоит там столбом, опершись на лопату и вперив глаза перед собой в землю. Так стоит он до тех пор, пока не выйдет из дому Федора, жена. Она спешит в звено.
– Данила! Ты что, заснул? Иди завтракать, на работу опоздаешь!
Данила грозит ей пальцем и делает знаки, чтоб тише говорила. Федора не понимает, сердится:
– Чем столбом стоять, лучше б ворота починил. Смотри – перекосились, от людей стыдно!
Данила злится. Он подходит к Федоре и начинает читать мораль, как он любит говорить:
– Ворота, ворота! Не в воротах дело! Ты понимаешь, я все-таки выследил крота.
– Какого крота?
– Нашего. На нашем же огороде, того, что картошку подрывает. Я за ним, паскудником, вторую недели увиваюсь!
– И на работу опаздываешь…
– Да отстань ты со своей работой. Работа не волк, а тут, понимаешь, крот. Я, говорю, вторую неделю за ним наблюдаю и сегодня подглядел, когда он из норы выглядывает. Знаешь, когда?
– Отвяжись ты со своим кротом! Ешь быстрей да идем.
– Выглядывает он ровно в пять часов двадцать минут. Если б ты не гаркнула, я б ему лопатою голову счесал. Как часы.
Федора уходит на работу, а Данила еще долго стоит над кротом и качает головой:
– Не выходит, зараза. И дернула ее нелегкая во всю глотку заорать.
Солнышко уже высоко-высоко взбежало. По всему видно, крот не намерен высовываться, и Данила начинает собираться на работу.
Лодырем Данилу не назовешь, на работу он ходит каждый день.
Вот идет, идет Данила по улице и подходит к сельмагу.
Возле сельмага машина, ящики сгружают. Ну, как не подойти и не расспросить, что привезли?
– Добрый день!
– Добрый день. Жена в магазин послала? Самой, гляди, некогда, на свекле?
– Не-е… Это я так. Покупать мне нечего. Пришел, как бы его сказать, в гости.
– А-а-а.
И стоит Данила в сельмаге минут сорок, и молча рассматривает пузырек одеколона «Кармен», и думает Данила, из чего «Кармен» делается.
Потом Данила заходит в кузницу.
– Добрый день!
– Добрый день. Бригадир прислал? Скажи ему…
– Не-е, я так… Пришел, как бы его, в гости…
И стоит Данила минут сорок в кузнице, и смотрит сосредоточенно, как железо в горне сначала розовеет, потом синеет, а потом вроде белеет, и мучительно думает Данила, отчего все это так, а не наоборот с железом происходит. Данила глубоко вздыхает и уходит.
Сами ноги заносят его на ферму. Девчата корм в кормозапарники закладывают.
– Добрый день!
– Добрый день. Ты б, Данила, помог нам, что ли? Чего без дела стоять?
– Не-е, мне некогда, я на работу иду. К вам я так зашел, в гости. По пути.
– А-а-а… Ты у нас занятый.
И стоит Данила минут сорок, и смотрит молча на кормозапарники, и думает Данила, нельзя ли переделать Федорины чугунки по принципу кормозапарников. Вот только времени свободного никогда у Данилы нет. Стоит Данила, думает, а потом все-таки идет на работу.
Бредет Данила на работу и видит, что люди навстречу идут. На обед. И Данила поворачивает, должен же он обедать. Не станет же он один работать, когда все обедают.
После обеда Данила идет на работу уже другой дорогой. Такой, чтоб можно было зайти в сельсовет узнать, не звонили ли из района, если звонили, то что именно им надо; чтоб заглянуть на молокопункт, поговорить о жирности молока, а не просто постоять, посмотреть, как сепаратор крутится; чтоб оттуда зайти на почту за газетами.
Говорят, летом дни большие. Какой там! Не успеешь оглянуться – пора ужинать.
Но больше всего Данила в самом деле любит по-настоящему ходить в гости. Именины ли, крестины ли, родины ли, кто к кому приехал ли – Данила тут первый. С утра начинается:
– Федора, выстирай мою праздничную сорочку!
– Федора, а куда ты баночку с ваксой дела?
– Федора, а где пахучее ныло?
Федоре некогда, Федора на работу спешит, от Данилы как от мухи отмахивается:
– Потом, потом, вечером. Успеешь!
– Успеешь! Мы же в гости идем!
И уж все соседи должны знать, что Данила идет в гости. Всем похвалится.
Нельзя сказать, что Данила был большой охотник выпить. Нальют – чего же не выпить? Но дело не в вине… Главное, он был в гостях, посидел, послушал людей, сам рассказал, что знал.
Вот и осень. Пришел и Данила на склад на трудодни получать.
– Добрый день!
– Добрый день. Что, Данила, в гости пришел?
– Не-е, какие там гости. На трудодни вот…
– А-а-а! А я думал, в гости. На трудодни Федора все свое получила, на фургоне приезжала. А твое вот, – и кладовщик протянул Даниле пригоршню подсолнечных семян. – Садись, щелкай, заработал. Ты ж у нас гость. Дорогой, можно сказать, гость… – Подумал, добавил: – Для колхоза все-таки дороговатый…
Ой за гаем, гаем…
Заявление, поданное Петром Деркачом правлению колхоза
Уважаемые товарищи члены правления!
Если вы не поможете и не оградите меня, творческую единицу на селе, мне придется обращаться выше. Труд музыканта так же почетен, как, скажем, фуражира, доярки, механизатора. Я, правда, недипломированный музыкант и нештатная единица, но все равно я несу искусство в массы, и это следует принять во внимание.
Тетка Федоська вчера на всю улицу кричала:
«Смотрите, опять этот здоровяк с гармошкою. Все на свекле, а он рыпит на гармошке!»
Пусть поведением и неорганизованными выкриками тетки Федоськи занимается товарищеский суд, но я должен сделать заявление о трех пунктах: во-первых, у меня не гармошка, а полуаккордеон, во-вторых, я не рыпел, у меня была репетиция, в-третьих, если у человека крепкая шея, это еще не доказательство, что у него не тонкая душа.
Я также решил не обращать внимания на безотчетные заявления мужской части населения села: несерьезные они. Но женской половине, особенно девчатам, я должен указать, что они забывают про равноправие. У нас нет разницы между мужчиной и женщиной, мы, слава Богу, живем не при капитализме. И если кто из девчат пожелает научиться играть на аккордеоне или на полуаккордеоне – прошу. Я не буду считать это конкуренцией. Сами ж просят сыграть. Я могу сказать, что самого себя мобилизовал как агиткультбригаду, чтоб своей музыкой облегчить их труд.
А теперь обратимся к истории. Всем хорошо известна песня «Ой за гаем, гаем».
Ой, за гаем, гаем,
Гаем зелененьким,
Там орала дiвчинонька
Воликом чорненьким…
Сейчас эта песня должна звучать так:
Ой, за гаем, гаем,
Гаем зелененьким,
Там орала дiвчинонька
Трактором новеньким…
Соль не в том, как пахала девчоночка – на воле или на тракторе.
Суть в следующем куплете:
Орала, орала,
Сiла спочивати,
Та й найняла козаченька
На скрипочку грати.
Даже в те далекие времена люди понимали, что музыка облегчает труд и украшает отдых. Вдумайтесь в слова:
Та и найняла козаченька
На скрипочку грати.
Видите, он не сам по доброй воле пришел со скрипкой на полевой стан развлекать девушку. Не пошел он, наверное, и после того, как она попросила, а прихватил свою скрипку и поплелся в поле лишь после, как его наняла. Как назвать такого казака? Рвач! А его моральный облик? Раз тебя наняли, раз ты такой бессовестный, что взял с девушки деньги, так хоть играй на совесть, а не строй глазки да не моргай бровями. А он – пожалуйста:
Козаченько грае,
Бровами моргае…
И ничего. Веками эту песню поют, она входит в репертуары прорвы самодеятельных коллективов (кстати, я могу ее сыграть на своем полуаккордеоне), но никто никогда не осуждал позорное поведение этого, с позволения сказать, козаченька. Никто не видел, чтоб девушка брела за плугом, а этот шалопай пиликал на скрипке. Да деньги еще за это брал, да девушку пытался, извините, соблазнить.
Перекинем мостик от скрипача ко мне. Где, когда и при каких обстоятельствах я брал с кого деньги, играя девчатам? Не было и мысли такой. Допустим, девчата грузят свеклу на машину, а я на полуаккордеоне наяриваю. Чего плохого? Бровями я никому не моргаю. Человек я серьезный и честный. Девчата зарабатывают трудодни, а я – ничего. Но находятся злые женщины, которые колят мне глаза: лодырь, дармоед, шалопут, оболтус.
Прошу вас, дорогие члены правления, повлиять на несознательную массу и защитить меня от оскорблений: душа у меня тонкая и меня могут довести до трагедии.
Я бы посоветовал членам правления подумать, не стоит ли в нашем колхозе утвердить должность штатного музыканта, который бы играл на полуаккордеоне во время трудовых процессов и способствовал бы повышению производительности труда. Если девчонка, у которой все тягло состояло из черного вола, смогла нанять играть на скрипке казака, то неужели такой огромный и зажиточный наш колхоз не в состоянии содержать штатную единицу с полуаккордеоном?
Ой, пуговица!
Я не первый год на скорой помощи фельдшером работаю, до пенсии считанные дни остались. На своем веку всего насмотрелся. Кое-кто о нас анекдоты распускает, сатирики порой нас в виде черепахи рисуют. Оно, конечно, и мы не без греха. Скрывать нечего, бывает, и мы виноваты, что нас долгохонько приходится ждать.
Но вы послушайте старого фельдшера, который всю жизнь отдал скорой. Иной раз летим, сирена ревет, машина, кажется, вот-вот от асфальта оторвется, у самих сердце от волнения колотится… Спешим спасать человека. Первый ли, сорок первый ли год работаешь – переживаешь. Человек всегда человек. Приезжаешь и застаешь такую картину.
Молодая мать рыдает, извините, взахлеб, молодой отец добивает телефон, бабуся мужественно рвет волосы, дед валидолом насыщается.
Что стряслось? Мальчонка на ногах не держится. Проснулся утром веселый, румяный. Даже успел дедову челюсть в мусоропровод спровадить, а начали перед прогулкой одевать – на ногах не стоит. Стоять-то стоит, но шага ступить не может. Падает. Мы туда, мы сюда.
– Как же он будет стоять, – говорит врач, – если вы штанишки не так надели, обе ноги – в одну штанинку.
Анекдот? Допустим. Но должен вам сказать, анекдоты не делаются из ничего.
Было такое с нашей бригадой.
А это уже не анекдот. На прошлой неделе летим по вызову. Все как положено: мотор захлебывается, сирена ревет, лица у нас белые. С ребенком несчастный случай. И все точнехонько, как в анекдоте.
Молодая мамаша рыдает, молодой папаша сидит на телефоне (нас подгоняет), бабуся валидол уничтожает, дед последнюю растительность с головы убирает, а малыш сидит на диване и хохочет.
Молодой папаша и говорит:
– Вы не смотрите, доктор, что он смеется. Он пуговицу от бабусиного капота проглотил. Его ждет смерть! Спасите!
Глянул я на бабушкин капот – одной пуговицы не хватает. Видно, недавно оторвана, нитки висят. Но и пуговичка, скажу вам, чуть меньше блюдца! Бегемот такой пуговицей подавится.
Врач наш, Андрей Петрович, спрашивает кроху:
– Как тебя зовут?
– Саса.
– Саша, ты пуговицу глотал?
Сияет Саша, ничего не говорит, а его мать, отец, бабка, дед на нас наседают:
– Вы сюда приехали лясы точить или дело делать? Ребенка спасайте. Мы жаловаться будем!
Я осматриваю комнату. Что-то зеленое блестит под креслом. Поднимаю – пуговица.
– Эта?
– Эта, – и вся четверка рдеет со стыда. Хотелось им предложить: «Ну-ка, попробуйте по очереди, можно ли эту пуговицу проглотить?». Сдержался. Еще жалобу настрочат.
Однако жалобу на нас в тот день все-таки написали другие. Пока мы пуговицу искали, на соседней улице в самом деле скорая нужна была.
Как-то вызывают бригаду.
Мчимся. В подъезде на нас набрасывается довольно несимпатичная старуха:
– Вы из самашедшего дома? Я вызывала. К соседу…
– Ни из какого мы дома. Мы скорая помощь.
– Тогда вы мне не подходите. Я думала, из самашедшего дома санитары приедут, соседа попугают. Удочки в передней разбросал. Я ему – замечание, а он на меня зверем глядит, глаза кровью налились. «Самашедший, я сейчас тебе из самашедшего дома санитаров позову!» Да к телефону. А это вы приехали… Скажите, а вы б не могли его в самашедший дом забрать? Не насовсем, а так, попугать? Чтоб больше не смотрел на меня зверем?
Сказал я старушенции пару теплых, виноват и остался. Жалобу на меня подала. Вышло, что я старый грубиян. Пояснительную записку писал.
А то приедешь… Лежит. Наклонишься – от него прет, как от самогонного аппарата. На работе не был, прогулял. За бюллетенем в поликлинику ноги не несут. Дружки вызвали скорую. Мол, не разберутся, для оправдания на работе справочку и дадут.
А вот еще история… Подъезжаем по адресу. У подъезда уже стоит машина нашей скорой. Эге, шуточки плохи. И бегом по лестнице. Навстречу другая бригада спускается.
– Вы куда?
– В семьдесят шестую.
– Давай, ребята, назад. Мы оттуда. Поцапались две соседки, до истерики друг дружку довели. Одна за сердце да к телефону. Кричит: «Вызову скорую, они мне справку дадут, что ты меня до инфаркта довела!» Накапали ей валерьянки, проживет еще сто лет. С таким сердцем никакие инфаркты не страшны. Поворачивайте.
И мы вернулись. Откуда же нам знать, что вторая тоже вызвала скорую по телефону-автомату.
Вот так и получается, нехорошо получается. Ждут нас в другом месте не дождутся, а мы по пустякам мотаемся. Вы теперь сами видите, что черепахи-то мы не всегда по своей вине.
Бегу! Нашу бригаду вызывают. Может, кто пуговицу проглотил, а может, что и серьезное. Всякое бывает…
