Черный ящик

– А теперь, хозяйка, занимайся своими делами. И не стой над душой.

И начал долбать стамеской и лязгать металлом. А Акимов стал искать в интернете статьи про ишемическую болезнь.

Минут через двадцать Женя топал в передней ногами, сбрасывая с себя щепки:

– Принимай работу, хозяйка!

Акимов оторвался от статьи и вышел.

– Первый раз вижу старушку за этим делом, – он кивнул в сторону ноутбука. – Мда… Вот смотри.

Женя продемонстрировал, как открывать и закрывать новый замок, вставший точно на место старого, и отдал Акимову ключи:

– Все. Можешь спать спокойно.

– Сколько с меня?

– Пятьсот рублей и хлопоты двести. Итого – семьсот.

– Вот тысяча. Спасибо.

– Чего, без сдачи?

– Без сдачи. Триста за скорость.

– Вот это правильно, хозяйка. Ты все понимаешь правильно. Скорость тоже чего-нибудь стоит.

Женя сунул бумажку в карман и покидал инструмент в баул.

– Если тебе что понадобится – в любое время дня и ночи. За исключением религиозных праздников и выходных, – он опять обнажил свои темные зубы. – А ты, хозяйка, как бы тебе сказать …

Но подходящего слова Женя подобрать не смог и только снова кивнул в сторону комнаты. Потом он взял инструмент и ушел.

Было уже семь часов. К этому времени Акимов уже полностью восстановился и уже был готов поехать в «Окно в Париж». Но тут опять зазвонил телефон.

Звонила Надя.

– Мама, здравствуй.

Голос Нади был сух и официален:

– Что у вас там со Стасиком произошло? Он так ругался. Мне даже страшно стало.

– Он просил денег, а я не дала.

– Почему? Вы же с ним договаривались. Он мне так сказал. Ты что, не хочешь помочь внуку?

Акимов, досадуя на возникшую помеху, попробовал мирно и быстро закончить разговор:

– Я хочу ему помочь, но мне надо уходить.

– Мама! Неужели ты не можешь ненадолго отложить свои дела? Куда ты собралась на ночь глядя? Давай разберемся. Ты мне не ответила, почему ты отказала Стасику?

– Давай это сделаем завтра. Хорошо?

– Ты понимаешь, что ему не на чем ездить?! – голос Нади взвился. – Это ты сидишь целыми днями дома. А он постоянно мотается. Я считаю, что ты вполне можешь ему помочь. И потом, он отдаст тебе деньги!

«Вот достала!» – Акимов тоже начал понемногу раздражаться.

– Алё! Мама, почему ты молчишь.

– Я не могу дать ему деньги.

– Но почему? Ты же купила себе компьютер, телефон. А зачем они тебе? Это ведь выброшенные на ветер деньги. Ты же могла отдать их Стасу?

– Во-первых, это мои деньги. И я распоряжаюсь ими, как хочу. Во-вторых, я не обязан менять взрослому мужику колеса. Если ему нужно, пусть заработает. Если не может заработать – пусть «мотается» на том, что есть. Если его это не устраивает – пусть, черт возьми, ходит пешком. Я ему ничего не должен! В-третьих, если ты хочешь помочь своему сынку, то сама дай ему денег, я возражать не стану. И вообще, поговорим лучше завтра.

– Завтра?!

– Ну да, завтра. Или послезавтра.

– Да… – Надин голос стал пресекаться, и Акимову показалось, что она задыхается. – Да… Мама! Я тебя не узнаю. Что с тобой? Я не верю ушам. Ты такой никогда не была. Что случилось? Ты так раздражена, что запинаешься. А тебе волноваться противопоказано. Успокойся, Христа ради! – голос Нади окреп и снова начал давить. – Тебя просят помочь внуку, а тебя это приводит в ярость. Неужели ты до такой степени стала жадной. Для чего тебе деньги, скажи? От тебя и раньше особой помощи было не допроситься. Мы тебя что, часто просим? Скажи? Вымогаем под разными предлогами? Ответь мне, пожалуйста… Да, у Стаса сейчас тяжелый период, и он не работает. Но ведь можно ему помочь. На машине он хоть как-то себя кормит. Ты его обидела. Это тебе понятно? Ты стала такой грубой, я просто удивляюсь. Меня сейчас отчитала, не понятно за что. И это вместо благодарности. Тебе стираешь белье, ищешь по всему городу для тебя лекарства. Переживаешь за тебя. А ты несчастные девять тысяч жалеешь. Ладно бы, постороннему человеку. А то, родному внуку. Мама, подумай. Давай я сейчас приеду, и ты мне дашь эти деньги. Стасик так обиделся на тебя, что к тебе больше ехать не хочет.

Акимову, как и в первый раз, захотелось послать Надю на три буквы, но он уже был так разозлен, что не мог отказать себе в маленьком издевательстве.

– Не надо ко мне приезжать, – тихо сказал он. – У меня будут гости, и ты, Надюша, можешь нам помешать.

– Какие гости? Татьяна Александровна твоя, что ли?

– Я – Акимов постарался сделать старухин голос максимально доверительным и мягким, – начала новую жизнь.

– Это интересно, как?

– Я познакомилась с человеком. Необыкновенным человеком.

– С каким человеком, мама? Что ты несешь?

– С Иваном Петровичем.

– С каким еще Иваном Петровичем?

– Из третьего дома. Иван Петрович бывший полковник и еще молодой. Ему семьдесят лет. Он вдовец и также, как и я страдает от одиночества и непонимания.

– Мама…

– Да. Надюша, это любовь! – Акимов наслаждался. – Мы хотим начать совместную жизнь. Мой Иван Петрович, мой Ванечка, скоро переедет ко мне. Он уже перевез свой компьютер и телефон. И теперь мы переписываемся каждый вечер. Ты бы, Надюша, знала, как это романтично.

– Мама! Ты…

– Это настоящая весна, Наденька. Я тебя с ним потом познакомлю. Обязательно. Он тебе понравится.

– Мама, ты бредишь. Я ничего не понимаю…

– У Ивана Петровича два сына. Старший – врач-психиатр. Его Дима зовут. Тоже симпатичный – весь в отца. Он меня осматривал и сказал, что я абсолютно здорова. Никаких психических отклонений. Он мне напишет справку, что я абсолютно нормальная. И я тебе перешлю ксерокопию. А младший у него служит в гибэдэдэ. И я скажу ему, чтобы Стасика не штрафовали. Это все, что я смогу пока для него сделать. Он мне сказал, что Стасика внесут в особую базу данных, и никто его пальцем не тронет. И он сможет ездить на любой резине. Мой бедный внук! Ты ведь хочешь, чтобы нашего Стасика не останавливали менты?

– Мама, я …

– Разве это плохо, Надюша, ответь?

– Да. Но…

– Ты мне не веришь, доченька?

– Я начинаю сходить с ума. Это моя мама, Вера Павловна?

– Я, доченька. Гражданка Снегирева из двадцать четвертой квартиры. А если ты сходишь с ума, то это не страшно. Мы тебя к сыну Ивана Петровича отведем. К Дмитрию Ивановичу. Я его просто «Димочкой» зову. Но тебе лучше обращаться к нему по имени и отчеству. Дмитрий Иванович. Он тебя не только быстро вылечит, но и без очереди примет. Ты знаешь, какие там сейчас очереди? Как в аэропорту на паспорт-контроле.

Надя стихла. Не было слышно даже её дыхания.

– Что молчишь, Надюша? Всё? Разобрались? Ну тогда «гуд бай». Я не могу с тобой больше говорить. Я слышу на лестнице шаги моего Ванечки. Целую тебя и Стасика.

Акимов нажал на рычаги. Шутка вышла из-под контроля, но ему было на это наплевать.

Его опять слегка потряхивало. Чтобы себя утихомирить Акимов принял еще две таблетки, а потом стоял и смотрел в окно.

Солнце светило откуда-то слева и красило оранжевым цветом дорогу. Под окнами у куста притаился кот. На ветках деревьев, прямо напротив форточки друг на дружку покрикивали галки.

Какие странные люди. Поддерживающие друг с другом связь только для того, чтобы что-то вымогать или иметь выгоду. Неужели это удел всех семей? Или только таких, жлобских? Бедная старуха. Прожить, проработав до пенсии, вырастить детей, износиться до дыр и все равно не знать покоя. Страдая от наступившей старости и потомства? В грязи, до которой никому нет дела, и тупом одиночестве. Какой во всем этом смысл? В телевизоре, таблетках, сиденье на скамейке с себе подобными? Кто эта Надя? Чем занимается, что хочет? А этот обормот. Есть ли у него жена и дети? Приедет ли кто-нибудь из них, чтобы вытрясти из Акимова немного денег, или отстанут на время? Они же не знают, что их старушка с другой начинкой. А чтобы сделала сама старуха? Дала? Дала, раз отложила в конверте… Может, полить цветок?

Акимов потрогал усыхающие сегменты «декабриста» и поковырял пальцем каменную землю. И вдруг поймал себя на том, что сосредоточенность на мыслях сменила ракурс отношения к старухиному телу. Руки, на которые он смотрел и которыми ощупывал растение, были элементами внешней среды, такими же, как кошка за окном, или этот засыхающий цветок. По крайней мере, в этот момент. И не вызывали никакой негативной реакции. И не потому, что Акимов отнесся к ним, как к части себя. Наоборот, он их даже не чувствовал, настолько был занят мыслями. Какой вывод? А такой, что если умело совмещать сосредоточенность на чистом «Я», принявшим форму мысли, и восприятие…

Рассуждения оборвал телефон. Он снова принялся настойчиво терзать слух. Акимов подумал, что предстоит еще один раунд с Надей, но это была Татьяна Александровна.

– Вера Павловна? – спросила она полным слез и соплей голосом – Вы даже не представляете себе…

Продолжить Татьяна Александровна не смогла – она зарыдала. Прямо в мембрану. Угощая Акимова всем набором звуков, сопровождающим это действие. Минуты через три Татьяна Александровна смогла из себя выдавить:

– Вера Павловна, я не знаю … Света… – и снова начались рыдания.

Как вскоре выяснилось, племянница Татьяны Александровны не сможет проводить ее завтра в больницу. Бумажку, где было записано, как добраться до места, Татьяна Александровна куда-то засунула и никак не может найти. Города она не знает и в метро ездить боится. И теперь не знает, что ей делать.

– А может быть вам поехать в другой день?

– Что вы, только завтра. Мне врач сказал, что у них очередь на бесплатные места. Завтра или опять жди. А меня живот уже замучил. Не успеваю стирать нижнее белье. Стыдно, но это так, моя дорогая. Как мне быть, подскажите?

Акимов чувствовал себя в некотором долгу перед Татьяной Александровной и поэтому предложил:

– Я завтра собиралась в Санкт-Петербург и могу вас проводить. Дорогу я помню.

– Вы?!

– Ну да.

– Вы сможете меня довезти до больницы?

– Да. Проспект Луначарского. Я знаю, как туда ехать.

– Ой! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Спасибо вам, родная вы моя! Я вам так благодарна. А вы сами? Вы сами-то не устанете? Такая дорога.

– Обо мне не беспокойтесь. Я еду в ту же сторону.

Они договорились о встрече, и счастливая Татьяна Александровна повесила трубку.

«Сегодня какой-то день психических атак. Всё, больше не могу!»

После разговора с Татьяной Александровной Акимов был совершенно пуст. Он устал. Устал объяснять, просить и отбиваться. Количество произнесенных им за день слов многократно превысило норму. Продавщицы, Стасик, Надя, Женя, Татьяна Александровна. Еще почтальонша. Явный перебор.

Его усталость быстро перешла в подавленность – всё опять стало тягостным и мрачным. Тяжелое состояние усугублялось тем, что в животе у Акимова начались рези. Чем себя обычно питала Вера Павловна, он не знал, но сочетание молока и сырых сосисок ее желудок не принял. И выталкивал из себя эту вредоносную для него смесь.

После туалета, где из Акимова выстреливало пахучей (это отловило даже его притупленное обоняние) жижей, настроение окончательно испортилось. Наступил душевный мрак. И любое действие, которое совершал или намеревался совершить Акимов, виделось ему таким, каким, должно быть, и было на самом деле. То есть, полностью лишенным смысла. Как изначально, так и конечно. Что бы Акимов не предпринимал, было обречено оставаться в рамках этой бредовой саморазвивающейся ситуации.

Чтобы не видеть раздражающей обстановки, Акимов погасил везде свет и лег. Забравшись под покрывало в штанах.

В темноте ему стало еще хуже – в голове ядовитыми змеями зашевелились мысли. Про то, что купленная свежая еда систему пищеварения старухи не улучшала.

Что спортивная одежда, скрывая уродливое тело, не делала его сильнее и выносливей.

Что борьба с, так называемой родней, ничего, кроме неизбежных будущих с ней разборок не дала. Возник только риск быть свезенным в психушку, где Акимову будет еще хуже.

Что поиски «Вити» самообман, заведомая неудача. Никто не вспомнит ни Акимова, ни Витю, даже если совать под нос их фотографию. Таких, как они, за эти дни в ресторане побывали сотни.

Что поставленный замок от сердечных приступов и расстройств живота не защитит.

Что принимаемый «Биоспорол» не избавит от Татьяны Александровны.

И что компьютер не заменит тех нормальных живых людей, с которыми Акимов хотел бы общаться.

Полный отстой. Всё полный отстой. Но даже горевать по этому поводу нельзя, потому от этого начнет колотиться сердце, сдавит голову, и перед глазами будут прыгать пятна.

Так, перебирая минусы, давимый отчаянием Акимов заснул.

Ему снился один и тот же короткий сон, повторяясь в незначительных вариациях. Он стоит на горке и толкает вниз санки, в которых сидит девочка. В светлой шубке и с коричневым пломбирным шариком меховой шапочки на голове. Санки улетают вниз, унося вцепившегося в спинку ребенка. На длинной ледяной дорожке санки начинает разворачивать, они кружатся и, споткнувшись о собственные полозья, падают на бок. Девочка выпадает на лед и продолжает скользить, подталкивая собой завалившиеся сани. Доехав до конца и ткнувшись в снежный накатанный бортик, она лежит эмбрионом на боку и, так же лежа, начинает орать. Акимову до слез становится жалко рыдающего ребенка, и он прыгает на блестящий скат. Но он не скользит, и ему приходится с невероятными усилиями спускаться.

А потом бешено работать ногами, не приближаясь к орущей девочке ни на шаг…

* * *

В десять утра Акимов встретился с Татьяной Александровной у своей парадной. По-прежнему мрачный и сожалеющий о своем альтруистическом порыве. Он никого не хотел видеть, никуда не хотел ехать и ни с кем не хотел разговаривать.

Увидев Акимова в куртке, спортивных штанах и сумке через плечо, Татьяна Александровна с восторгом воскликнула:

– Как вы преобразились, Вера Павловна. Просто чудо!

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, здравствуйте, моя благодетельница. Любуюсь вами…

И Татьяна Александровна уже не умолкала. Она болтала, когда они минут десять ждали маршрутку и, помогая друг дружке и задевая всех сумками, влезали и усаживались в ней. Болтала, когда они, обгоняя анемичные грузовики, неслись по шоссе или с вереницей машин плелись черепашьим шагом. Болтала, хватая рукав Акимова при торможении и поворотах. Вываливая на него все, что во время пути приходило ей в голову. Когда Татьяна Александровна что-нибудь спрашивала, Акимов ей не отвечал. Оставляя заданные вопросы висеть в его демонстративном молчании, нисколько не заботясь о вежливости и приличии. Он ответил только один раз в самом начале, когда Татьяна Александровна, заметив его мрачность, спросила:

– Вы сегодня такая печальная. Что-то опять с Надей?

– Да. У нее будет мальчик. Она назовет его Стасиком. Я онемела от горя.

Светило солнце и здорово грело через стекло. На зеленых обочинах кое-где попадались желтые точки одуванчиков. В голубом, еще не испачканном небе висели совсем летние облачные пышности. На голых полях паслись галки. Но Акимову это было все равно. Он никак не мог выйти из паралича, разбившего его волю и активность.

Когда въехали в город, его охватило не принесшее радости чувство, будто он год не был в Питере. Все стало другим и ушло куда-то вперед. Улицы с блестящими на солнце стеклами домов, по-весеннему одетые люди, машины с грязными боками. Все новое и чужое.

Впечатлилась и Татьяна Александровна. Она стихла и с любопытством посматривала по сторонам. Иногда сжимая Акимову руку, заметив что-то, её поразившее.

Их довезли до станции метро Автово.

Акимов не любил метро и крайне редко на нем ездил. Обходясь поверхностным перемещением на своей машине. Голос и прикосновения Татьяны Александровны вызывали в нем дрожь, и он даже не захотел представлять себя и Татьяну Александровну с ее набитой сумкой в вагоне. Метро категорически отбрасывалось.

– Татьяна Александровна, у меня для вас сюрприз.

– Какой, Вера Павловна? Как здесь шумно! А людей-то…

– Мы с вами поедем на такси.

– На такси?!

– Да.

– Но ведь это безумно дорого.

– Не беспокойтесь, у меня деньги есть. Мне их специально дал Стасик. Говорит – бабушка, береги себя и, если будешь в городе, всегда бери машину. Такой добрый мальчик. Тем более ваша сумка…

– Мне так неудобно перед вами. Мы можем и пополам.

– Мы не будем пополам. Свои люди, когда-нибудь сочтемся. Поехали.

Татьяна Александровна хихикнула и согласилась.

Но услышав, что поездка будет стоить девятьсот рублей, пришла в ужас. Акимову пришлось убеждать ее, что назначенная плата ничтожна, и до проспекта Луначарского теперь возят, как минимум, за полторы тысячи.

– Но может быть, мы тогда поедем на метро?

– Нет, Татьяна Александровна, на метро я поехать не могу.

– Но почему? Ведь всего двадцать семь рублей…

– Я боюсь обкакаться, – шепнул ей на ухо Акимов, – вы меня понимаете?

На переднее сиденье сесть Акимову как-то не получилось. И он снова оказался в предельной близости от Татьяны Александровны, которую теперь ненавидел. Устроившись удобней, она вновь пустилась в беседы, совершенно не смущаясь тем, что Акимов закрыл глаза и делает вид, что дремлет. Тема была теперь узконаправленной – способы обследования и лечения желудочно-кишечного тракта. С каждым словом Татьяны Александровну Акимову становилось все хуже, и он уже сдерживал себя от того, чтобы не заорать: «Да замолчишь ты когда-нибудь или нет, болтливая дура?!». А потом остановить машину и выйти, хлопнув дверцей.

Но он сидел, зажмурив глаза, и из последних сил терпел. Отвлекая себя мысленным счетом остановок и поворотов автомобиля. Чего больше.

Акимов не предполагал, что эта поездка обернется такой пыткой. Но оказалось, что ему может быть ещё хуже. Когда ему надоело ехать с закрытыми глазами, он их открыл. И увидел, что проезжают они по Лесному, мимо его родных мест. Дома он увидеть не мог, но магазин, где было куплено пиво, перед Акимовым промелькнул. Снова обожгло стыдом, и ему захотелось плакать от невозможности перенестись в прошлое…

И в конце пути, когда они вылезали из такси, Акимов мечтал только об одном – прекратить свое существование. Чтобы никогда больше не видеть и не слышать Татьяну Александровну, не чувствовать, как у него в перчатках вспотели костлявые старушечьи руки и от долгого сиденья затек её плоский зад. И не мучиться от воспоминаний и досады, от сделанных ошибок. Чтобы больше не было того, кто все это чувствует.

Дальше опускаться было некуда. Акимов находился в самой нижней точке своей эмоциональной шкалы. Любое ее движение могло быть только наверх.

Пока они с Татьяной Александровной искали гастроэнтерологическое отделение, теплое солнце и свежий воздух чуть-чуть ослабили тиски депрессии. Но настоящее воскрешение произошло в гулком больничном холле.

Акимов хотел расстаться с Татьяной Александровной еще на улице, не заходя в здание, но она упросила Акимова немного подождать:

– А вдруг меня не возьмут? Дорогая моя, потерпите еще немного. Я так переживаю. Мне страшно.

И Акимов остался. С сумкой Татьяны Александровны он сел на скамейку, а она встала в очередь к справочному окошку, чтобы выяснить, что ей делать дальше.

Народу кругом было много. В пижамах и халатах проходили больные, из двери в дверь сновали отмеченные белыми колпаками сестры. Рядом с Акимовым рыжая тетка в полосатом халате громко разговаривала по мобильнику и просила привезти ей чернослива, лысый дядя в армейской пижаме и шлепанцах на босу ногу, пытался что-то получить из торгового автомата. Чуть не задев Акимова шваброй, проплыла уборщица. Потом на коляске провезли и втолкнули в лифт изломанно-скрюченного паралитика.

«Вот кому хуже, чем мне. Но мне от этого не легче».

Акимов изнывал. Перед Татьяной Александровной было еще два человека. И вот тут произошло нечто.

В эти томительные минуты случилось нечто. Нечто невероятное.

И случилось в тот момент, когда Акимов в который раз бросив свой взгляд на Татьяну Александровну, перевел его по блестящим половым плиткам к шахте лифта. Широкие двери которого расползлись и из него вышел… Витя.

Из лифта вышел Витя…

Акимов мгновенно узнал его, хотя Витя был в белом халате и без очков. Основное в его облике оставалось с ним – темные волосы, легкая смуглость или щетина, отстраненная вежливая улыбка. И что-то еще, совсем неуловимое, но дающее Акимову абсолютную уверенность в идентификации. Отсутствие очков делало Витю еще больше похожим на культуриста-Гену. Сомнений не было – это он! Это он!

У Акимова перехватило дыханье, потом бухнуло и неизвестно куда понеслось сердце. Но он уже на эти мелочи никакого внимания не обращал. Он следил за Витей.

Из лифта Витя вышел в сопровождении молоденькой сестры, и какое-то время продолжал с ней разговаривать. Сестра слушала Витю и кивала. Очевидно, он давал какие-то указания. Вежливо и без нажима. С улыбкой.

Из-под расстегнутого халата у Вити вылезал светлый ворот рубашки и полосатый узел галстука. Акимову даже показалось, что это был тот самый галстук.

«Какая чушь, это неважно»

В руке Витя держал плоский черный дипломат. Нижняя Витина часть была также аккуратна и официальна – темные брюки и отражающие коридорный мертвый свет полуботинки.

Вживую Витя оказался старше – тянул лет на сорок пять.

Закончив разговор с сестрой, Витя бросил взгляд в холл (Акимов инстинктивно пригнул лицо) и исчез в коридоре, уходящем в больничные недра.

Все происходило не более двух минут. Но их вполне хватило, чтобы наполнить смыслом и энергией изуродованную жизнь Акимова. Который, дрожа от возбуждения, шептал в унисон частому пульсу: «Вот оно, вот оно, вот оно…».

Витя ушел, а сестра осталась в холле. Она достала из халатика связку ключей и, перебирая ее, прошла мимо Акимова. Подойдя к какой-то безымянной двери, она отомкнула ее, но войти не успела. Бросившийся вслед Акимов ее остановил:

– Девушка, простите, вот тот врач, с которым вы только что говорили … Как его зовут? Виктор … я забыла отчество … Виктор …

– Владимир Викторович. А что вы хотели?

– Я здесь лежала в феврале. Мне бы хотелось узнать насчет лекарств. Понимаете, таблетки, которые он мне прописал…

– Вы, наверное, перепутали. Владимир Викторович – анестезиолог. Не думаю, что он вам что-то прописывал. Вы лежали на нашем отделении?

– Странно, а так похож на моего врача. Его же фамилия Акимов?

– Нет, бабушка, его фамилия Глинский.

– Ой, значит, я действительно все перепутала. Все перепутала. Спасибо вам … доченька.

– Не за что, – сестра белозубо улыбнулась и закрыла перед носом Акимова дверь.

Сердце его стучало. Нагнетая желание, как можно скорее все обдумать и начать действовать. Обстоятельно все обдумать и начать действовать.

– Это вы с кем говорили сейчас? – спросила у него сияющая Татьяна Александровна, когда он медленно вернулся на место.

– Я искала туалет.

– А меня берут. Сейчас сдам одежду и …

Акимов перебил ее:

– Я могу идти?

– Да, конечно! Спасибо вам, родная. Огромное спасибо! Вы мне так помогли.

– Тогда до свидания. У меня есть дела.

– Конечно, конечно. Что-то опять случилось? У вас так изменилось лицо!

– Очень болит живот, Татьяна Александровна.

– Я вас прекрасно понимаю.

– Тогда я пойду.

Татьяна Александровна принялась что-то желать на прощанье, но Акимов, не обращая на нее внимания, направился к выходу.

Острая потребность в тишине и одиночестве привела его в Сосновку.

Он сидел на скамейке и думал. Никого и ничего вокруг не замечая. Ни солнца, играющего с ватными клочками облаков, ни бегающих без намордников собак, ни красного глянца кустов, выставивших прутья из канавы с водой, ни шелестящих шинами велосипедистов. Он думал.

Случилось чудо. Спонтанное соединение обстоятельств, открывшее новую перспективу. Счастливая случайность, после которой многое вставало на свои места, и история становилась все более правдоподобной. Исключительное событие, после которого обозначились звенья некоторой цепи.

Витя, оказавшийся вовсе не Витей, а анестезиологом Владимиром Викторовичем. Старуха, лежавшая именно в этой больнице. Он сам, имевший, пусть пока неясные, но определенные отношения с этим Витей и переместившийся своим сознанием в тело этой самой старухи. Также имевшей возможность взаимодействовать с Витей. Совпадений слишком много. А когда совпадений слишком много, то они называются закономерностью. Или тенденцией. Но лучше назвать это закономерностью. А любая закономерность поддается изучению. Посредством сопоставления. Сопоставим… Витина маскировка, его ложное имя и очки, закрывающие пол-лица, говорят о том, что он знал, чего хотел, когда позволял Акимову болтать о себе и душить Витю галстуком. С пьяным в стельку Акимовым он сближался намеренно. И вовсе не для того, чтобы поехать с ним к «бабам». Какие Акимову бабы, если он едва держался на ногах? Это просто предлог, чтобы он сам, в пьяной добровольности, ушел вместе с Витей из ресторана. Не вызывая никаких подозрений. Вот такой механизм. Вполне реальный и очень простой. Позволяющий без труда, насилия и шума Акимовым завладеть. Может такое быть? Может. И как логичное допущение это можно оставить. Теперь необходимо вплотную заняться Витей. Точнее Владимиром Викторовичем Глинским. Определенное количество информации о нем уже есть. Малое, но есть. И первый шаг в этом направлении – увеличение этого малого количества.

Акимов поехал в Волосово.

Обратная дорога (маршрутка, метро, маршрутка) показалась ему быстрой и легкой. Он не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды. Хотя с раннего утра ничего не ел и не пил. Акимова питала не оставляющая его несколько лихорадочная бодрость. Он ожил.

Вернувшись в квартиру, Акимов сразу сел за компьютер. И, забыв обо всем на свете, принялся искать. Через полтора часа он имел довольно длинный список Глинских. Глинских «вообще». Из него он последовательно исключил имеющих иные имена и отчества и явных стариков и младенцев. Осталось шесть Владимиров Викторовичей. От 35 до 50 лет.

Акимов засиделся. Было уже двадцать минут восьмого. От напряжения устали пальцы и спина. В комнате было темно – Акимов и не заметил, как наступили сумерки. Акимов встал, прошелся по комнате и выглянул в окно. На улице собирался дождь. Черные тучи залепили небо и ускорили наступление вечера. Акимов зажег верхний свет и снова сел за стол.

Следующий шаг был немного сложнее, так как требовал взлома защиты базы данных сотрудников Ленинградской Областной Клинической больницы. Акимов, как инженер по безопасности, кое-что в этом смыслил. Но заняться этим вопросом вплотную ему помешали.

Он услышал, как за входной дверью на лестнице возник некий фоновый шум, переросший во вполне определенное топтанье у его двери. Потом раздалось металлическое шкрябанье по замку и приглушенное дверным полотном чертыханье. Раздался звонок. Громкий, пронзающий небольшое пространство квартиры, мерзкий звонок. Акимов замер. Звонок буравил его минуты три. После чего с той стороны начали переговариваться:

– Она чего, замок поменяла? Ну даёт, старая! Я ж тебе говорил, что у нее крыша окончательно съехала.

– Когда она успела? И не попадешь теперь.

– Блин, говорил тебе, в Дом престарелых ее сдавать, а ты!

– Куда она делась?

По голосам Акимов понял, что это явились Стасик и Надя. Он перестал дышать.

– Мама! Открой – в дверь начали стучать. – Ты слышишь меня? Открой, пожалуйста.

Еще несколько минут с нарастающей силой стучали.

– Мама! Ты дома? Открой! Это я – Надя. Нет ее, что ли? Мама!

– Ты что думаешь, если она не слышала звонок, то услышит твой стук?

Снова минуту дребезжало и звенело так, что у Акимова заболели уши.

– А может, ей плохо?

– Как же! Ты бы видела, как она на меня смотрела. Волком. Такой не будет плохо. Она еще тебя переживет.

– Мама! Открывай!

– Да нет ее. Таскается где-нибудь. Хотя, вроде, свет горел. Приехали, блин. Сейчас смотаюсь, посмотрю. Подожди.

Вниз посыпались тяжелые шаги. Акимов выключил на столе лампу, на цыпочках подошел к выключателю и ткнул клавишу. Тут же раздался стук:

– Мама! Это мы, открывай. Не прячься. Что ты там затаилась? Я слышу – ты дома.

Вернулся Стасик:

– В квартире темно. А ты что?

– Да мне показалось, там что-то щелкнуло.

– Ты уверена?

– Не знаю.

– Ну что, будем ломать?

– Ты скажешь! Может, подождем на скамейке?

– Да ты чего? У меня времени нет. Поехали на фиг. И разбирайся с ней сама.

В дверь бухнул кулак, и потом все, опускаясь, стихло.

Визит гостей Акимова колыхнул, но не очень сильно – у него теперь были твердая опора и четкая цель, позволяющие снисходительно относиться ко многим вещам. Даже к самому себе, то есть к телу. Оно словно разделяло душевный подъем Акимова и не беспокоило его. И воспринималось, как некое затруднительное, но преодолимое обстоятельство. Или вынужденный тупой и слабый партнер, помогающий от самого себя избавиться.

Когда улеглось легкое волнение, вызванное визитом Нади с сынком, Акимов почувствовал, что хочет есть. И так сильно, что голод мешает ему сосредоточиться на работе с компом.

Изыскания пришлось продолжить только после того, как Акимов до отвала наелся.

После ужина он сидел еще около полутора часов. И, перебрав десяток многоступенчатых комбинаций, своего добился. Глинский Владимир Викторович, 1968 года рождения, проживает на проспекте Испытателей в доме номер 20 в 284‐й квартире. Домашний телефон номер 307–63–96, мобильный 914–47–11.

Этого пока было достаточно.

Довольный Акимов принял таблетки и лег.

За окном шумел дождь, и отдельные его капли с громким звуком бились об оконный карниз. Под этот жестяной стук Акимов очень быстро заснул.

* * *

Новый день начался бедой.

Акимов описался.

Он определил это, когда захотел почесать зудящие спину и ягодицы. Едкой мочи с избытком хватило на все, в чем он спал: футболку, трусы, и тренировочные штаны. И еще немного осталось простыне и матрацу.

Предательство тела его сокрушило – предстоящий день был полностью расфасован, и у Акимова не было лишних часов, предоставленных чему бы то ни было иному, кроме как выполнению намеченных накануне действий. Он уже с утра собирался уехать в Питер.

Теперь же предстоял дополнительный расход времени и сил, чтобы привести себя в порядок. Но Акимов нашел выход из положения, позволяющий использовать каждую минуту с пользой.

Он ограничился тем, что вымыл руки. А потом сел к ноутбуку, как был – в пропитанной мочой подсыхающей одежде. Акимов искал себе жилье.

Начинался новый этап, требующий ежедневного пребывания Акимова в Санкт-Петербурге. Вчерашняя поездка в город обошлась ему в полторы тысячи рублей и съела в общей сложности пять часов, проведенных на сиденьях маршруток и такси. А это значило, что каждый день ездить из Волосово в Питер нереально.

К тому же, вчерашнее появление Нади и Стасика, закончившееся для Акимова благополучно, ставило под угрозу все, что он затеял. Он очень не хотел, чтобы в самый неподходящий момент его скрутили и отправили в закрытое лечебное заведение.