Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой

Мамы облегченно переглядываются – все, кроме Клодин. Она себя чувствует очень неудобно:

– Ой, извините, я не предполагала…

Маргалит поспешно прерывает ее, стараясь исправить неловкость:

– Не надо извиняться. По-видимому, мы действительно не были готовы к слезам, во всяком случае, я. И это притом, что мне, социальному работнику, не привыкать к беседам с людьми на очень личные темы, и я, конечно, представляла себе, что мы не раз коснемся болезненных интимных переживаний. Все равно вначале все чувствуют себя скованно, избегают слишком откровенных разговоров.

– Мне, правда, очень неудобно. Если бы я знала, что вот так вот расплачусь, я ни за что не решилась бы заговорить, – продолжает оправдываться Клодин. – Даже на свадьбе я не плакала, а сейчас вдруг расчувствовалась, сама не знаю, почему.

Она растерянно пожимает плечами.

– Ну так что, это уже совсем близко? – с улыбкой обращается к ней Рут. – Я вспоминаю, как присутствовала на обрезании внука моей лучшей подруги ровно за две недели до того, как родился мой внук, то есть Талья, моя дочка, была на девятом месяце. И вдруг я почувствовала, что в этом жестоком, как мне всегда казалось, ритуале есть что-то завораживающее, сверхъестественное, я не могу определить это словами, но что-то очень-очень важное…

– Точно! – перебивает ее Мики. – Этот обряд как-то по-особому действует на всех, возможно, своей особой энергетикой.

Рут бросает на нее нетерпеливый взгляд и продолжает:

– Застолье меня не волнует – люди приходят, едят и уходят, но сам религиозный обряд вдруг наполнился для меня смыслом, я даже прислушивалась к словам молитвы, чего раньше со мной не случалось. Я, как обычно, пришла с опозданием, уже в середине службы, и это… Я не могу объяснить, – она обращается к Клодин, – меня никогда раньше это так не трогало. Ее сына я помню еще у нее в животе, я помню, как его принесли из больницы. И вдруг, подумать только, он уже отец! Я почувствовала… возможно, это была подготовка к тому, что меня ждет буквально через пару недель. Сейчас мне легко об этом говорить, потому что Талья уже родила, все уже позади, и я знаю, что все в порядке, но тогда это меня потрясло. Мики еле заметно покачивает головой в знак согласия и вступает сразу, как только замолкает Рут:

– Я думаю, что тоже испытала подобное чувство близко к концу срока. Как-то на улице я встретила мою знакомую по работе, и вдруг она, подкалывая, спрашивает: «Ну, как себя чувствует будущая бабушка?» – Я хочу вам сказать, – она неожиданно повышает голос, – что в этот миг я почувствовала, будто это я сама беременна. В голову полезли разные мысли, я не могла их остановить. Я думала о том, что меня ждет… совсем скоро… это приближается. Я просто чувствовала, как будто я сама вот-вот рожу! С того момента и днем и ночью я беспрерывно думала о родах. Правда, это произошло в самом конце ее беременности, и дочка ни о чем не догадывалась, но сама я жутко волновалась и боялась.

Клодин, еще более волнуясь оттого, что ее все-таки понимают и поддерживают, обращается к Мики:

– Да, я думаю, именно в этом все дело: я вдруг испугалась. С одной стороны, это здорово, что роды уже совсем близко и все ждут с нетерпением и поздравляют, а с другой – я испытываю жуткий страх и ни о чем другом думать просто не могу.

Она с трудом сдерживает слезы.

Маргалит вынимает из рукава неожиданно скоро понадобившуюся ей салфетку, а вторую – из сумки – поспешно протягивает Клодин:

– Вы меня заразили! – смеется она, вытирая глаза.

Нири обводит взглядом группу и произносит:

– Чем ближе назначенный день, тем тревожнее становится на душе.

– Да, это так, – соглашается Това. – И я тоже вдруг начала очень волноваться. Позавчера (или за день до этого) я даже приняла снотоворное: какие-то жуткие мысли не давали мне заснуть, и я испугалась, что назавтра не смогу работать.

– Какие такие мысли? – переспрашивает Нири.

– Какие мысли? – Това старательно разглаживает складки на брюках. – Я даже толком не могу сказать, чего именно я боюсь! Я перебираю в голове все, что только может с ней случиться. И вот что странно: почему меня так пугает то, что я сама прошла совершенно спокойно и естественно? Я уверена, что боюсь этих родов больше, чем моя дочка Ширли. Я пытаюсь рассуждать логично; я говорю себе, что это самый что ни на есть естественный процесс. Правда, случаются несчастные случаи, и, конечно, они запоминаются. Я стараюсь об этом не думать, но у меня не получается. Может, не совсем правильно называть это страхом, скорее, это беспокойные мысли, от которых я не в состоянии избавиться.

– Со мной это обычно случается ночью, – тяжело вздыхает Орна. – Самое лучшее время для размышлений! А так как я по характеру пессимистка, то я себе представляю в подробностях, что будет, если, не дай бог… Ну, в общем, ты слышишь о разных случаях и видишь детей с различными дефектами… Когда меня одолевают подобные мысли, я говорю себе, что все будет хорошо, и заставляю себя думать о подругах, у которых есть дети и внуки, и все у них в полном порядке. Понятно, что я никому не рассказываю о моих переживаниях: ни мужу, ни, естественно, дочке. Зачем их волновать?!

– Значит, вы все переживаете внутри, – поддерживает ее Нири.

– Все! Потому что, если что-то, не дай бог, должно случиться, оно произойдет независимо от того, думала ли я об этом или нет! Они делают все, чтобы избежать этого – все анализы, проверки. Так к чему еще прибавлять переживаний?! Яэль и сама боится и, естественно, обращается ко мне за поддержкой, ждет от меня, чтобы я ее успокоила. От этого мне еще тяжелее. Страх – он постоянный напарник радости и ожидания! Рут кладет ногу на ногу и вступает в разговор спокойным негромким голосом:

– Мне тоже очень знакомо то, о чем вы все говорите. К примеру, Талья водила машину, даже когда была уже на девятом месяце. Пару раз я пробовала ей сказать, что, может, не стоит, что есть автобус. Но в ответ получила «Мама!» таким тоном, что заткнулась на месте. Я себе представляла, как у нее за рулем начинаются схватки или как кто-нибудь врезается в нее сзади, и от удара о руль у нее лопается живот. И еще, знаете, что мне очень мешало в конце ее беременности? Что наша жизнь стала очень неспокойной. Я не имею в виду только безопасность на дорогах, но и все, что окружает нас: нигде нет покоя, все бегом, наскоком; в глазах пестрит от красного, желтого. Если бы я только могла огородить ее от всего этого! Я все время волновалась за нее, словно она опять маленькая девочка и я наблюдаю за ней из окна в то время, как она перебегает дорогу. Она, естественно, и слышать ни о чем не хотела, а я находилась в постоянной тревоге, пока она наконец-то родила. Рут, улыбаясь, обводит взглядом всю группу:

– Все в этой жизни проходит, я вас уверяю!

– И только живот остается, – со смехом добавляет Клодин. В ответ раздается дружный смех.

Нири облегченно улыбается и обращается к мамам, которые явно чувствуют себя намного свободней:

– Конечно, вы сознаете, что рано или поздно этому придет конец, но покамест вас одолевают беспокойные мысли, с которыми вы зачастую остаетесь один на один. В данный момент кажется, что вы чуть-чуть приоткрыли клапаны, чтобы выпустить пар из котла, и то, что выходит сейчас из котла, это, в первую очередь, страх перед «медицинскими опасностями», связанными с беременностью и родами – что будет с дочкой, что будет с младенцем. Естественно, что тем, у кого это уже позади, говорить об этом намного легче. Она смотрит на Рут, и та, соглашаясь, молча кивает ей в ответ.

– Не знаю, как это будет у моей дочки, – говорит Клодин, поглаживая браслеты на запястье, – но я рожала очень легко. Лиат, моя дочка, расспрашивает всех женщин в нашей семье о том, какими были их роды. Всех, кроме меня, – со мной она на эту тему почти не говорит. Странно, ведь я рожала шесть раз, часть из родов она, наверное, помнит, ведь она – старшая. Но, по-моему, невозможно по-настоящему подготовиться к родам и невозможно заранее знать, как это будет. И что интересно, я как будто заразилась от нее и вдруг начала расспрашивать мою маму. Никогда раньше со мной такого не было. Оказывается, мой отец не был с ней ни на одних родах, он работал. Я удивилась и спросила, не было ли ей тяжело находиться там одной, а она ответила, что в те времена на роды никого не пускали, да никто и не просил: это не было принято. Я бы… Если бы мой муж не был со мной на всех родах, не знаю, как бы я справилась, но мы другое поколение. Роды – это… Это не похоже ни на что! Нет! Каждый раз, когда я рожала, я думала, как это может быть, что из моего живота вдруг вылезает ребенок? И в следующий раз это по-прежнему оставалось для меня тайной! Сегодня все иначе: есть УЗИ, и можно видеть, как плод развивается из месяца в месяц, и все-таки для меня это загадка!

Она повышает голос:

– По-моему, это настоящее чудо!

Клодин тяжело вздыхает и продолжает еле слышно, дрожащим от слез голосом:

– В последнее время я беспрерывно думаю о родах. Моего мужа уже нет: он умер год назад, вернее, погиб в аварии по дороге домой.

Женщины смотрят на нее с сочувствием, но на этот раз ее слезы уже никого не смущают. Элла, сидящая возле Клодин, осторожно дотрагивается до ее плеча, в то время как Нири тихо обращается к ней:

– И вы говорите себе, что должны быть там ради дочки, но спрашиваете себя, а кто же будет там ради вас?

Клодин утвердительно кивает головой.

– И вообще, на меня вдруг столько всего навалилось: Лиат, старшая, должна вот-вот родить, один сын в армии, двое – в колледжах, тоже вне дома, а дома еще близнецы и самая младшая. Правда, младшей как раз вчера исполнилось двенадцать, так что и она уже не маленькая, но у меня уже просто нет сил… И мне так больно, что именно сейчас я осталась одна. Мне тяжело, мне больно, все должно было быть совсем не так… – с горечью добавляет она, сокрушенно качая головой.

Мики обращается к Клодин, повернувшись к ней всем корпусом и глядя прямо на нее:

– Возможно, это оттого что приближение родов делает вас еще более ранимой. Так было со мной. Я вам говорю, – она скользит взглядом по кругу, теперь уже обращаясь ко всем, – вы не можете себе представить, как я нервничала. Я думаю, вокруг меня не было ни одного, кто бы не знал, что моя дочь скоро рожает. Все были в курсе, я ни о чем другом просто не говорила, я у них у всех уже вот где была, – смеется она, проводя ребром ладони поперек шеи.

– Да, наверное, в этом все дело, – отвечает ей Клодин сквозь слезы. – Когда я сама была беременна, я тоже нервничала и перед каждой проверкой молилась, чтобы врач сказал, что все в порядке. Но при всем при этом, я очень любила быть беременной. Шесть раз я была в положении, один раз близнецами, и ни разу мне не было тяжело. Наша младшенькая родилась на два месяца раньше срока, и мне было жаль, что у меня забрали эти два месяца.

Она улыбается, но недолго, веселые морщинки возле глаз исчезают, и Клодин задумчиво продолжает:

– Знаете, сейчас, когда я говорю с вами, мне вдруг пришло в голову, что, может, это тоже сидит во мне, я как-то никогда об этом не думала.

Она замолкает на мгновение, остальные с любопытством ждут продолжения.

– Моя младшая дочка Зоар родилась на восьмом месяце. Роды начались страшно тяжело. У меня вдруг пошли схватки, и когда в больнице меня подсоединили к монитору, оказалось, что у меня полное открытие и что ребенок лежит поперек. Ее пробовали повернуть, но безрезультатно, и тут же меня спустили в операционную. Хорошо, что я понятия не имела, что такое кесарево. Муж остался снаружи, ему не разрешили зайти. Дочку вытащили быстро, мне ее показали, но не дали, потому что я была подсоединена ко всяким аппаратам. Счастье, что мой врач специально приехал прямо из дома, он спас мне матку. Операция длилась три часа, я думаю, что я была между жизнью и смертью. Муж говорил, что в тот раз я сама дала жизнь и сама же получила жизнь. С тех пор я очень боялась забеременеть, несмотря на то, что все у меня было в порядке.

Клодин замолкает, слышно только ее громкое тяжелое дыхание.

– И вот на фоне этих воспоминаний приближаются роды вашей дочки, – Нири смотрит на нее с нескрываемым сочувствием.

– Совершенно верно, – Клодин поднимает глаза на Нири. – Я как будто абсолютно об этом забыла! И как же я вам сказала, что все мои роды были легкими?! Это было как вчера, ровно двенадцать лет тому назад, мои последние роды. И это было очень страшно!

– Я так боюсь за Лиат! – вдруг вскрикивает она, прикрывая рот рукой.

– Это вовсе не значит, что у нее будет то же самое, – спешит успокоить ее Това, – подумайте логично. И медицина ушла намного вперед, теперь делают такое количество анализов.

– Слишком много анализов! – раздраженно говорит Рут. – В наше время к этому относились совершенно спокойно, что уж там надо так проверять? Ведь каждая кошка, каждая собака рожает. Проверяют, и проверяют, и проверяют; это только вызывает панику. Я не говорю, что вообще не надо проверять и что не надо читать книги, но ведь нельзя же все время только об этом и думать! Со всем этим балаганом вокруг женщине не дают жить спокойно, самой прочувствовать, что для нее подходит, разговаривать с малышом, петь ему. Так я вела себя, когда была беременна. А потом удивляются, почему дети уже рождаются нервными. Ведь на них действует настроение матери, сегодня это подтверждают ученые. Я много работаю с детьми, у меня есть группы йоги для детей, в том числе и гиперактивных. Их просто невозможно успокоить.

– Это правда, – откликается Това, – но с другой стороны, благодаря развитию биологии находят еще и еще данные, которые надо проверить. С одной стороны, я рада, что дочка делает все возможные анализы. Если есть такая возможность, то как же этим не воспользоваться? Но с другой стороны, это прибавляет забот. Я тоже с удивлением заметила, что переживаю за ее беременность больше, чем волновалась за свои. Но, может, это еще связано и с возрастом: когда я была моложе, я ко многому относилась иначе.

Орна снимает очки, протирает их краем рукава и произносит:

– Я иногда думаю о том, как она перенесет боль. Она мне все время твердит: «Мама, я – не ты! Я попрошу эпидуральную анестезию и не буду мучиться». Но когда я это слышу, то вместо того, чтобы успокоиться, я покрываюсь гусиной кожей! Я боюсь этой анестезии! От нее бывают страшные осложнения! Я настолько сопереживаю вместе с ней все, что происходит, что иногда мне хочется поменяться с ней местами, чтобы избавить ее от этого!

– Что вы имеете в виду, когда говорите «сопереживаю»? – спрашивает ее Нири.

Орна опять надевает очки.

– Мужчина не может знать, что такое роды. Ни ее муж, ни ее отец! Но я-то это прошла! Можно читать книги, смотреть фильмы – все это не то! Я помню свои роды до мельчайших подробностей, и я бы рожала вместо нее, если бы только могла!

– Орна готова рожать вместо Яэль, но она, естественно, не может этого сделать, – Нири обводит взглядом сидящих в комнате мам, на миг останавливаясь на каждой из них. – И все остальные, которые рассказывали здесь о своих опасениях и переживаниях, ничем не могут помочь ни себе, ни своим дочкам. Если я правильно поняла, вы чувствуете себя беспомощными по отношению к дочерям.

– Я хочу вам сказать, что быть матерью – это значит всегда, беспрерывно волноваться за своих детей, – Мики оставляет без внимания последнее замечание Нири. – Тем более, если ваша дочь ждет ребенка. Я тоже переживала за свою дочку намного больше, чем волновалась за себя, когда была в положении. Ведь я ее мама, и это ответственность совсем другого рода. Когда я сама была беременна первый раз, я вела себя обычно, как будто ничего не изменилось. Ее же я опекала, словно тяжелобольную: «Ты достаточно кушала, спала?» Мики держит у уха невидимый телефон.

– Каждый день я звонила ей, проверяя, что она ела: «Поешь мяса, возьми овощи!» А два раза в неделю я привозила ей еду, чтобы поела домашнего, еще горяченького. За собой я так не следила ни когда была беременна ею, ни второй раз, когда родился ее брат. К примеру, когда твой ребенок упал и ударился, ты сразу бросаешься к нему, чтобы пожалеть, обнять, а когда упадешь сама, сразу встаешь и продолжаешь идти, как будто ничего не случилось. И я считаю, что все начинается с беременности. Я вам говорю, – она протягивает руку, призывая всех ко вниманию, – связь матери с ребенком начинается, когда он еще зародыш. То же самое я говорю и своей дочке. Как только женщина чувствует шевеление плода, она начинает волноваться за него и не прекращает уже никогда. Я все время говорила ей: «Вот ты увидишь: как только почувствуешь, что он двигается, сразу ощутишь себя мамой».

Анна открывает рот, но Мики делает ей знак, чтобы подождала, и продолжает:

– Когда она была маленькой, я помню, как наблюдала за движением ее руки или ноги, и просто чувствовала, что они знакомы мне изнутри. Я помнила это ощущение, когда она била меня изнутри. Иногда я по-прежнему чувствую, что она все еще у меня в животе.

Она улыбается, но голос ее дрожит:

– А когда она родилась… Я никогда не забуду этого момента, какое это было счастье, – и добавляет, все еще сияя улыбкой, – и какое облегчение!

Матери одобрительно кивают, а Мики, вдруг посерьезнев, повышает голос:

– Но при этом я считаю, что роды являются травмой как для матери, так и для ребенка и что это еще больше сближает их. Я никогда не забуду этот миг, когда ее вытащили. Как я смотрела на нее; она кричала, а я мысленно говорила ей: «Ну, привет! Я твоя мама, я дала тебе жизнь! Это я кормила тебя овощами и мороженым целых девять месяцев! И это я пела тебе песни».

Мики опять смеется.

– Но если серьезно, из-за того, что я вынашивала ее внутри себя, кормила ее всем тем, что ела сама; из-за того, что она дышала воздухом, который давала ей я, и, в конце концов, пришла в этот мир из меня, где бы она ни была, мы связаны навсегда: я всегда буду волноваться за нее и оберегать ее. И то же самое происходит с ней с тех пор, как у нее появился ребенок, – Мики обращается к Нири. – Он для нее теперь важнее всего: она будет умирать от усталости, но сделает все, что необходимо, и только после этого пойдет спать.

Мики наклоняется к сумке и вынимает оттуда пачку сигарет, но, вспомнив, что курить в комнате запрещено, тут же кладет ее назад. Анна спешит воспользоваться паузой и сразу берет слово:

– По-моему, это абсолютно естественно, когда мать заботится о детях всю свою жизнь. Я тоже думаю о Нааме и о том, что ей скоро рожать, но не с точки зрения, какая она бедненькая и как бы ей помочь. Я как раз очень рада за нее, потому что считаю, что роды – это первая вершина, которую ты покоряешь как мать. После этого испытания ты превращаешься из девочки в женщину. Это потрясающее событие, которое доступно только женщинам, и мне жаль тех, кто этого не пережил. Я рожала четыре раза и каждый раз чувствовала, будто я касаюсь бога, будто я сама богиня!

Анна вытягивает руки в стороны, изображая то ли распятье, то ли парящую птицу.

– Честно говоря, я ей даже завидую, – улыбается она.

– Вот уж чего не могу себе представить, так это, как можно думать о предстоящих родах и при этом завидовать! – Това аж привстала от недоумения.

– Для меня лично роды – это жуткие страдания, и когда я представляю, что ей предстоит перенести, мне становится страшно. Я согласна с Мики, что легче перенести свою боль, чем когда болит у твоего ребенка. В первые месяцы после рождения у нее часто болел животик, и я начинала плакать вместе с ней, глядя как она сучит ножками от боли. При этом я сама себя уговаривала, что, возможно, она страдает намного меньше, чем мне кажется. Вот и теперь, когда я представляю себе муки, которые Ширли должна будет пройти, мне становится тяжело дышать, но на этот раз я точно знаю, что это действительно страшно больно. Невыносимо больно! И если честно, мне нечем ей помочь, – с отчаяньем в голосе добавляет она.

– Когда Яэль была маленькой и боялась темноты, я брала ее к себе в кровать и прижимала к себе, – опять вступает в беседу Орна. – Но на этот раз, если, не дай бог, возникнут какие-то осложнения во время родов, я не смогу ей помочь! Она машинально снимает очки и так же, как несколько минут тому назад, нервно протирает их краешком рукава.

– Вам надо было видеть, как я себя вела, когда она была в родильном отделении! – громко обращается ко всем Мики. Затем ее взгляд останавливается на Элле.

– Вы запомнили, кто из нас уже бабушка, а кто – нет? Интересно, помню ли я… Рут, Маргалит… Я кого-то забыла?

Элла поворачивается в ее сторону, высвобождая одну руку из-под шали:

– И я тоже бабушка.

Рут, не поднимаясь со стула, отвешивает поклон в ее сторону.

– Мы здесь в меньшинстве, но это временно, – смеется она. Элла отвечает ей легким наклоном головы. Замечание Рут она принимает как знак того, что принята в группу наравне со всеми.

– Да, – прерывает их Мики, – вам надо было видеть меня в больнице. Я рычала на всех, кто только находился возле меня. Я не могла совладать с собой. Меня раздирала ее боль, а она – ей было больно, да – но она не кричала, она держала себя в руках.

Мики остается сидеть на стуле, но напряженно наклоняется вперед.

– Она страшно мучилась до того, как ей сделали эпидуральную анестезию, всего за пять часов до того как она родила. Значит, тринадцать часов до этого она страдала и умоляла: «Мамочка, помоги!» Счастье, что моя подруга была с нею там внутри, а не я. Потому что нечего делать, нечем помочь! Но даже если бы и было чем, я бы не смогла: я бы стояла возле нее и плакала. Я и так сидела по ту сторону дверей и рыдала так, что сестры подходили ко мне, пытаясь успокоить. Мне было так тяжело! Я почти не заходила к ней, потому что знала, что не смогу справиться с собой и начну опять плакать. И она начнет, глядя на меня. Я просто не могла вынести ее страданий, и моя беспомощность меня убивала!

– Мики в больнице, и ее дочь умоляет о помощи, – заключает Нири. – Это картина, которая, возможно, пугает вас больше всего: дочь нуждается в вашей помощи, а мать – не только не в состоянии ей помочь, но и сама расклеивается.

Мики, привстав от возбуждения, вступает, не дожидаясь паузы:

– Только подумайте, что́ каждый из нас независимо от возраста кричит в момент испуга, какое первое слово вырывается у нас непроизвольно? Мамочка!

– Правильно, – громко произносит Това. – Так какая же я мать, если моя дочь будет просить о помощи, а я – и я в этом совершенно уверена – буду хотеть только одного: как можно скорее сбежать оттуда? Я просто обязана преодолеть страх и быть там ради нее. Я даже боюсь представить этот день; откуда у меня появятся силы стоять там и слушать, как она стонет?! У меня есть подруга, которая была на родах ее дочки прямо там, внутри. Я прихожу в ужас только от одной мысли, что она была рядом с ней все эти часы.

– Ну так вам совсем не обязательно быть там, – говорит ей Рут и вынимает из сумки небольшую бутылочку минеральной воды.

Маргалит, которая все это время сидит и молча слушает, произносит еле слышно, не отрывая взгляда от пола перед собой:

– Я была со своей дочкой во время родов.

Все мгновенно оборачиваются в ее сторону.

– Да, я была с Михаль, когда она рожала, – продолжает она, обращаясь ко всем сразу. – Это потрясающе! Я была с ней в родильной палате, мы болтали и смеялись, и акушерка была просто отличная. Я вам очень советую, если, конечно, они разрешают. И эпидуральная – это просто благодать! А когда я увидела головку ребенка, я чуть не сошла с ума! Сначала я не поняла… Когда ты сама рожаешь, это иначе: ты часть этого. А тут, когда ты видишь роды, это совсем другое состояние. Вот она тужится, и у тебя на глазах появляется ребенок!

Маргалит даже раскраснелась от возбуждения.

– Нам очень повезло с акушеркой: она позвала меня держать голову новорожденного, я сама… вытащила его, и я сама положила его дочке на живот! Это было, – она смеется, – я не могу вам описать… Я еще ухитрилась второй рукой держать видеокамеру. Держала его и снимала! Невероятно, но – факт!

– Вот уж точно, невероятно! – соглашается Това. – Вне всякого сомнения, это незабываемое событие, но все эти долгие часы, пока, наконец, ребенок выходит… Видеть это все вблизи? Мне такое даже в голову не приходит! Я не думаю, что могла бы видеть все эти страдания. Это же ужасные страдания! Нет, не думаю, что я в состоянии это видеть. А еще хуже то, что мой страх передался бы и ей.

– Я тоже не представляла себе такого, – объясняет Маргалит. – Но у мужа Михаль поднялась высокая температура. Мы отправили его ко мне спать, и я пообещала ему, что если что-то изменится, я его сразу вызову. В душе я была рада, что так получилось и что у меня есть возможность побыть с дочкой. До вечера ничего не продвинулось. Ее муж вернулся, и я могла уйти, но Михаль попросила меня остаться. Мы решили, что мой муж и вторая дочка уедут, а я останусь. Через короткое время после этого ей сделали стимуляцию, и все начало развиваться с дикой скоростью. Я опять спросила, хочет ли она, чтобы я осталась. Мне было важно, чтобы это было ее желание; я ни в коем случае не хотела навязываться. Она ответила: «Оставайся, ты мне помогаешь». Я осталась. И не забуду этого никогда!

– Я каждый раз говорю моему зятю: «Смотри, я тебя предупреждаю, – говорит Клодин. – Как только появятся самые что ни на есть маленькие признаки, ты меня сразу вызываешь! Пусть это будет в два часа ночи, неважно, даже в субботу». Я, правда, надеюсь, что Господь Бог этого не сделает – с тех пор, как умер муж, я соблюдаю субботу.

– Так вы тоже хотите присутствовать на родах? – спрашивает Това.

– Что значит, хочу присутствовать?! Хочу – это не то слово! И я тоже, несмотря на то, что рожала не один раз в своей жизни, я тоже, как точно подметила Маргалит, ничего об этом не знаю. Потому что, когда ты рожаешь, ты вся погружена в свою боль, в то, что происходит с тобой; ты абсолютно не в курсе того, что делается вокруг тебя. Мой муж был рядом со мной, вот он-то видел все. Поэтому, когда я думаю о том, что ей предстоит, все, что я чувствую, – это страх, и я хочу быть возле нее, поддержать ее, насколько смогу. Я только надеюсь, что мне позволят, что не оставят меня сходить с ума по ту сторону дверей!

– Может, это вас удивит, – добавляет Това, – но я тоже, несмотря на мой страх перед родами, надеюсь быть рядом с ней в больнице. То есть, что у меня будет достаточно сил, чтобы остаться, а она, в свою очередь, не будет так сильно страдать, что я не выдержу и убегу. С другой стороны, я не могу себе представить, что смогу сидеть за дверями, зная, что она мучается там, внутри. Так, может, самое правильное – вообще остаться дома. Снаружи, внутри – и так, и так тяжело!

– Так что же вы будете делать? – интересуется Клодин.

– Не знаю. В зависимости от того, где меня это застанет. Мне кажется, лучше всего быть дома. Сидеть и ничего не делать. Мне даже не мешает быть одной. Если я буду одна, то, верно, буду сидеть возле телефона. Возможно, я буду с друзьями. Да. Это не значит, что я не хочу быть там, я имею в виду за дверями, не внутри. Я была бы рада быть в больнице, но она этого не хочет. Она не разрешает. Она мне сказала: «Мы договорились, что я сообщу тебе, когда буду по дороге в больницу, а потом Хагай позвонит тебе, как только я рожу». Мне кажется, это он, отец ребенка, не хочет, чтобы я была с ними. Она как раз хотела бы. Он как-то мне сказал: «Вы будете дергать меня каждую минуту: я ведь буду внутри. И я буду чувствовать себя обязанным выходить, чтобы держать вас в курсе того, что происходит, и это будет меня раздражать. А я не хочу нервничать из-за вас». Я всегда нахожусь в напряжении, и это, по-видимому, действует на окружающих. А они нуждаются в спокойствии. Я не знаю, как это объяснить, но даже когда мне кажется, что я спокойна, люди вокруг меня нервничают, и не только мои дети, но и другие. Вот они и не хотят, чтобы я была с ними. Логично, не так ли? Я это понимаю. Как я могу сказать – нет. А если и скажу, то – что?

– Но вы бы предпочли быть там? – полуспрашивает, полуутверждает Рут.

– Да, – вздыхает Това. – Я бы хотела быть рядом. Я не вижу себя сидящей и держащей ее за руку. Я не думаю, что буду в состоянии, хотя, если бы она просила, я бы это сделала. Я уверена, что в конце концов пересилила бы себя. Я не такая уж слабая. Я боюсь, но мне в равной степени важно перебороть страх. Одно несомненно: я уже не дождусь того, чтобы все это было позади. На каждый телефонный звонок я бегу в надежде, что, возможно…

Мики, не дожидаясь, когда Това закончит, хватает Нири за руку:

– Послушайте! Когда она позвонила, сказать мне, что едет в больницу, первое, что я закричала, было: «Что случилось?!» – А она отвечает: «Ничего, я просто еду рожать!»

Мики так заразительно смеется, что и остальные сначала неуверенно, а затем с большим облегчением присоединяются к ней.

– Я вам клянусь, я совсем забыла, что она уже вот-вот должна родить, – возбужденно продолжает Мики. – Как-то она меня спросила, хочу ли я, чтобы мне позвонили уже после родов или все-таки до того. Первая моя мысль была, как было бы хорошо, если бы меня избавили от переживаний и сообщили бы, что она уже родила, но тут же я подумала: как же я могу пропустить роды моей дочки. Сегодня я точно знаю, что этим лишила бы себя многого. То, что я была там, видела все, что происходило минуту за минутой, и слышала из-за двери первый крик ребенка, очень укрепило связь между нами. И знаете, что я еще сделала? Пока моя подруга была там внутри вместе с дочкой, я не могла найти себе места от напряжения и чувства своего бессилия. Дошло до того, что мне стало тяжело дышать… Я побежала в магазин рядом с больницей и купила ей подарок, что-то от меня, что бы было бы рядом с ней, такую маленькую матерчатую куколку. Потом она мне рассказала, что каждый раз, когда схватка казалась особенно сильной, она сжимала эту куклу изо всех сил. Я же все эти долгие часы родов думала только о ней и, когда вошла в комнату и увидела у нее на руках ребенка, в первый миг даже опешила: что это? Откуда это у нее?

В комнате опять раздается смех. Нири обращается к Мики:

– Вы говорили о том, что роды – это травма как для матери, так и для ребенка, следствием которой является особенная связь между ними. После того, как вы описали роды вашей дочери, я думаю, что это еще один очень значительный этап в ваших взаимоотношениях; и не важно, находится ли мать непосредственно рядом с дочкой или за дверью родильной палаты, это событие, пренебрегать которым не стоит.