Он едет вскачь, когда зловещий лес остается далеко позади. И эхо гулко повторяет звуки в яре.
Вот на полдороге усадьба Галагана. В другое время он проехал бы мимо, спеша к матери. Но она ложится рано. А вечер так длинен. Так трудно дожить до завтра! «Завтра увижу ее. Завтра…» – стучит в его виски.
Предводитель дворянства – хлебосол, тучный, миролюбивый человек – проживает уже второе наследство. У него две дочки-невесты, долги, заложенное имение. Но он не унывает и ждет смерти третьей тетки, у которой он единственный наследник. Нелидова встречают с распростертыми объятиями.
– Простите! Я в таком костюме… Прямо с поля…
– Что за вздор! – радостно говорит хозяйка. – Мы вас как молодой месяц видим… И вам так идет эта блуза!
После ужина, сидя на террасе, хозяин говорит:
– Не натягивайте струны, Николай Юрьевич! Вот вам мой совет старого помещика. Народ здесь терпеливый, правда. Но время-то какое переживаем! Довольно одной искры…
– Вы думаете? – срывается у гостя высокомерный возглас. И он с усмешкой бьет хлыстиком по кончику своего сапога.
– Или забыли пожар усадьбы? – укоризненно спрашивает хозяйка. И качает головой.
Глаза Нелидова будто загораются.
– О нет! Я его слишком хорошо помню, – говорит он. И улыбается.
Когда он прощается, девушки глядят на него с восторгом. Хозяйка с надеждой.
Ничего не видно в пяти шагах. Душная ночь загадочно, до жуткости темна. Еле мерцает дорога.
– Как это вы не боитесь ездить? Да еще на такой пугливой лошади? – шепчет хозяйка.
– Я знаю дорогу и свою лошадь. Чего же мне бояться?
– Тут трясина, – говорит Наташа. – Здесь тонут люди каждый год.
– Э, нет… Не о том я совсем, – досадливо возражает отец. – Давно ли почту здесь ограбили? Мы не ездим по ночам, Николай Юрьевич. Вот уже три года как не ездим.
Нелидов молчит и улыбается.
– Приезжайте обедать завтра!
– Благодарю вас! Но я уже приглашен, – раздается из тьмы его голос.
– Куда же? Куда?!
– В Лысогоры…
– А! – срывается у смущенной хозяйки. – А жаль. Мы завтра ждем губернатора.
– Анатолий Сергеевич будет завтракать у мама! До свиданья!
Анна Львовна еще не спит. Полоска света тянется из-под ее двери на чисто вымытом, еще сыром полу.
– Николенька! Это ты? Слава Богу! Я так боялась…
– Простите, мама! Я был у Галаганов. Теперь вы заснете?
– О да! Покойной ночи, мой друг!
Он обходит флигель. Пробует все ставни.
Его кабинетик мал и неуютен. Все, что есть лучшего из мебели, стоит в гостиной и спальне Анны Львовны. И он до сих пор не может привыкнуть к этой убогой обстановке. Всякий раз, когда он входит в эту комнатку, он вспоминает сгоревшую усадьбу, дом, где он родился и вырос. И сердце его сжимается.
Сон далек, хотя он встал на заре и весь день был в поле.
Он раскрывает конторские книги и погружается в расчеты. Вот уже два года, как он уволил управляющего, распустил годовых работников и штат дворовой прислуги. Все дело он ведет один. Потребности сокращены до минимума. Надо копить. Надо учитывать каждый грош, чтоб уплатить по векселям, чтоб спасти Дубки. Липовка и Ельники уже утрачены. в руках Штейнбаха. Вся цель его жизни сейчас здесь, в этом родовом гнезде.
Он ложится во втором часу и засыпает с трудом. Утром в воскресенье он едет с матерью к обедне, в сельскую церковь. Она окружена пирамидальными тополями и липами. Дед его, князь Галицкий, сам посадил эти деревья. Сам строил эту церковь. Прежняя была деревянная и сгорела сто лет назад. Уцелел только склеп, где спят предки Нелидова, где и он ляжет когда-нибудь. Жить и умереть в Дубках было его мечтой еще с детства, когда он, страстный охотник в те годы, бродил по болотам и учился бить птицу на лету.
Возвращаются через площадь. Базарный день. Толпа. Всюду возы с яблоками, кавунами, дынями. Сбоку приютились торговки посудой. В сущности, здесь есть все, что удовлетворяет несложные потребности сельчан. Совсем нет ярких цветов, национальных костюмов. Женщины все в черном.
– Да, Николенька… В старину было лучше, – вздыхает Анна Львовна. – На базаре, как на цветнике, бывало, глаз радовался. А теперь девушки носят платки на головах.
Коляска едет медленно. Старые хохлы снимают шапки. Парубки глядят потемневшими глазами, недвижно и молча, с напряженным вниманием. Женщины в черных очипах[42] важно кланяются, пригибая головы к груди. Анна Львовна раскланивается на все стороны приветливо и радушно. Сын ее коротко кивает головой. А его тесно сжатые губы и светлые глаза как бы говорят: «Ладно! Ладно… Я ведь не простил. Я не прощу…» И все это чувствуют.
– Э… э… mon cher[43], Николай Юрьевич! – говорит губернатор за завтраком. – Я бы вам советовал быть осторожнее. Ездить так далеко одному… Анна Львовна говорит, что вы вчера вернулись за полночь. А здесь так быстро темнеет.
– Не пугайте мама, Анатолий Сергеевич! – сухо перебивает Нелидов. – Она и так волнуется. И совершенно напрасно. Смелым Бог владеет. И кому быть повешенным, тому не утонуть. Я верю в судьбу.
– Д-да… Sans doute…[44] Но я напомню вам другую пословицу: «На Бога надейся, а сам не плошай»… Почему вы не берете револьвера?
– А это?.. – Нелидов с усмешкой показывает свой хлыст. И глаза его делаются совсем светлыми.
Губернатор уезжает. И Анна Львовна задумывается.
– Николенька! – говорит она сыну, беря его голову в свои руки и нежно глядя в смягчившиеся глаза. – Николенька, друг мой. Побереги себя. Хоть для меня будь осторожнее. Помни, что если волос упадет с головы твоей теперь…
– Не волнуйтесь, дорогая мама. Анатолий Сергеевич еще недавно усмирял в этом краю крестьянские бунты. Ему есть чего бояться. Они озлоблены. Да, Но ведь я-то, даже с их точки зрения, ничем перед ними не виноват! Я защищаю свою собственность, как они защищают свою. А пожар вы забыли? Оставьте! Я знаю, что делаю. Я строю заново наше родовое гнездо. Верьте в меня, как я в себя верю. И живите спокойно.
Он нежно гладит ее плечи. И в эту минуту лицо его прекрасно.
Маня глядит на дорогу… Наконец!..
Ритм лошадиного галопа сливается с бурным биением сердца. Она бежит из беседки в дом. Стол накрыт на террасе. Обед готов.
Вот он на дворе. Спрятавшись за столбики крыльца, она следит, вбирает в себя все его движения. Как сидит на нем костюм! Как упруга и горда его походка! Как красивы эти сдержанные, редкие жесты породистых рук! Это – «принц», каким был Ян.
Он видит Маню своим зорким взглядом еще там, во дворе. Но подходит к ней последней. И все замечают, что сбегает румянец загара с его худых щек.
На этот раз он не целует ее руки. Он смотрит ей прямо в глаза, жестокий, полный желания Так дикари смотрят на женщину, которую берут себе как добычу.
Невинным и наивным взглядом, полным готовности, отвечает ему Маня. И лицо ее прекрасно и трогательно.
У Сони сердце падает в груди. Тайна Мани открыта теперь для всех.
«Ах, черт побери! – с завистью думает дядюшка. – Так вот отчего…»
За обедом Вера Филипповна сажает Нелидова рядом с собой и Соней. Маня сидит напротив.
Подают пирог и закуску. Горленко поднимает пыльную старинную бутылку.
– Выпьем, Николай Юрьевич! Это старая горилка. Дедовская…
– Не пью… Благодарю вас.
– Знаю, что не пьете. Но уж для такого случая нельзя отказаться. Ее всего две бутылки осталось.
Гость сухо улыбается и делает отрицательный жест. Дядюшка чокается с хозяином и заметно веселеет.
После жаркого хозяйка предлагает гостю запеканки, старой и крепкой, которая хранится годами в погребе.
– Благодарю вас. Не пью.
– Но ведь это же не водка… Это сладкое.
– Это спотыкач! – объясняет дядюшка гостю. – После двух рюмок по этой половице не пройдете. Обязательно споткнетесь.
– Мне, пожалуйста! Мне, папа! – с вызовом говорит Соня и протягивает стаканчик. – И Мане тоже! Что же ты молчишь, Маня? Ты так любишь наливку.
Нелидов бросает на Маню косой, потемневший взгляд.
Дядюшка ревнует. Ему приятно подразнить Нелидова. Он сам подливает Мане.
– Чокнемся, дружок? Пей до дна. Так… вот еще одну!
– Будет тебе, Федя! Она пьянеет.
– Эге! Не впервой ведь. Она дивчина удалая!
– Важная горилка… – шумно вздыхает хозяин и утирает салфеткой большие свисшие усы.
Нелидов хранит брезгливое молчание. Но у Мани уже закружилась голова. И кровь вспыхнула. Робости рядом с ним уже нет и следа. Ока начинает хохотать громко, звонко и беспричинно. Кидает в дядюшку хлебными шариками. Радостно вскрикивает, когда дядюшка, ловко целясь, посылает свой хлебный шарик ее румяным губам, ее белой шейке.
Соня заражается внезапным весельем Мани… «Слава Богу! Целый месяц ее смеха не слыхали!» И тут же вступает в игру. Шарики летят в дядюшку, в Горленко и… о, ужас! В гостя. Он густо краснеет.
– Vous êtes folle[45], Соня! – говорит ей мать.
– Это не она. Это я! – кричит Маня.
– Это нечаянно, – извиняется хозяйка.
– Нет! – смеется Маня – Это я нарочно… Нарочно…
Нелидов подымает ресницы и в упор смотрит на смеющуюся девушку.
Она дурно воспитана. Но что за смех! Что за голос! Как будто солнце брызнуло из-за туч и затопило всю комнату. У всех смеющиеся лица. У всех блестят глаза. Она – создана для счастья. Она – сама радость.
– Нарочно? За что же это? – тихонько спрашивает он, стараясь улыбкой смягчить хищное выражение глаз.
Маня хлопает в ладоши.
– За то, что вы обскурант!
– Что такое?
– Маня! Qu'est-ce que vous radotez?[46] Вот видишь, Федя…
– Ха-ха! – заливается дядюшка. – Ай да дивчина! Гайдамак, да и все!
Нелидов вдруг весело смеется.
– А разве это плохо – обскурант?
– Ужасно! – Маня комично всплескивает руками.
– Маня… Ecoutez… Au nom du ciel![47]
– Не волнуйтесь, Вера Филипповна… Mademoiselle…
– Ельцова… Маня Ельцова…
– Mademoiselle Ельцова – очаровательное дитя…
– Ах! Она совсем сумасшедшая! Когда на нее это находит, она весь дом ставит вверх ногами.
Ноздри Нелидова вздрагивают. Кокетство Мани, искристое, как шампанское, и бессознательное, действует на него как-то стихийно. Он чувствует себя пьяным без вина.
«Еще девочка! – думает он. – И какая голая жажда любви! Она зовет… зовет меня этим смехом, этим голосом… Ее смех похож на ржанье молодой кобылицы, впервые выпущенной на волю. Такой же серебристый и манящий. Ах! Схватить бы ее в объятия! И слиться с нею в одно! И уничтожить ее в одном порыве… Боже мой! До чего она прекрасна! До чего все это ново! И как трудно владеть собой!..»
– Знаете, я много слышала о вас! – задорно говорит Маня. И смело глядит в его беспощадные глаза.
– Что же? Ответьте! Я любопытен, как женщина.
– Маня… Маня, – кричит хозяйка с своего места я, забываясь, стучит ножом.
Горленко беспокойно завозился на стуле, который трещит под его весом. Дядюшка подмигивает Соне и хохочет.
– Что же вы слышали? Хорошее или дурное?
– Ах!.. К сожалению, только дурное…
Дядюшка и Соня громко смеются.
– Боже мой! Да не слушайте вы ее, Николай Юрьевич! Маня, я тебя вышлю из-за стола…
– Что же именно вы слышали?
– Вы жестокий… Вы хищник… Вы Ахиллес, не знающий сострадания.
– А! – коротко срывается у него. – Я ничего не имею против этой оценки. Жизнь – война. И я не хочу быть побежденным.
– Маня! Выпей воды? Это просто глупо, Федя, так спаивать ребенка. Налей ей воды.
– Мы привыкли, – невинно, но громко бросает Соня.
Отец кидает на нее огневой взгляд. Во хмелю он всегда мрачен.
– Уж не твой ли поклонник начинил тебя этими бреднями? – вдруг сердито спрашивает он Маню.
Как странно меняется ее лицо? Она выпрямляется. Словно проснулась разом. Смех ее утихает мгновенно. Нелидов высоко поднимает брови.
– У mademoiselle Ельцовой уже есть поклонник?
– Что значит уже? – враждебно подхватывает Соня. – Ей скоро девятнадцать лет минет Она кончила курс…
– И успела пленить Штейнбаха? – вставляет дядюшка.
Пауза. Нелидов слегка отодвигается со стулом и глядит на вспыхнувшую щеку Мани, на ее опущенную голову. Соня явственно видит мимолетную гримасу в его чертах. И сама она бледнеет внезапно. А сердце ее стучит.
Нелидов все так же пристально глядит, как загораются уши Мани, как краска заливает даже ее нежную шею. И как еще ниже, точно виноватая, клонится эта растрепанная головка.
За столом странная тишина.
– Вы… и Штейнбах? – веско и тихо произносит Нелидов. Точно думает вслух.
Соня роняет вилку. Она говорит сдержанно, но враждебно.
– Как вы странно это сказали! Можно так перевести ваш вопрос: Роза и жаба… Да?
– Почти…
– Полноте! Такой красавец! Ну, Маня! Что же ты молчишь? Ты ведь тоже его красавцем считаешь.
– Даже влюблена в него, – невинно подхватывает дядюшка.
Маня, не глядя, чувствует на себе упорный, холодный взгляд.
– Он жид, – роняет Нелидов сквозь зубы. – Этим все сказано.
– Это возмутительно! – вскрикивает Соня и шумно отодвигается от гостя.
Она почти задыхается. Ее волнение так неожиданно, ее враждебность так очевидна, что родители теряются.
– Нашла за кого копья ломать! – удивленно восклицает Вера Филипповна.
– Мама! Да ведь это же редкий человек… Он делает так много добра.
– Своим? – подхватывает Нелидов.
– Нет. И русским. И хохлам.
– Благотворительность – это зло. Она развращает как тех, кто дает, так и тех, кто берет.
– Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.
– Соня. Соня, – зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.
От слова «Липовка» лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:
– Его миллионы – пот и кровь нашего народа. Соня дерзко усмехается.
– Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?
– Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, – усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.
Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: – Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.
– На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода… Pardon? Я забыла, что вы – Рюрикович.
– Вот! Вот! – подхватывает дядюшка. – Я И говорю – из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.
– Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!
– Так этой кличкой я вам еще обязан? – подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.
– Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.
– А-га! – как-то загадочно, Коротко срывается у него.
Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.
Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.
У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..
Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.
Соня входит.
– Иди! Там чай пьют, – угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.
– Молчит… Точно в рот воды набрала, – ворчит Соня по дороге. – Хороша любовь! Его оскорбляют…
– Я не люблю его, – искренне срывается у Мани.
– Что-о? Что такое?
– Я не люблю его…
– Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?
– Нет… Это было давно… Мне теперь противно вспомнить, что мы… Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!
Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.
– Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?
Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую для других.
И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.
– Маня, прости! Прости меня, Маничка! Мне так Жаль Щтейнбаха. Оттого я была груба с тобой. Но Как же это так скоро? Ах!.. Я никогда тебя не понимала.
Запершись в кабинете с Герленко, Нелидов рассаживает по комнате легкими и упругими шагами.
Увлекаясь, он высчитывает, сколько выручит за посеянную кустовку и сколько уплатит долгу банку и кредиторам. А там во сколько лет очистит имение от долгов, напав на какую-нибудь гениальную мысль, – Ге-ни-альную! Зге! Чего захотели? Где они, эти гениальные мысли? Не в степи же у нас растут.
Красивая, наивная улыбка вдруг освещает надменное, озабоченное лицо Нелидова и меняет его до неузнаваемости.
– Найду… Найду… Вот увидите. Я в свою звезду верю.
– Нет уж! Чего там? На это иностранцем надо быть. «Они» вечно что-нибудь удумают и у нас из-под носа вырвут.
Лицо Нелидова опять темнеет. Он со школьной скамьи ненавидит все западное. Два года жизни в Англии усилили эту антипатию. Рабочие стачки, бои в парламентах, тысячные митинги, феминистские съезды, эта армия Спасения… О!.. Как все это ненавистно ему и чуждо!
Нет. Запад нам не указ. У России есть свой путь прогресса. Своя великая историческая миссия. И жалки и слепы те, кто думает, что молодой и езде дремлющий народ должен учиться жить у разлагающихся наций. Так думает он.
Он опять фантазирует вслух. Хороню бы устроить водяную мельницу. Здесь одни ветряки. Все остальное, как было в исторические времена.
Горленко угрюмо сопит и машет рукой. Так все и останется. Не пойдет хохол к ним на мельницу.
– А помещики?
Опять безнадежный жест.
Какие там помещики? У кого здесь земля? Все сдают в аренду либо хохлу, либо жиду.
– Штейнбаху? – спрашивает Нелидов вздрагивающим голосом. И сдвигает темные брови.
Водворяется долгое молчание. Закусив губы, ходит Нелидов по комнате. А Горленко, развалясь на старом диване и посасывая папироску, угрюмо сопит.
Он уезжает, сдержанно простившись со всеми. На Маню не глядит. Поверх ее головы смотрит. И поцелуй его, когда он подносит ее руку к губам, так небрежен, так пуст…
– Когда же опять к нам? – экспансивно спрашивает хозяйка. И слышит сухой ответ:
– Я очень тронут, Вера Филипповна. Постараюсь приехать…
– Что с ним? Почему он не остался ужинать? Вера Филипповна спрашивает шепотом, хотя гость далеко. У нее большие и виноватые глаза.
– Дочку благодари, – угрюмо говорит муж. – Ласково приняла гостя.
– Ну вот! Очень ему нужны девчонки и их мнения. Нет! Тут что-то не то. Странный он человек. Глядишь, такой милый… И вдруг точно стенкой отгородился. И не достать до него.
– Гордец, – бурчит ее муж.
– Есть в нем что-то… Не знаю… но… точно по льду ходишь всегда, когда с ним говоришь. Чему ты улыбаешься, Федя?
– Хорошо сказано, картинно! И метко схвачено. Я это люблю.
Вера Филипповна раздраженно машет рукой и ходит по комнате. В сущности, не упала она разве нынче с облаков? Всю эту зиму она мечтала о минуте, Когда Нелидов увидит Соню. Но что ж обманываться? Он глядел нынче на одну Маню. А Соня была дерзка До неприличия.
И ей с горечью вспоминается тот вечер зимою, Когда он взял в руки портрет Сони с ее стола. Он глядел на него так мягко и долго. И прошептал. «Какое славное лицо!» Точно подумал вслух. А у нее сердце задрожало от радости.
Еще минута… Еще одно слово. И Вера Филипповна заплачет.
– Ну, что же, Николенька, ты мне ничего я скажешь о Соне? Ты видел ее наконец?
– Да, мама! Но… это не мой тип.
Анна Львовна разочарованно вздыхает.
Он подходит и обнимает ее за шею. «Не тужите», – как будто говорит его робкая ласка.
– Но ведь тебе нравится эта семья, Николенька?
– Да… Вера Филипповна очень женственна и радушна. Мне нравится стильный Федор Филиппыч. Горленко я уважаю. Это труженик. И не он виноват, что они разорились. Трудно идти одному против всех. Я люблю там бывать, мама. Я никогда не забуду их внимания к тебе, пока ты страдала. А я был так далеко…
Он наклоняется и тихонько целует седую голову – Эти услуги не забываются, мама! Они теперь могут рассчитывать на меня, когда горе постучится в их двери.
Маня опять молчит. Опять целыми днями сидит в беседке. Но это не медленное угасание увядающей души.
В тишине и одиночестве пышно расцветает белая, царственная лилия ее первой любви.
Все, что Ян бросил в дремлющую душу и что спало там, в таинственных глубинах; все, что темная страсть Штейнбаха и колдовство загоревшейся чувственности было бессильно воскресить и вызвать к жизни, – проснулось теперь от одного взгляда того, кого ждала ее душа.
Прошлого нет. Оно умерло. Жизнь началась только теперь. Ян и он… Это звенья одной цепи. Та же радость. Тот же блеск. А между ними двумя темный провал. Бездна, откуда глядит на нее бледное и теперь чужое лицо.
Маня часами смотрит на дорогу и ждет. Глаза-звезды, большие и жадные, пронзают даль. Зовут, обещают.
Ион едет опять… Как может он не приехать, когда вся душа ее, каждый фибр ее тела и зовет его и ждет!
Нелидов приехал на шарабане. Правит сам. Чудный осенний вечер так и манит на прогулку. Закат ослепителен.
Маня из беседки вихрем мчится во двор. Собаки с лаем кидаются к шарабану. Но хозяйка на огороде. Хозяин во фруктовом саду с арендатором Лебой.
Соня распахивает окно и глядит сверху.
Какое счастье!.. Одни… Маня молча кивает головой. Со вспыхнувшими глазами и светлой улыбкой Нелидов снимает, приветствуя ее, свой английский шлем.
– Какая славная! – шепчет Маня и гладит шею лошади. Та тихонько фыркает и пугливо косится на алую кофточку.
– Вы любите лошадей? – спрашивает Нелидов. Его голос так трепетен. Тон такой странный, как будто он говорит: «Любишь ли ты меня?»
– Безумно! – отвечает Маня. И в голосе ее горит признание.
Он понял. Они молчат, потупившись, растерянные. Глубокий смысл ничтожных слов открыт для обоих. Он силится овладеть собою. Земля словно плывет у него под ногами.
– Быть может… вы хотите прокатиться? – шепчет он пересохшими разом губами.
Она слышит слова… Но что в них? Его голос зовет ее в Неведомое и Неизбежное. На таинственные тропы ее судьбы.
– Да?
Она поднимает ресницы. О, какие глаза! Сколько в них обещаний! И опять они стоят недвижно, потрясенные. Оба бледные и безмолвные. Не понимая, что же наконец надо делать дальше.
Выручает Соня. Она подходит и здоровается с гостем.
– Пойдемте чай пить! Петро возьмет лошадь.
– Pardon… Mademoiselle Ельцова хочет прокатиться. Вера Филипповна ничего не будет иметь против?
– О, конечно… Через час вы вернетесь? Куда же ты, Маня? Надень хоть кофточку… Возьми мой шарф!
Когда шарабан выезжает за ворота усадьбы, под, громкий лай дворовых собак, Соня, стоя на крыльце, глядит вперед. И безотчетная тревога, как мышь, скребет в ее сердце.
Лошадь бежит крупной рысью по знакомой дороге. Степь обняла их зелеными руками, важная и безмолвная. И сомкнула их уста. Ветер дует в горячие лица и крутит пыль по дороге. Они так пристально смотрят каждый в свою душу, что долго не замечают своего молчания.
Шарабан тесен. Они сидят плечом к плечу, нога к ноге. И это прикосновение жжет Нелидова. Сознание туманится. Колено его дрожит. И он боится, что она это почувствует.
«Подожди… Подожди, – говорит ему внутренний голос. – Еще минуту… Когда будем в лесу…»
Лес плывет навстречу. Дубовый, с елью. Черный и прохладный, весь какой-то угрюмый… Лихой Гай. Дорога постепенно спускается в яр. Наконец!
Повинуясь знакомой руке, лошадь идет шагом. С одной стороны лес. С другой – крутая глинистая стена.
Одни…
Со вздохом изнеможения Нелидов оборачивается к Мане. Он берет ее руки в свои. Как больно! Крик замирает на ее губах. А у него перехватило горло. Да и что мог бы он сказать ей? Он никогда не был так безволен, так ничтожен перед своим желанием. Но пусть! За этот миг он готов заплатить жизнью. С ужасом счастья она смотрит в его жестокие глаза. Крик, потрясающий крик радости и боли вырывается у нее внезапно. Она падает на его грудь. Этот порыв решает все за обоих.
Он целует ее молча, жадно, хищно, как дикарь. Грубо и больно, как-то примитивно ласкает ее плечи, грудь, ее колени, одним взмахом своего слепого и могучего желания разрушая все, что разделяло их еще вчера, еще сейчас… Что за дело темной силе, руководящей его поведением, до того, что неделю назад он не знал о существовании этой девушки? Она создана для него. Он это понял с первой минуты. Не для этой ли встречи он жил, как аскет, почти два года? Не для этой ли первой любви он берег свою душу?
Маня ошеломлена, подавлена. Бессильно лежит она головой на его плече, закрыв глаза. Ее руки Упали на колени беспомощные, розовыми ладонями вверх.
Она не этого ждала. Не этого хотела. Она смята этими бурными, грубыми, незнакомыми ей ласками… Что-то бессильно кричит и протестует в ее душе. Разве это нужно? Сейчас? Так скоро…
Он берет ее, как добычу, в охапку и идет в лес. Она. как рабыня, повинуется его желанию.
Она покорна и бесстрастна сама. Ей кажется, что он уничтожить ее хочет в своих объятиях. Что это Даже не любовь, а какая-то слепая ненависть. Но пусть! Если он даже задушит ее, она не двинет пальцем, чтоб помешать ему.
Стемнело…
Он приходит в себя. Молча подает ей руку и ведет на дорогу.
Она ждет… Она трепетно ждет его первых слов. Но молчание длится долго. Так бесконечно долго. И сердце у Мани почти не бьется. Как холодно! Боже, как холодно! Она дрожит.
Вдруг он роняет вожжи и обнимает ее за плечи. «Наконец-то!..» – кричит ее душа. Она прячет лицо на его груди. Горячие слезы ее бегут, как весенний дождь. Крупные такие. У нее нет стыда и раскаяния. В глубокой нежности потонули протесты. Он ей дорог и близок, как будто она знала его десятки лет.
– Marie… Marie… – шепчет он и целует ее горячее лицо, ее мокрые веки. – Простите меня! Я не знаю, как это случилось… Не презирайте меня! Мне стыдно за себя…
– Нет… Нет!.. Молчите! – вырывается у нее горячий крик. И она кладет пальцы на его губы.
Он целует их… Еще… Еще… Бессознательно кусает. Его кровь еще бурлит. Он не насытил своего мучительного желания. Ах, если б презреть все! И еще один час пробыть вдвоем. Но уже ночь плывет. Их ждут.
Он берет ее голову в обе руки и целует ее губы. Кусает их больно, так что кровь выступает на них. И Маня вскрикивает с мученьем.
– Ах, простите! Я теряю голову.
– Ничего… Это ничего! – коротко говорит она. И гладит его по руке. А в глазах ее дрожат слезы. У ворот усадьбы шарабан останавливается. Нелидов молча, как-то поспешно целует руку Мани.
Он угас совсем. Он холоден. Он даже не обещает вернуться завтра.
Она долго слушает стук колес по дороге…
Конечно, это хорошо, что он уехал. Разве возможно после таких минут ужинать, вести банальные разговоры? Если б только одно ласковое слово! И не это чуждое вы… Если б один только робкий поцелуй… Нежный… как целовали ее Штейнбах и Ян.
Белая фигура Сони выплывает внезапно из тьмы.
– Маня… Ты? А мы-то ждем. Ты никак… О чем ты плачешь? Милая…
Обхватив шею подруги, Маня рыдает на ее груди. Рыдает так страстно, как богач, которого ограбили в сладком сне. И который проснулся нищим.
– Маня, – ночью говорит Соня, подымаясь на постели. – Ты плачешь опять? Не притворяйся! Почему ты не хочешь открыть мне свою душу?
Босиком она переходит комнату, откидывает простыню и ложится рядом.
Тело Мани до сих пор горит, как в лихорадке. И болит. Но душа ее болит еще сильнее. Смятение гонит сон, хотя она так измучена. Так жаждет покоя…
С благодарностью она обвивает рукой шею Сони, прижимается к ее лицу и плачет громко. С наслаждением плачет. И теперь ей легче.
– Манечка… Что было между вами? Скажи… Скажи…
– Все, Соня!.. Все…
Соня понимает не сразу. Слишком ясна ее собственная душа.
Вдруг она инстинктивно отодвигается. Между ними стоит стена. Выше каменных стен. И теперь уже трудно слиться душой.
– Маня… Как это случилось? Так скоро?
– Он меня не спрашивал… Он взял меня, как свою собственность…
– Это ужасно… Постой! Дай мне опомниться… И ты не возмутилась?
– Я? Как я могла возмутиться? Значит, так надо…
– Ах, Маня, Маня! Неужели я в тебе обманулась? У тебя нет гордости!
– Должно быть, ее не бывает, когда любишь.
– Постой! Теперь я догадываюсь, о чем ты плакала. Помнишь, у Надсона? «Только утро любви хорошо…» У вас его не было. Правда?
– Не было, – звучит в ответ.
Этот голос так странен, так жалок… Точно раздвинулась высокая стена между ними. И Соня видит одинокую, непонятую душу женщины.
– Как жаль! Что может быть лучше поэзии первого сближения? Тут что-то обидное. Прости, Манечка. Но ведь все-таки по-своему он тебя любит?
– Нет… Соня… Нет!
Режущий душу, покорный и жалкий голос бросает Соню в холод.
– Как нет? Бог с тобой! Что ты говоришь? Разве… разве это делается без любви?
– Он меня не любит, Соня. Я это знаю. Я это чувствую. Я не умею… Не могу тебе всего объяснить… Но я знаю.
Долгая пауза. Маня глубоко и редко всхлипывает, как много плакавшее, обиженное дитя.
– Как странно! – говорит Соня шепотом. – Я думала, что ты счастлива!
Маня быстро садится на постели.
– О, да… да… Нет женщины счастливее меня, Соня! Не жалей. И не удивляйся! Объяснить это невозможно. Видишь ли? Я ничего… ничего не понимала до встречи с ним. Я не жила. Жило и наслаждалось мое тело, мои нервы, моя кровь. Но душа молчала. Как молчит цветок. А нынче… Когда он обернулся ко мне и взял мои руки… Ах!.. Мне казалось, что я умираю. Соня, Соня… Отчего у меня нет слов? Нет красок? Были минуты, когда мне казалось, что я сильнее его… что это мое маленькое дитя. Моя душа звучала, Соня… Ах? Все это не так вышло, как я мечтала. У меня были такие светлые мечты. Но. если ему нужно мое тело, пусть берет! Мне ничего не надо самой. Я думала только о нем. За его наслаждение я готова даже умереть.
– Ничего не понимаю! – с безнадежным жестом срывается у Сони. – О чем же ты плачешь опять?
– Оттого, что я люблю одна. Люблю его душу. Люблю его радость. А он любит только мое тело…
– Почему ж ты это знаешь? – допытывается с темной тревогой Соня.
Маня смолкает, спрятав лицо в подушку.
– А Штейнбах? – слышится через минуту робкий шепот.
Плечи Мани вздрагивают. Но она молчит.
– Ради Христа, ответь, Манечка!
– Соня! Мне тяжело вспоминать… Я хотела бы вычеркнуть его из моей жизни.
– Это ужасно!
После долгой паузы Соня настойчиво спрашивает:
– А Штейнбах любил тебя?
– Да… О, да… – словно вспомнив что-то, шепчет Маня тихо и нежно. – Он меня любил…
Через час они еще не спят. Обе взволнованные, обе разбитые.
Вдруг Соня, как бы продолжая разговор, спрашивает, глядя перед собой с сдвинутыми бровями:
– Маня… Скажи мне… Как ты узнала, что он тебя не любит?
И в ответ слышит загадочные слова:
– Я это поняла потом…
Утром Соня пытливо, с новым чувством отчуждения и зависти, вглядывается в черты подруги.
– Когда он придет, Маня?
– Не знаю… Я не спрашивала. Он не говорил.