В кабинете горит камин, закрытый высоким японским экраном.
Огня нет. Спущены тяжелые шторы. И даже ставни закрыты. Как таинственно! Как будто они оба отрезаны от мира…
Дом спит. Впрочем, кто живет в этом доме, кроме Марка и страшного дяди. Слуг здесь никогда не видно. И все делается беззвучно и бесшумно. Точно по волшебству.
Каждая минута полна значения…
Он обнял ее. Его рука лежит так высоко нынче! Почти у груди ее. Ей страшно чего-то…
Она тихонько берет его пальцы и отстраняет их.
– Маня, говорите мне о себе! О детстве, о гимназии, о ваших первых грезах… Дайте мне заглянуть в эту маленькую загадочную душу! В этот запретный мир девичьей мечты! Думайте вслух! Как будто меня тут нет.
И Маня говорит, как в забытьи, как в бреду, полушепотом… О том, как любила она картину… ангела с неумолимым взглядом и гордым профилем. Как она мечтала о нем годы! Как мучительно ждала его. И верила, что встреча будет когда-нибудь. После смерти. В другом мире…
– И я хотела умереть… Я отворяла на морозе фортку и, голая, высовывалась и дрогла. И кончалось все только насморком. Помню, я дала себе срок – жить только три месяца, до Пасхи. И Умереть в первый день. И я стала худеть и таять. И стала такая апатичная. Силы мои уходили с каждым днем.
– Это ужасно! Дитя мое… Вы действительно могли погибнуть. Что же спасло вас?
– Вы не поверите. Концерт. Да… Концерт, в ковром я танцевала под музыку.
– Характерные танцы?
– Нет!.. Нет… Свое… Ах, Марк, это у меня единственный талант! Я родилась балериной. «С поразительным чувством ритма»… как говорил наш учитель, Когда я слышу музыку, мне хочется двигаться! Это неудержимая потребность. Страсть. Сначала надо мной смеялись… Потом стали восторгаться…
– Понимаю… Вы танцуете свое, как знаменитая Айседора Дункан?
– Ах, не говорите мне о ней! Я не могу вспоминать ее грязные пятки! Она так неэстетично изгибает руки! Она так плохо сложена!
– А вы?
– О, мое тело прекрасно, Марк! Я это знаю. Как часто я изучала его линии перед зеркалом! Я чувствую, что, если бы я училась, из меня вышло бы что-нибудь. Я гораздо грациознее, чем эта знаменитая Дункан. И не выше ее ростом… Клео де Мерод. Вот мой идеал красоты. Какое у нее трагическое, одухотворенное лицо!
– Вы хотели бы ее видеть?
– Безумно! Но ведь она в Париже…
Они долго молчат… Он кусает губы, не решаясь сказать того, чем полна его душа.
– Как странно! – задумчиво шепчет Маня. – думала когда-то, что буду вечно любить мою мечту… это лицо ангела… что буду жить только для встречи с ним… Я верила, что это моя судьба. Но я увидала глаза Яна. И забыла то лицо. Когда Ян умер, я тоже верила, что моя жизнь кончена, что моя душа не зацветет снова. И вот я встретила вас. И Ян забыт. Марк, что это значит?
– Жизнь…
Она прижимается лицом к его груди.
– Значит, нет вечной любви?
– Нет.
– О, Марк! Как это больно! И вам тоже больно? Какая грусть звучит в вашем голосе!
– Вы счастливее меня. Начинать жизнь без иллюзий легче, чем терять их, как терял я.
– Нет, Марк, нет! Пусть это жизнь! Я буду сильнее жизни! Я буду любить вас вечно!
О дивные, незабвенные слова!
Его сердце бьется, когда он гладит ее волосы.
– А тот… Другой? – глухо спрашивает он.
– Тот? Он тоже забыт, – спокойно говорит Маня.
– Сента! Дорогая моя Сента… А если вы когда-нибудь встретите его? Свою мечту?
– Я уже встретила, – тихонько отвечает она. Штейнбах вздрагивает.
– Да… Это было два года назад. Мы с Соней сидели на леваде. Он проехал верхом на серой лошади…
– Это бред, Маня?
– Нет… Нет… Я как сейчас вижу его лицо. Шапку золотых волос… высокий лоб, гордый профиль… Серые, Жесткие глаза… маленькую бородку… Вижу его костюм, краги. Его шлем… Он снял его и поклонился нам. Вот так… Марк… Что с вами? Почему вы так бледны? Почему так горестно изогнулись эти чудные брови? Вам больно?
– Нет… ничего… Сейчас пройдет… Маленький укол в сердце… Маня… Я знаю его…
– Кого?
– Вашего всадника… Я его знаю… Я догадываюсь…
– Милый Марк! Забудьте о нем! Какое мне до него дело? Зачем я вам говорила это, глупая? Я не Хочу, чтобы вы страдали! Неужели вы не верите, что Вы – моя единственная любовь? Пусть десятки всадников явятся теперь передо мною! Я их всех отвергну Яля вас. Вы не верите? Нет?
– Есть хорошая поговорка, Маня. «Вешний путь не дорога…» Мы в лабиринте жизни ощупью ищем этот настоящий путь свой. И часто, когда мы думаем, что нашли выход из лабиринта, мы упираемся в темный тупик. Душа женщины блуждает еще беспомощнее в этой мгле. Вы не меня любите, Маня. И не Яна любили вы. Любовь еще придет…
– Не говорите так! Не говорите…
– О, неужели вы думаете, что мне легко дается это сознание? К сожалению, у меня нет темперамента, который мог бы ослепить и обмануть меня. И… к сожалению… я слишком люблю вас…
Она сосредоточенно думает над его странными словами.
– Маня, можете вы исполнить одну мою просьбу?
– Все, Марк! Все, что хотите! Лишь бы вы были счастливы!
– Станцуйте передо мною сейчас что-нибудь свое!
Она порывисто встает, с потемневшими глазами.
– Да, да!.. Как это хорошо! Вы будете играть?
– На цитре… Помните, у Тургенева сказано, что в цитре живет и плачет старая душа еврея. За это, должно быть, я люблю этот инструмент. Я буду играть печальное. То, что гармонирует с моим настроением.
– Ах, Марк! Это невозможно! Я запутаюсь в этом безобразном платье.
– Разденьтесь! Вон там, у огня… за экраном… Я отвернусь. Я дам вам чудную старинную ткань. Хотите? Вы можете завернуться в нее, как пожелаете.
Не отвечая, зажмурившись, она слушает музыку его голоса. Сколько в нем оттенков!
Он идет к старинному средневековому резному шкафчику из дуба… Тому самому шкафчику. И вынимает оттуда блеклую тонкую шелковую ткань. Она вышита золотом. От нее пахнет тлением. Веет безвозвратным…
– Боже! Какая роскошь! – говорит Маня, погружая лицо в шелк. – Это царские одежды, Марк?
– Это с католической статуи, ограбленной войсками Кромвеля. Тысячи уст касались этого края. Вы видите следы умерших поцелуев?
– Ах, Марк! Этой ткани довольно, чтобы создать настроение! Я уже слышу музыку в душе… Вижу образы…. Марк, отвернитесь! Я должна раздеться. О, какое упоение, когда эта холодная ткань коснется моих плеч! Дайте булавки! У вас есть английские булавки? Довольно! Отчего вы так дрожите, Марк? Отчего я не узнаю вашего лица? Отвернитесь теперь!
– Что вы делаете, Маня? – глухо спрашивает он, не оглядываясь.
– Я снимаю башмаки… Нельзя же плясать в чулках! Отчего вы говорите сквозь зубы? Вы опять страдаете? О, какое наслаждение! Как эта ткань ласкает плечи!.. Марк… Садитесь и молчите… Молчите! Я готова. Где ваша цитра? Я выхожу… Начинайте же! Начинайте! Я чувствую себя богиней…
Когда Штейнбах далеко, Маня часто вспоминает эту ночь.
Она чувствует на своих ногах его поцелуи. Она видит его новое и страшное лицо.
Знойное кольцо охватило тогда их обоих. И все сжималось теснее и теснее, лишая их дыхания.
И вот она упала в бездну, которая глядела на нее из очей Марка.
Тайна жизни раскрылась перед нею внезапно.
Эти завесы сорвал Марк!
Забудет ли она его когда-нибудь? Возможно ли разлюбить того, кто поднес к твоим устам яд первого услаждения?
Но и он не забудет ее… Нет! – Теперь она знает свою силу.
Слезы бегут ночью на горячую подушку.
«Это ничего, ничего, – говорит себе Маня, – надо взять себя в руки! Две недели пройдут как-нибудь, Он вернется. Он не может не вернуться теперь! И мы будем вместе. Мы уедем в Париж. Мы никогда не расстанемся. И разлучит нас только смерть. Но смерть прекрасная и дерзкая. Как наша любовь!»
Книга вторая
Душа Мани сейчас подобна реке, скованной морозом.
Снежная пелена схоронила алое золото солнца, синее золото месяца, рябь ветерка. Мертва пустынная гладь. Только глубоко внизу тяжко и загадочно идет вода. Как бы дремлет. И ждет зова весны. Торжествующего зова жизни.
По целым дням в странном оцепенении лежит Маня в беседке с книгой. Но не читает. Закрыв глаза, она глядит в свою душу, скованную скорбью. И упорно и бессознательно ждет, когда весна позовет ее к радости и творчеству.
Штейнбаха нет. Давно минул обещанный срок. Когда он уезжал, цвели розы. Теперь золото, осени загорелось на деревьях. Под ногой покорно умирает лист. Вечера стали свежее. Дни короче.
Желания рождались в крови. Зажигали ее мучительной истомой. Раскидывали по подушкам смуглые руки. Обжигали щеки. Исторгали жаркие слезы. Надевали сны, от которых так тяжко было оторваться. Потом умирали, как угли под золой. И было после них так холодно! Так холодно было после них… Она устала глядеть на дорогу. Она устала ждать…
Что это было между ними?
Да и было ли что? Растаяло, как сны. Как эта облачко в гаснущем небе.
Теперь она устала жить. Холод безразличия железным объятием сковал ее душу.
Разве она страдала? Разве она любила? Каждый уходящий час уносил что-то из ее души. Частицу ее юности. Жизни…
Она не вспоминает прошлое.
Она не глядит в будущее.
Она дремлет.
– Маня… ау!.. Маня…
Это Соня зовет. Но у Мани нет энергии, чтоб откликнуться.
Соня вбегает в беседку. У самого выхода плакучая береза опустила зеленые руки. Она никого не пускает. Она цепляет всех за волосы длинной веткой. Нетерпеливо отстраняет ее Соня. У нее таинственные глаза и странная улыбка.
– Маня, иди скорей! – взволнованно говорит она и непривычно жестикулирует. – Знаешь, кто приехал? Ты не поверишь… Тот всадник!.. Помнишь? Два года назад мы его видели на леваде. Он самый. И представь себе только! Ведь это и есть Нелидов!
Маня садится, откидывает со лба темный локон. Потухшие глаза загораются. Сердце стукнуло и замерло.
Не сон? Жизнь? И опять радость? Опять.
Она встает.
И в этих огромных, вчера еще пустых глазах Соня видит просыпающуюся душу. Загадочную душу женщины.
Взявшись за руки, они бегут.
Вот терраса. За самоваром Вера Филипповна, нарядная и сияющая. Дядюшка утопает в синем дыме сигары. И еще кто-то… Сильные плечи. Чужой голос. Какой-то ясный, почти детский смех.
Маня делает знак Соне. Они прячутся за старую липу.
– Ну да… Теперь все понятно! – радостно говорит Вера Филипповна. – А уж мы не знали, что думать. Вася, слышишь? – оборачивается она к Горленко, который только что вернулся с поля. – Николай Юрьевич наследство получил. Два раза ездил в Петербург. Пробыл там месяц.
– Да неужто? И много?
– Пустяки, в сущности… Но в данную минуту для нас эти деньги. Вы сами понимаете…
Он встал. Высокий, стройный. Мане видны его плечи, кудрявые белокурые волосы, гордый профиль. Он жмет руку хозяина.
– Как не понять! Кому не нужны деньги? Поздравляю!
– А что интересного в Петербурге? – задумчиво спрашивает дядюшка.
Нелидов оборачивается. И девушки видят его лицо. Тонкое, породистое, с маленькой русой бородкой, высокий лоб. Он кажется ярко-белым из-за загара, покрывшего худые щеки.
– Да, знаете ли… Будь я в Кинешме, она дала бы мне не более, чем столица… Я целые дни рыскал, как гончая, со всеми этими формальностями и хлопотами. Это в самую-то горячую пору полевых работ!
Он смеется. Зубы у него мелкие, ровные, белые.
– Какая красивая улыбка! – шепчет Соня.
Да. Это он… кем полны были девичьи грезы… кто дал ей первые бурные слезы еще неосознанного желания. Первый, могучий, незабываемый порыв.
Она не слушает слов. Лишь звуки голоса и смеха. Она глядит, как бы вбирая в себя его движения, Поворот головы, эти трепетные, тонкие ноздри, жесты маленьких породистых рук. Как он непохож на других! Ни на кого непохож. Но через гряду ушедших забытых дней она смотрит в одну яркую точку. В лицо ангела с неумолимым взглядом, для которого горело и билось сердце ребенка.
Конечно, он не так прекрасен, как мститель небес, И похож на него только профилем. Что до того? Его одного она ждала эти годы… Все сбылось. Все…
– Маня, Соня… Идите же! – кричит Вера Филипповна, разглядев белеющие в парке платья.
Нелидов что-то рассказывает дядюшке, пока девушки поднимаются по ступенькам.
Вдруг он видит лицо Мани, выражение ее глаз, широко открытых, в экстазе и как бы в ужасе, Впивающийся в него жадный и зовущий взгляд. Он внезапно смолкает. И медленно встает.
– Моя дочь… Маня Ельцова, ее подруга.
Не сгибая головы и стана, он берет руки девушек и поднимает к своим губам. Сухой, небрежный поцелуй. Привычный обряд, который не замечаешь даже. Но Маня от неожиданности вздрагивает всем телом. И он это видит.
И волна, жуткая и темная, внезапно заливает его мозг.
Тщетно силится Нелидов овладеть собой. Как хорошо, что дядюшка встрепенулся наконец и что-то черпает из неиссякаемого колодца своих воспоминаний! Теперь можно молчать.
Что это случилось сейчас? Отчего так стучит сердце? До боли… Словно от испуга… «Я, наверно, побледнел… Но кто же она? Эта девушка с глазами, как звезды? И чего хотят от него эти удивительные глаза?»
Он боится поднять ресницы. Он чувствует на себе тот же алчный, зовущий взгляд. Соню он не замечает.
Выпив свой чай, Маня спускается вниз. Она садится тут же, на ступеньке, вполоборота к гостю. Она глядит в сад, в небо. Но не видит заката. Он даже не слушает разговоров. Она вся во власти своих ощущений.
На ярком фоне неба четко видны ее длинные ресницы. «Целый лес ресниц», – думает Нелидов. Он смотрит на ее горячую смуглую щеку, неправильную линию профиля, на яркие губы, похожие на цветок. Растрепанные темные кудри кажутся сейчас в лучах заката рыжими. Как ореол сияют они вокруг маленькой головки. А сама – стройная, гибкая и сильная, как молодая березка. С растущим волнением глядит он на ее роскошную косу, на узкую спину в светлой блузке, на нервно вздрагивающие плечи.
Темный вихрь взмывает со дна его души. Вихрь таинственный и страшный. Он спирает дыхание, ускоряет темп сердца, зажигает кровь невыносимым желанием.
Почему? Ни разу, даже в годы требовательной и жадной юности, не знал он такого жгучего желания, какое будит в нем сейчас один взгляд на эти стрелы ресниц, на эти яркие губы, на эти вздрагивающие плечи в белой блузке.
Он не хочет быть смешным. Он боится, что заметят его волнение. И десятками лет воспитания привитая, в кровь и плоть вошедшая выдержка не изменяет ему на этот раз. Он отвечает не всегда кстати. И смеется невпопад. Но разговора не бросает. Как хорошо, что дядюшка принадлежит к типу «рассказчиков», которых не нужно занимать!
Он встает. Его радушно удерживают поужинать, он благодарит и отказывается.
– Мама волнуется, когда я запаздываю. Она и сейчас еще не оправилась от удара.
– Ах, в таком случае… Конечно… Но в воскресенье приезжайте к обеду. Непременно. Приедете?
– Благодарю вас. Постараюсь… – рассеянно отдает он, пожимая всем руки, наскоро целуя пальцы хозяйки и Сони.
Вот он перед Маней. Она встает. И он внезапно бледнеет от вполне осознанного уже могучего влечения.
Они взглядывают в зрачки друг другу. Нет… В душу. Прямо в душу глядят ему эти жадные, зовущие глаза. Они говорят: «Я ждала тебя всю жизнь, Одного тебя…»
И его жестокий, темный взгляд отвечает: «Ты будешь моею. Я так хочу».
Как власть имеющий, он берет на этот раз ее покорную руку и подносит к губам.
И теперь его губы горячи. И поцелуй полон значения.
Гнедая красавица лошадь тихонько ржет, оборачивая к хозяину тонкую голову. Петро почтительно водит ее по двору.
Все высыпали на крыльцо. Нелидов вскочил в седло. Он словно слился с лошадью.
Дядюшка с восторгом и завистью глядит на него. Ах, в свое время и он на лошади был картиной! Если б не нога…
– До свидания! – кричат ему вслед. Маня молчит, прижав руку к груди.
Вдали по дороге еще звучит ритм галопа. И сливается с бурным темпом ее сердца.
– От-то паныч! – восторженно говорит Горленко.
– Д-да… Порода сказывается, – задумчиво соглашается дядюшка.
Он не может забыть покроя нового костюма Нелидова. И как он его умеет носить! Дядюшка угнетен. Он чувствует себя провинциалом. Он чувствует себя старым.
Маня повернулась и идет в парк.
Все было ложью. Все было сном до этого дня, до этой встречи. Она не любила. Она не жила.
Разве было что-нибудь? Пусть канет в бездну ненужные страдания… Жалкие слезы… Правда только в радости, что затопила ее душу светлой волной… что зажгла огни и разогнала мрак кругом… Правда лишь в том, что сказали они друг другу глазами там, сейчас, на крыльце…
…Теперь жизнь дядюшки полна. Охота, роман, Лика, немножко музыки, немножко живописи. Все таланты для нее…
Встречаться ежедневно становиться уже необходимостью. Он приходит в Липовку, на квартиру фельдшерицы. И всегда застает там учительницу Анну Васильевну. Это некрасивая низенькая девушка, смуглая и суровая, похожая на мужчину. У нее стриженые волосы и монгольский тип. Она курит, пьет пиво. И когда рассердится, то ругается, как извозчик. Ее помнят жандармы и солдаты во всех тюрьмах, где она сидела. Даже они терялись перед потоком свирепой брани, которая обрушивалась на их головы. «А еще барышня», – растерянно лепетали они, разводя руками. Они знали, что Анна Васильевна дворянка и кончала институт.
Она нелегальная. Живет по фальшивому паспорту. Два года назад бежала из Сибири. Детей она любит. Дело свое ведет безукоризненно.
Лику она как-то странно обожает. Соне и Розе она улыбается приветливо. Но дядюшку не выносит. И эта антипатия обоюдна.
Когда большие ложатся спать после ужина, у молодежи начинается своя жизнь.
Сборный пункт – флигель дядюшки. Там светло, нарядно, уютно. Есть пианино, гравюры, иллюстрации. Вкусные коржики, персиковое варенье из Киева.
Дядюшка прекрасно читает вслух. Учительница приносит свежие журналы из больничной библиотеки. Вся интеллигенция села пользуется ею.
– У нас совсем женское царство! – говорит Соня. – Пять женщин и один мужчина.
– Двое мужчин! – поправляет дядюшка.
– Как двое? Кто же другой? – Соня делает большие глаза.
Дядюшка подмигивает.
– Эге! Аттилу забыла?
Он с ужасом следит за учительницей, когда она тушит папиросы ногой на ковре или бросает пепел в рюмку. Надо видеть усмешку, с которой она озирает эти картины, статуэтки, убранство чайного стола.
Лика выбирает лучшее место на кушетке. С свойственной ей грацией молодой кошки, как-то свернувшись в клубочек, она незаметно для себя и других играет роль первой скрипки в этом концерте.
Компания засиживается далеко за полночь.
Одна Маня всегда в стороне. Всем далекая. Всем непонятная. Как будто и пустая, и неглубокая. А иногда таинственная, как омут. Бог его знает, что там, на дне? Политикой не интересуется. Молчит, когда у других горят глаза и голоса звучат в страстном споре. Живет какой-то своей жизнью. Темной и немой, как жизнь цветка.
Расходятся на заре. Все провожают Лику и учительницу в Липовку. И бродят там до рассвета. Катаются в лодке, поют хором.
О, эти лунные ночи! Синее золото в воде…
Маня молчит и озирается широко открытыми глазами. Как будто призраки кивают ей из-за тополей. Как будто они влекут ее к темному плацу, где никого нет, кроме сумасшедшего дяди, где никогда не видно огней.
И в эти ночи она мечется без сна. И рыдает. Рыдает так, словно утратила все ценности жизни.
Вечером, по отъезде Нелидова, вся компания уже в сборе, во флигеле дядюшки.
Лика и Аттила встретили Нелидова по дороге сюда. Он поклонился им в своей утонченной манере. А Лика остановилась как вкопанная. И вся кровь прилила ей к сердцу. Сколько великолепного презрения к ним почувствовала она во взгляде этих жестких, серых глазах! Как будто мимо него ползли две букашки.
Сейчас говорят только о нем. Лика и учительница – люди здесь новые. Им многое хочется узнать от Розы.
– И вы настаиваете, что церковноприходская школа в Дубках дело его рук? А не старухи? – спрашивает Лика. – Это очень характерно, если это так…
– Анна Львовна – тип старой крепостницы. И никогда ни о больницах, ни о школах не думала. Все и сейчас в Липовку бегут, к Штейнбаху… А Нелидов – это убежденный монархист.
– Черная сотня! Короче и яснее, – бурчит Анна Васильевна, свирепо раздувая ноздри.
– Почему короче? – дразнит дядюшка. – Там одно слово. Здесь два.
– Черносотенный лидер, – продолжает учительница. – Еще при отце его хохлы ездили мимо мельницы. Не успел объявиться, запер дорогу. Делают крюк две версты, чтоб на село попасть. И засеял землю. И Боже оборони, корова забредет! Сейчас штраф.
– Однако на каком основании? – Соня кладет руки на стол и на них голову.
– Да так… Без основания…
– Вздор, милейший Песталоцци[40]! – вмешивается Дядюшка. – Вы увлекаетесь. Темперамент лишает вас логики.
– Вы, кажется, его одобряете? – Лика высоко Поднимает брови. И ее хрустальный голосок звучит выше обыкновенного.
– Д-да… если хотите. Мне нравится сила. Я люблю победителей.
– Удивительная сила! Тягаться с бедняками, имея за спиной. земского начальника и губернатора!
– Эге!.. Не забудьте, Лидия Яковлевна, что эти бедняки испортили ему всю карьеру.
– Как так? – Аттила перестает курить.
– Он должен был покинуть дипломатическую службу в Лондоне. Анну Львовну паралич разбил после пожара. Ему пришлось хозяйничать, чтобы спасти родовое гнездо.
– Вольно ж ему!
– А жить-то на что, Лидия Яковлевна? Ваши бедняки разорили его. В доме сгорели сокровища: гобелены, фарфор, картины, библиотека, мебель карельской березы и красного дерева… Цены не было этим вещам. А теперь у них остался старый флигель.
– А земля? А про землю забыли? – так и вскидывается учительница.
– Запереться в деревне в его-то годы? С его данными? Это после Лондона? Да я бы повесился на его месте!
– И хорошо бы сделали!
Это Аттила думает вслух. Все хохочут.
– Его ненавидят на селе, – убежденно говорит Лика.
– А вы думаете, он этого не знает? Но что ему до их ненависти? Он молот. И бьет по наковальне. Это его роль в жизни. И он скорее разобьется вдребезги сам, чем уступит.
– Я слышала, как они говорят: «Лютый пан». И ухмыляются. Так загадочно…
Тишина вдруг наступает. Странная такая тишина. Как будто души подошли вплотную к грани земного. И заглянули в бездну будущего, чего не дано видеть земным очам.
Дверь распахивается. Входит Маня. Ее уже перестали ждать. Она садится в углу. Платье ее отсырело. Волосы растрепались. Башмаки мокры, словно она бродила по болоту. Глаза ее необычайно сияют.
Все невольно оглядываются. Как-то удивительно реально чувствуется, что вошла в маленькую комнатку какая-то темная сила. Загадочная. Диссонансом врезалась в общее настроение. Все расстроила, все встревожила.
«Что с нею нынче? Она опять прежняя», – думает Соня.
Но Лика уже сосредоточилась опять, хлебнула чаю и продолжает своим высоким голоском:
– Я видела его по-настоящему только раз. Весной в чрезвычайном собрании. Только на него и глядели. Только о нем и шептались. Маменьки, дочки… да и все. Наш «помпадур» перед ним так и пляшет. Но надо было видеть, как он говорил со всеми! Как держался! Сколько утонченного презрения под его изысканной вежливостью!
– Белая кость, – ворчит Аттила. – Голубая кровь… Черти!
– Как будто он какой-то высший тип, – сквозь зубы говорит Лика. – А мы микроцефалы…
А Роза тихо и страстно говорит Соне:
– Он ничуть не скрывает своих карт. Так и говорит: «Довольно нам дешевого либерализма, слащавой гуманности! Надо быть трезвым и жестоким».
– Да, – кричит дядюшка. – Он истинный ницшеанец. Хотя и бессознательный, быть может. Он убежден, что мир всегда будет делиться на владык и рабов… что равенство невозможно. И… если хотите… в это верю и я! Да, верю. Ваш социализм создаст одинаковые условия существования и развития для всех. Но равенства он не создаст. Природа его отрицает.
– Настоящая белокурая бестия[41], этот ваш Нелидов! – вдруг говорит Аттила.
Соня слышит и смеется.
– И что там ни толкуйте, а сила импонирует. Кто кругом не жалуется на людей? У Лизогубов по ночам лес вырубают. У Ткаченко вывезли весь табак из сарая, и никто не слыхал, как и куда… О Галаганах и говорить нечего. Приходят и берут, кому есть охота. А чем вы объясните, что за эти два года у Нелидова даже старого колеса со двора не сволокли?
– Все в свое время придет, – как-то странно говорит Лика.
– Народ терпелив…
– Устали все…
– Нет-с! Было, да прошло… И не вернется.
– Кто знает?
Как ракеты, яркие и значительные, срываются эти страстные, коротенькие фразы. Как ракеты сверкают взоры. И гаснут. И юные порывы падают вновь на дно души. Там, в тайниках, глубоко зреет что-то. Еще непонятное. Еще недодуманное.
Судьба глядит на часы. Стрелка еще далека.
Срок не настал.
А Маня думает: «Что мне за дело, кто он? Каковы его взгляды? Отношения к людям? Он прекрасен. И я люблю его. И как странно, что у него есть maman – имение… тяжбы… заботы… Он, как Ахиллес, должен бы ходить нагой Сражаться под Троей. Влачить за волосы труп побежденного Гектора. Брать себе женщин У добычу. Говорить с богами, как равный. А с людьми, как господин. Мир для таких, как он. Безжалостных, надменных, хищных… И он меня любит!..»
Она вдруг встает. Порывистая, сильная, гибкая. Она закидывает руки за голову полным неги жестом и глядит на всех полуоткрытыми глазами. Странная улыбка раскрывает красные губы.
Дядюшка вдруг перестает говорить и, открыв рот смотрит на Маню.
Лика оборачивается, враждебная. Зачем встала эта нелепая девушка в самом разгаре беседы? И стоит тут? И всем мешает?
– Дядюшка, – говорит Маня негромко, но тоном человека, для которого не нужны споры. – Садитесь и играйте! Я хочу плясать.
– Что такое? – спрашивает Лика, не веря ушам. Но Соня уже вскочила и схватила ее руки.
– Лика… Милая… Как хорошо!.. Она не плясала целый месяц…
– Она пляшет, как дриада, – кричит дядюшка, бросаясь к пианино. – Вы и представить себе не можете, чем мы вас угостим!
Маня сбрасывает башмаки. Выходит на середину зала. Ее глаза устремлены вверх. Все глядят с недоумением в это неуловимо изменившееся лицо…
– Тарантеллу, дядюшка! – сквозь зубы глухо говорит она, все так же странно и упорно глядя вверх. – Скорей! Скорей!
И все видят, что она дрожит. Дрожит, как цыганки в плясках, мелкой дрожью с головы до ног. Но это не деланное волнение, не показная страсть. Трепет творчества волной пробегает по плечам и груди, по бледному лицу и алым губам. И вздрагивают веки. И странно мерцают глаза.
И вдруг какие-то нити, как лучи, протягиваются от этих глаз к душам девушек – трезвых, холодных, мгновение назад улыбавшихся недоверчиво.
Звуки тарантеллы зароились и заплясали в тесном ящике флигеля.
Маня слабо вскрикивает. Зажмурив глаза, порывисто кидается вперед. Так падают в бездну.
Вот она завертелась, заметалась в бешеной пляске…
Нет! Это даже нельзя назвать танцами. Как будто Скопившаяся энергия ищет разрядиться в этих безумных жестах, в этом диком хаосе движений, странно подчиняющихся все-таки музыкальному ритму.
С легкими криками, от которых дрожь бежит по спине дядюшки, с криками бессознательного наслаждения кружится она в каком-то вакхическом опьянении. То откинется назад и замрет в истоме. Усталая, изнемогающая. То исступленно ринется вперед и закружится опять. Волосы разметались по плечам. Пылают щеки. Пылают уста. В глазах экстаз. Что она пляшет? Разве она знает сама? Вихрь налетел на нее. И кружит, как лист по дороге.
– Бог знает что такое! – враждебно шепчет Лика.
Но холодные глаза разгораются.
Соня глядит, подавшись вперед и сдвинув бровь. Она силится понять. Маня никогда так не плясала.
«Здесь положительно что-то стихийное», – думает дядюшка.
Вдруг Маня останавливается. Лицо бледное. Глаза закрыты. Руки безжизненно повисли. Мертвое лицо, Только грудь бурно вздымается. Все ждут напряженно.
Соня на цыпочках подходит к пианино.
– Пустите, дядюшка! Довольно! Взгляните на ее лицо… Я знаю, что надо теперь играть.
Льются звуки шопеновского ноктюрна. Нежные, воздушные. Пронизанные лунным светом, овеянные мечтой любви. Любви далекой и недоступной, как звезды. Рыдающие тихонько звуки.
Маня встрепенулась. Она скользит, вся затихшая и покорная. Останавливается, как бы прислушиваясь к далеким голосам. Руки зовущие протянуты вдаль. Огромные глаза глядят вверх и видят что-то. Да… Так глядят в лицо мадонны, в звездное небо. С такими глазами молятся и верят, что гора сдвинется, что свершится чудо. И вся она сейчас – движения, глаза, молящие жесты прекрасных, выразительных рук – одно стремление к идеалу.
Вдруг рыдание тихонько срывается у Мани. Подавленный, еле слышный стон.
Все вздрагивают. Что она сказала? Чье имя?
А разве она знает?
Она бросает к небу руки безумным жестом неутолимого желания…
Кого зовет она?
Кто знает…
И не все ли равно?
Она останавливается внезапно. Музыка играет. Но она уже на земле.
Как ребенок, ладонями вверх она трет себе глаза. Оглядывает с недоумением эти немые, жадные лица. Такие новые, такие чуждые. И тихо идет к двери. Босиком. Усталая, печальная, далекая от всех. Поникнув головою.
Но дядюшка слышит ее тяжкий вздох на пороге. Он видит, как, закрыв лицо руками, она с подавленным рыданием кидается на крыльцо.
Все молча, недвижно глядят вслед.
В душах что-то встрепенулось.
В жизни уже нет прежней ясности. Чего-то не хватает.
Чего?
Хочется кинуться вслед за этой странной девушкой. Вглядеться в эти огромные глаза. Понять. Спросить.
Что? Что?..
Лика нервно поводит узенькими плечами.
Учительница порывисто встает и выходит на крыльцо. Там она долго курит, щурясь на причудливые купы деревьев, на клумбы цветов, которые притаились во тьме и молчат. Как будто знают что-то, чего не знает она.
– Пойдемте, что ли! – тоскливо срывается у Розы. – Как здесь душно стало! Какая жаркая ночь!..
Всю дорогу обратно она думает о Зяме. И сердце ее горит.
Дядюшка в темноте тихонько берет руку Лики, продевает ее под свой локоть. И пальцы его, дрожащие и страстные, робко говорят ей старую сказку любви.
Лика слушает. И руки не отнимает, «У нас однобокая жизнь, – впервые думает она уже дома. – Жизнь половинчатая. Отчего? Трусы мы? Или рабы, как говорит он? Ах, эта Маня… Нет, Это надо додумать. Завтра… Завтра… Жаль, если жизнь уйдет так. Много ли мне жить-то осталось?..» И опять душа подходит к заветной грани. И в ночной тиши зорко глядит за пределы земного.
В субботу, когда кончается работа в поле, Нелидов едет домой. На нем парусиновая блуза, высокие сапоги, пробковый английский шлем. На ремешке через плечо непромокаемый плащ. Этот простой костюм странно идет к его тонким чертам, к его стройной фигуре.
Он озабочен, тревожен. До сих пор не улеглось то темное, что взмыло со дна души его и клином врезалось в налаженный строй его суровой, несложной жизни. И это его раздражает.
Быстро падает ночь. Рокочут деревья в Лихом Гае. Шепчутся зловещие кусты. Что-то чудится за черными елями. Шорохи, дыхание. Вздрагивает и водит ушами нервная лошадь.
Нелидов стискивает зубы и замедляет ход. Нарочно. Этого только недоставало! Развинтиться в два дня.