– Моя мать нервнобольная, – резко отчеканивает Маня.
Он молчит и щурится на нее. Их взгляды скрещиваются и замирают на одно мгновение.
Маня бессознательно переводит глаза на портрет еврейки. Из золоченой рамы с тайной угрозой щурятся на нее те же бездонные зрачки.
Маня быстро опускает вуалетку и выходит.
Штейнбах догоняет ее на лестнице. Дом безлюден и безмолвен, как склеп.
– Марк… Я не знаю теперь, что мне думать о вас? Неужели вы способны рассказать ему об отце…. вообще о семье нашей?..
– А как бы вы думали? Способен ли я? Или нет?
– Ничего не знаю! – говорит она с отчаянием.
– И разве бороться за счастье – преступление?
– О, молчите! Я лучше умру, чем вернусь сюда. Я ненавижу вас! Я не хочу счастья с вами!
Всю дорогу обратно они не говорят ни слова. Ветер рвет с них шляпы, гасит фонари, треплет деревья сада, гремит вывесками. Переулок пуст.
Вот извозчик… Наконец!
– Вы позволите вас проводить?
Она молчит. Она так устала. Он садится рядом, в пролетку, под закрытый верх.
У бульвара он берет ее инертную руку и говорит:
– Вы можете спать спокойно, дитя мое. Я не способен добиваться счастья ни хитростью, ни насилием, ни обманом. Я давно – много раньше встречи моей с Яном – научился уважать чужую личность. И даже страсть не заставит меня изменить принципу… И зачем? Я не буду таким безумцем, чтоб срывать зеленый плод. Я подожду, когда он сам упадет, созревший, в мои руки.
– Как вы самонадеянны! Сейчас видно еврея.
– Нет. Я только фаталист. Нелидов не от меня узнает трагическую историю вашей семьи. Это вынырнет само собой. Да это, в сущности, безразлично. Возможно даже, что вы выйдете замуж… И что его любовь восторжествует над мелочностью его души…
– Тише! Я запрещаю вам унижать его!
– Я знаю твердо одно: Маня Ельцова, вот эта девушка с яркими губами, чье бы имя она ни носила, будет моею опять. Вопрос во времени. Но я еврей. Я терпелив. Я умею ждать.
– Вы наглец! – гордо говорит она. – Вы с ума сошли, кажется?
Его губы кривятся.
– Пока еще нет, – с странной печалью отвечает он.
Но она не слушает. Она озабочена.
– Стой, извозчик! Возьми деньги. Вот наш переулок. Я здесь слезу. Я не хочу, чтобы вы меня провожали, Марк. Прощайте!.. Не сердитесь на мою резкость. Но вы сами виноваты. Никогда не встречайтесь со мною на улице! Никогда не пишите мне! Не преследуйте меня, ради Бога! Вы знаете, что я бессильна перед вами. Но я все-таки верю в ваше великодушие, Марк… Я умоляю вас отстраниться. Прощайте!
Она вырывает свою руку и бежит.
– До свидания! – отчетливо и спокойно говорит он вслед.
Вздрогнув, она оглядывается. Он высоко поднимает шляпу в знак прощания.
Ока бежит дальше, не оборачиваясь.
Конец… конец… Всему конец!
– Боже!. Как ты нас измучила!.. Где ты была?
Этим возгласом встречает ее сестра. Петр Сергеевич молчит, но Маня чувствует, что он тоже недоволен. И лицо ее вспыхивает. «Промолчу. Скоро конец».
– Или ты у Сони была? – упавшим тоном спрашивает Анна Сергеевна. – Да… Тебе телеграмма…
– Где? Где?.. Давно?… Аня… Ради Бога!
Петр Сергеевич идет в ее комнату и подает ей бланк.
ШТЕЙНБАХ В МОСКВЕ. ТРЕБУЮ, ПРОШУ НЕ ВИДЕТЬСЯ. БУДУ СКОРО. ВАЖНЫЕ ДЕЛА.
Бумага скользит из ее рук. Анна Сергеевна подхватывает ее и читает.
– Дурные вести, деточка? – ласково спрашивает Петр Сергеевич.
У Анны Сергеевны холодеет на сердце, когда она видит лицо Мани. Такая молоденькая. Почти девочка! А какое скорбное выражение! Вот она – любовь… И теперь ей уже не завидно.
– Аня, – разбитым голосом говорит Маня, и глаза ее угасли. – Я очень устала… Я лягу…
– А чай как же? Сейчас будет готов, самовар.
– Нет, я устала. Поцелуй меня, Аня! И ты, Петя, тоже. Покойной ночи!
Когда она выходит из комнаты, брат с сестрой обмениваются быстрым, ярким взглядом. И опускают глаза.
Счастье преступно. Но одиночество так тяжело! Бедная, бедная девочка…
Маня лежит в темноте без сна, с открытыми глазами. Уже за полночь. Ветер налетает и стучит рамами старого дома.
На нее скверно действует ветер. Так было всегда, и в детстве еще. Она боится чего-то. Сердится чаще. Плачет без причины. Страдает бессонницей.
ШТЕЙНБАХ В МОСКВЕ. ПРОШУ, ТРЕБУЮ НЕ ВИДЕТЬСЯ…
А если б он знал!.. Если он узнает…
Она мечется в постели, без сна. Ветер воет в трубе. Так дико, так жалобно. Точно тоскует, плачет. Совсем заснуть невозможно. Наказание какое, Господи!
Где-то в доме шорохи, шаги, шепоты. Ходит кто-то на цыпочках.
Скрипнула дверь. Не спят… А может, это за стеной? Или наверху? Слышен каждый звук в этом старом ящике.
«Пойду возьму книгу… Уже второй час… Все равно не заснешь…»
Она накидывает юбку и платок на плечи. Зажигает свечу и босиком идет в столовую, где оставила журнал.
Вдруг яростный, бешеный визг проносится по дому. Когда Маня растворяет дверь столовой, он догоняет ее из коридора и врывается с нею в комнату.
– «Господи!.. Да что это там?»
Такой звук, точно не в трубе этот страшный визг и рев. Точно распахнулись все окна, все двойные, наглухо замазанные рамы. И вихрь ворвался в дом и воет по-звериному.
Маня дрожит. Как холодно!
Но ничего нет страшного. Пустяки…
Она находит книгу и идет обратно.
У печки в коридоре долго стоит и ждет. Все тихо.
Она ложится в постель. Никак не может согреться. Но свечи не тушит.
Больше получаса длится тишина. И Маня начинает дремать.
Вдруг опять… Звуки… Непостижимые, странные звуки…
Воет собака? Да… Да… Как неприятно!
О-о… как она глухо, зловеще воет! Жутко даже.
Нет. Теперь уже не заснуть. Маня садится на постели.
Отчего так больно стучит сердце? Чего она испугалась? Что напомнили ей эти зловещие звуки? Где-то там, в безднах подсознания, таинственно жила память о чем-то страшном, оформленном в этих дрожащих, жалобных и угрожающих звуках. Они нашли эхо во мраке души ее, за порогом сознания.
Вдруг скрипнула дверь. Где-то близко… Рядом. Кто-то ходит. Почему не спят?
В столовой двинули стулом. И замерли.
Крадется кто-то… Кто?
– Петя! – бессознательно, дико кричит она, внезапно теряя голову. Ужас затопил ее мозг ледяной волной.
Анна Сергеевна в дверях. Она не раздевалась. Почему она не раздевалась? Почему у нее такое запуганное лицо?
– Тише! Тише!.. Ради Бога!..
– Аня… Аня… Мне страшно… Это ты ходила, Аня?
– Я… я… Бог с тобой!.. Почему не спишь?
– Нет, почему ты не спишь? Почему у тебя такие глаза?
– Какие глупости! Я всегда ложусь поздно.
– Кто это воет, Аня? Это собака… или ветер?
Анна Сергеевна молчит. Одну секунду только. Но этого довольно. Маня вспомнила.
В ту же секунду яростный, исступленный визг снова врывается в комнату. Целая оргия звуков. Целая гамма чувств. Но доминирующая нота – ужас. И воплем отчаяния кончается все. Безнадежным воплем осужденного на вечную муку.
– Куда ты? Не ходи, Маня! Не пущу…
– Это мама… мама… Пусти меня!
– Нельзя туда! Нельзя. Будет хуже. Ты убьешь ее. Там Петя. Ее так трудно держать. Маня… Маня… Боже мой!
Анна Сергеевна вдруг перестает бороться. В взрыве отчаяния она падает на стул и рыдает.
Маня стоит рядом, с широко открытыми, но пустыми глазами. Вся жизнь ушла из ее лица.
За стеной и наверху слышится движение. Гул голосов, сонный кашель. Дом проснулся. Мрачный дом, ревниво прячущий свою тайну.
Но в квартире Ельцовых опять тишина. Слышны только страстные, глухие рыдания Анны Сергеевны…
Маня стоит неподвижно.
И ждет…
Соне от Штейнбаха
Дорогая Софья Васильевна!
Развязка недалека. Я получил телеграмму, что Нелидов продал землю и выезжает в Москву. Катастрофа разразится не нынче-завтра. Познакомились ли вы с семьей Мани, как я вас просил? Теперь нельзя ни минуты оставлять ее одну. При ее импульсивности она может покуситься на самоубийство. Предупредите и фрау Кеслер, что ее нельзя оставлять без призора ни днем, ни ночью. Могу ли я надеяться на Вашу привязанность к Мане?
Ваш М. Штейнбах
Маня уже с неделю живет с Соней у брата фрау Кеслер, в квартире, где они жили в дни революции.
Маня потеряла сон, выбилась из колеи. Даже Днем, стоит ей остаться одной, как она слышит вой, полный ужаса и зловещей угрозы. И дикий, безотчетный страх заставляет ее выбегать на улицу, бросься к чужим людям, мешаться в незнакомую толпу. Нервы напряжены так болезненно. Ей думается, проведи она тогда еще одну ночь дома, ее собственный разум пошатнулся бы навсегда.
Но она каждый день заходит узнать, есть ли письма и телеграммы. Постоянно ждет брата к обеду в его кабинете.
Наконец!.. В переулке она встречает телеграфиста.
Метель крутит с ночи. Первый снег. Все бело, все мглито, все жутко. Как у нее на душе.
– Как мама нынче? – спрашивает она, целуя сестру.
Анна Сергеевна измучена. Опять не спала ночь. Она делает безнадежный жест и садится у стола, подперев голову рукой. Она еще не причесалась с утра. На ней смятая блуза. Полное забвение условностей и навыков. Никогда не видала ее такою Маня. «Какая она жалкая!..» – пронзает ее мысль.
– Мы всю ночь не спали, – говорит Анна Сергеевна. – пришлось дать ей опия. У Нети лицо исцарапано. Только не надо удивляться. Он этого не любит.
За столом, после супа, Маня сообщает новость. Нелидов приедет завтра. Будет вечером у них. Будет просить ее руки… Голос ее замирает.
Петр Сергеевич угрюмо слушает, не поднимая глаз.
– Что же тебе нужно от нас?
– Он спросит, чем больна мама! Он спросит об отце… Что же ты скажешь?
– Правду…
– Петя… Не будь жестоким! Разве я виновата в чем-нибудь?
Анна Сергеевна низко склоняется над столом. Она не может видеть жалкого лица сестры.
Он берет руку Мани и тихонько гладит ее. Его глаза смягчаются.
– Маленькая сестричка, я глубоко виноват перед тобой. Я не успел тебя предупредить вовремя. Мы все трое судьбой обречены на одиночество. Ты видишь ее? Она была тоже хорошенькая. Тоже жаждала счастья. Но чувство долга и разум победили. Ты должна поступить так же.
Крик срывается у Анны Сергеевны. С искажением лицом она выбегает из комнаты.
– Я? – спрашивает Маня с ужасом: – Я должна отказаться от него сама?
– Да. Мы не имеем нравственного права жениться и заводить семью. Если безумие минует нас, – оно с тем большей силой обрушится на детей ваших. Эта будут эпилептики, преступники или идиоты. Природа не знает пощады. Я говорю тебе, пока не поздно: откажись! Горе, которое ты переживешь теперь, ничтожно перед тем, которое настигнет тебя в детях… Ты проклянешь тот час, когда родила их. Ты. будешь с трепетом встречать, каждое, утро и с ужасом поджидать ночи. Возьми себя в руки, Маня. Перед тобой жизнь. У тебя талант. Иди на сцену. Мы с сестрой, ничего не скажем против. Маня, делает жест, прося молчания.
– Поздно!. – говорит она. – Теперь поздно…
Петр Сергеевич понимает не сразу. Он глядит растерянно в ее пустые глаза.
– Что ты… сказала сейчас?
– Я уже имею ребенка… И я… люблю его…
Он встает. Он ухватился руками за край стола.
– Сколько… месяцев? – с трудом спрашивает он.
– Не знаю:… Я это поняла недавно…
– Когда?… Когда это… случилось?
Маня закрывает глаза. Встает перед нею Лихой Гай, зеленые сумерки, жестокое лицо Нелидова.
– Третий месяц пошел. Да… Это так.
Петр Сергеевич опускается на стул. Он рвет с себя галстук. Краска заливает его лицо.
– Маня… Манечка… Все еще можно спасти. Мы это сделаем. Ты не должна родить… Ты должна согласиться.
– На что, Петя? На что?
– Не считай это преступлением, Манечка. Колебание и легкомыслие – вот в чем настоящее преступление. Пусть вся вина, наконец, падет на меня! На меня одно. Я должен был открыть тебе глаза. Я не имел права щадить и замалчивать. Но ты простишь. Ты поймешь! Я это делал, из любви к тебе.
Он хватает руки Мани… Покрывает их поцелуями. Он как в истерике. Никогда, не видала она его таким. Представить себе не могла такого взрыва, страсти. Она глядит жуткими глазами в его зрачки. И его глаза тоже следят за нею. Следят жадно и зорко.
– Чего ты хочешь от меня?
– Ты должна согласиться. Ты не умрешь. Ты ничего не почувствуешь.
Она вскрикивает и отстраняется.
– Никогда! Никогда! Никогда!
– Маня, обдумай мои слова! Ты не имеешь права…
– На счастье? – страстно перебивает она. – Я не имею права быть матерью? Не смею родить от любимого человека? И любить свое дитя?
– Нет. Это будет сознательное преступление теперь… когда ты все знаешь.
– И не имею права быть женою? Не смею любить?
– Нет.
– О… если так… то зачем я живу? Зачем вы не отравили меня еще маленькой?
Анна Сергеевна стоит на пороге. И кидается к сестре.
– Манечка… Дорогая моя…
Но Маня отталкивает ее. Ее глаза враждебно горят на искаженном лице.
– Оставьте меня! У вас нет сердца! И нет гордости… Да… Вы жалкие трусы… Вы побоялись жизни. Я не боюсь ее! Слышите вы? Не боюсь. Пусть весь мир обрушится на меня! Пусть сам Бог придет сказать мне, что я не смею любить, не смею быть матерью. Я отвечу: это мое дело. Да! Мое. Ты говоришь – впереди страдания? Пусть! Но мое счастье я возьму! Мои права я не уступлю. Жалкие! Как могли вы отказаться от своей доли в этом мире.
– Мы не дикари. Есть долг перед обществом.
– А перед собою долг? – исступленно кричит она в лицо брату. – Я не хочу быть отверженной. Не хочу. И не буду! Отрекитесь от меня, если считаете меня безнравственной и преступной! Разорви со мной, если вам стыдно за меня! Но… если вы еще раз посмеете мне повторить такие… требования… я сама… слышите вы? Я сама вычеркну вас из моей жизни. Она идет к двери. Анна Сергеевна бежит за нею.
– Аня! – сурово зовет брат. – Оставь! Я не возьму назад своих слов. Пусть она хорошенько обдумает их. Если она…
Вдруг он смолкает, и обе сестры замирают у двери. Глухой, зловещий вой звучит из-за стены. Анна Сергеевна кидается в коридор.
– Опять!.. Опять!..
Все небо полно снежных туч.
Вторые сутки крутит метель.
В доме № 8 жуткая тишина. Больная стихла.
В столовой горит яркий огонь. Петр Сергеевич бродит по комнатке и подолгу стоит у окна. Он остарел за эти сутки. Со вчерашнего дня Маня не заходила. Но Соня занесла записку.
Петя, я не приду к вам. Мне тяжело вас видеть. И не хватает духу присутствовать при вашем свидании. Если ты еще не разлюбил меня, исполни мою последнюю просьбу: не говори ему ни слова о моей тайне. Я верю в его любовь. Он ничего еще не знает. О матери можешь сказать все. Я верю в его любовь. Он от меня не отречется. Скажи ему, что я больна и что я его жду.
Анна Сергеевна читает без конца эти строки. Чего-то ищет в них. У нее в глазах замер ужас.
Звонок.
Петр Сергеевич с трясущимися губами кидается в сени. Анна Сергеевна входит в столовую. Она крестится маленькими быстрыми движениями.
– Очень рад, – говорит Нелидов, входя.
И целует руку Анны Сергеевны.
Та не ожидала и растерянно отдергивает ее.
Нелидов зорко оглядывается. Залитая светом комната, блестящая скатерть на столе, заботливое убранство его – все это производит впечатление уютности и покоя. Сердце его, трепетавшее так тревожно, пока он подъезжал к таинственному дому, начинает биться ровнее.
И какие славные, честные лица у них обоих! Немного суровое лицо у брата. Но какая застенчивая, прекрасная улыбка у этого Пети! А у сестры лицо подвижницы.
Улыбаясь сам, он садится за стол, на предложенное ему место, и берет из рук Анны Сергеевны стакан чаю. Как хорошо вздохнуть полной грудью! Он так много перестрадал за это время, вдали от Мани! От ревности и сомнений.
– Ужасная погода! – робко говорит Анна Сергеевна. – Вы далеко остановились?
– В Лоскутной. Да, после нашего юга перемена довольно ощутительная. А где… Мария Сергеевна?
– Она нездорова. Она просила вас заехать к ней потом. Вот адрес…
– Как? Разве она живет не с вами?
– Нет. У нас ей слишком тяжело, – мягко, но спокойно говорит Петр Сергеевич. – Болезнь матери требует тишины. Мы всегда старались удалить Маню из этой обстановки.
Лед сломан. Со вздохом облегчения Нелидов доверчиво обращается к доктору.
– Вам Мари говорила, конечно, о моем… намерении? Я буду вам очень благодарен, если. вы откровенно…
– О, конечно! Вы можете вполне рассчитывать… Я ничего не смею скрыть от вас.
Они глядят друг на друга. У обоих дергаются губы. И легкий трепет в пальцах. Анна Сергеевна вся сжалась, словно стала меньше. И прячется за самовар.
– Итак?.. – бледно улыбаясь, лепечет Нелидов.
Петр Сергеевич мешает ложечкой в стакане. Ложка жалобно звенит. Как будто плачет.
– Болезнь нашей матери называется folie circulaire или же folie à double forme[67].
Он выжидает секунду и говорит дальше, растягивая и как бы взвешивая слова, чтоб унять трепет, который от рук поднимается к сердцу.
– Меланхолия, длившаяся у нее месяцами, сменялась манией. Промежутки между заболеваниями были сначала продолжительны. Настолько, что больная считалась выздоровевшей окончательно. И самая болезнь не выражалась резко. С годами она обострилась. Светлые промежутки становились короче. Последние три года она почти не приходила в себя. У нее теперь ярко выраженное слабоумие.
Молчание. Но такое глубокое, как будто комната пуста. Как будто нет в ней трех людей, у которых мучительно бьется сердце.
Петр Сергеевич бросает беглый взгляд на лицо Нелидова, и ложечка в его стакане звенит опять быстро и жалобно.
– Эта болезнь вообще не поддается лечению. Крафт-Эбинг дает известный процент выздоровления. Но эта цифра гадательна. Надо проследить целую жизнь пациента. Разве это возможно? Вообще, немецкие психиатры, с Крепелином во главе, склонны к более оптимистическим выводам. Они и в вопросе о наследственности расходятся с французской школой.
– А вы?
Нелидов весь подался вперед. Его глаза жалки. Ресницы Петра Сергеевича опускаются. Ложечка его смолкает внезапно. Он вынимает платок и отирает им выступивший на лбу пот.
– Я верю французской школе, давшей нам такой громадный материал, такие подавляющие выводы. Верю Шарко и Ферэ. Помешательство передается, как чахотка. Пощадив одно поколение, болезнь с большей силой обрушивается на другое. Очень жаль, что у нас закон не ограждает общество от размножения душевнобольных. Я верю, что это будет одной из лучезарных целей грядущего прогресса. Верю, что люди сами дорастут когда-нибудь до сознания необходимости жертвовать своим счастьем, как теперь жертвуют жизнью на войне и на баррикадах. Но у природы есть свой бич в борьбе с преступным эгоизмом и легкомыслием людей. Этот бич – вырождение. Ангел смерти отмечает, как в Содоме, крестом дома, куда вошел грех. И дети гибнут, искупая ошибки отцов.
Лицо Петра Сергеевича сурово и прекрасно. Глаза сверкают. Голос горит глубоким волнением. Каждое слово выстрадано, выношено. Это голос фанатика.
Нелидов закрывает глаза. Он чувствует, что все рухнуло.
– Вы значит… думаете, что Мари…
– Да, – твердо перебивает Петр Сергеевич. – Если чаша минует ее – ее дети погибнут. Они обречены.
Долгая пауза наступает опять за этими словами. Слышно, как тикают стенные часы, как меланхолически поет самовар. Как ветер, налетая порывами, бросает в окна снежную пыль.
Тихий звук, загадочный и неживой, родится вдруг в напряженной тишине. Еще… Еще…
Смолкает.
Анна Сергеевна выпрямилась. Ее широко открытые глаза глядят на брата.
Нелидов поднимает голову. На этот раз слышит и он. Вой, глухой и сдавленный, тяжкий и долги! как стон, полный ужаса и тоски, врывается явственно. И замирает вдали…
Анна Сергеевна встает. Нелидов видит ее лицо. Опустив голову, она спешит.
Те же звуки, но еще зловещее и длительнее, вползают в комнату.
Нелидов оглядывается на темные окна. Но в то же мгновение Анна Сергеевна выходит из столовой. И в распахнувшуюся дверь на этот раз явственно вливается волна загадочных звуков. Неживых, стихийных словно. Но жутко похожих временами на человеческий стон.
Нелидов чувствует, что ноги его дрожат. Он хочет заговорить. Но губы его дергаются беззвучно. Почему он понял сразу, что это… Почему?
Петр Сергеевич встает. Резкая, глубокая морщина легла между его бровей, делая его лицо суровым и старым.
Нелидов показывает на дверь.
– Это… это…
– Да. Это больная. Это моя мать. Извините. Я сейчас. Я должен ее видеть. Впрочем… вам, наверно, тяжело здесь оставаться? В сущности… я сказал все. Вы сами увидите Маню… Вы знаете, что ей надо сказать.
Он жмет руку Нелидова и спешит к больной.
Но в ту же минуту из-за стены доносится нечеловеческий исступленный визг. Целая вакханалия звуков, ужаса которых не передашь никакими слоями. Которые надо слышать хоть раз, чтобы понять. Которые, раз услыхав, не забываешь до смерти.
Схватившись за голову, Нелидов выбегает в переднюю.
Дверь хлопает за ним. Метель бьет в лицо. Ветер рвет с него шляпу. Валит его с ног. Ноги его дрожат. И стоит одну секунду на крыльце, растерявшись, ничего не сознавая. Потом бежит вперед.
– Николенька! Ты?!
Из мглы вырастает фигура. Женские руки хватают его за плечи.
– О, какое счастье! Мы чуть не разошлись. Я так бежала. Я не могла высидеть. У меня такие предчувствия… Николенька, счастье мое! Деточка моя дорогая. Ты весь дрожишь? Пойдем, пойдем скорее…
– Мари… Это ты? Какой ужас, Мари! Твоя мать…
– Молчи! О, молчи! Ты знаешь… Ты все знаешь теперь. Но не отталкивай меня, Николенька! Разве я виновата? Разве мы не любим друг друга? Не говори мне ничего! Пощади меня.
Они то стоят, схватившись за руки. То бегут, крепко держась один за другого в этой жуткой, слепой ночи, под крутящейся метелью.
Силуэт пролетки внезапно обрисовывается на углу.
– Прокачу, сударыня!
– Давай!.. Давай… Николенька, садись! Поедем ко мне!
Она берет его голову в руки, целует его лицо. Снежинки тают под ее губами. О, схватить бы и унести! Дальше от этого горя! От этих страданий!
– Мари… Мари… Какой ужас!
– Молчи!.. Молчи!.. Не надо… Мы вместе. Я никому не дам тебя в обиду. Я сделаю все, что ты скажешь, Молчи и верь в меня. Закрой глаза! Как холодны твои руки! Милые руки… Я их согрею сейчас… вот тут, у груди моей. Дай их сюда. Не бойся! Верх закрыт. И метель! Нас никто не видит…
– О, Мари! Я так мечтал о встрече!
– Но ведь мы же вместе, Николенька! Разве это не все? Пусть весь мир обрушится теперь на мок голову! Что до этого, когда ты со мною?
– Какое пробуждение! Я никогда уже не буду счастлив…
– Молчи! Не надо! Кто смеет? Кто может отнять у человека право любить? Право на счастье? Николенька, если судьба меня прокляла, стань выше судьбы! И прижми меня к сердцу.
Он берет в обе руки ее голову. И целует ее глаза.
Ей кажется, что сердце ее вдруг останавливает Счастье слишком сильно. Он не отрекся. Она спасена.
Вот они у подъезда. Маня звонит. Дверь открывается мгновенно, как будто Соня ждала у окна.
Один взгляд на сияющее лицо Мани, и Соня вздохнула всей грудью.
Но до чего страшен Нелидов! До чего он бледен!
Она оставляет их вдвоем и уходит в столовую.
Дом пуст. Эмма Васильевна с мужем уехали в театр. Такая удача!
Они сидят на кушетке, обнявшись.
Он так разбит, что все желания, терзавшие его в разлуке с Маней, желания, сломившие его гордость, исчезли сейчас, как у больного. И от близости ее, и от ее ласки ему мучительно хорошо… До слез. Нервы так разбиты! Разве знал он минуту покоя с тех пор, как написал ей это жестокое письмо?
Но сейчас все забыто, как все, что предшествовало разрыву и вызвало его. Черная тень безумия раскинула крылья над ними. И в этом мраке утонуло все, что разъединяло их недавно. И казалось – навсегда.
– Мари! – говорит он после долгого молчания. – Я не вернусь без тебя домой. Мы обвенчаемся и Уедем. Свадьба должна быть скорее. Я это решил. Я не могу жить без тебя…
– О, Николенька…
У нее нет больше слов. Она берет его руку и целует.
– Но… одно условие. Я ставлю его себе. И требую от тебя. Ты должна мне помочь и не искушать меня. Мы не должны иметь детей, Мари. Ах, не гляди на меня так! Не считай меня безнравственным, Мари! Месяц назад я сам находил бы преступным такой Договор и бессмысленным такой брак. Но сейчас… После того, что я выслушал. О, какой ужас! Мари, ты когда-нибудь… видела дома свою мать в припадке?
Маня отодвигается и поправляет сбившиеся волосы.
– Почему ты… спрашиваешь? Разве ты…
– Да… да… Я сейчас только слышал этот визг… этот вой… О!..
Она кладет пальцы на его губы.
– Не надо!.. Не надо!..
– Мари… Нас Бог простит за то, что мы делаем. Если б у меня нашлись силы забыть тебя, я ушел бы после этого вечера. Так страшит меня будущее… Но разве у меня есть выбор? Что мне остается? Но в этом я буду непреклонен. Твой брат прав. Мы не должны совершать сознательного преступления. И когда я подумаю, что мы так безрассудно отдавались наслаждению… И что ты уже могла… Но ведь ничего нет еще, Мари? Да? Ведь если б было, ты написала бы мне.
Она застывшими глазами глядит перед собой в одну точку. Она как будто не слышит. Страх вползает в его душу.
– Мари… Что ты думаешь?
– Нет… Ничего…
– Ты… здорова, Мари?
Она переводит на него свои глаза. Они уже опять пустые.
– Да… Не беспокойся. Я здорова.
– О, слава Богу… Я этого так боялся. Теперь мы будем благоразумны, Мари! Мы будем сдержанны. Ты не будешь доводить меня до безумия ласками. А я отдохну, подкреплю свои нервы. Ты взяла мое здоровье, мой сон, мою силу. Я стал презренным, жалким, ничтожным… Обними меня! Скажи, что все пройдет… Ну, что же? Отчего ты стала такая?
– Нет… Ничего…
– Мари… Тебе нелегко будет со мною. Я буду требователен, ревнив. Я эгоист, Мари. Ты всегда должна, быть ровной, веселой. Мне нужен твой смех. Я буду ждать от тебя забвения всех неудач. Ты для меня должна быть сказкой… всегда…
Он целует ее опять. Она неподвижна.
– О, скорей бы начать эту жизнь! Войти в колею! Если б ты знала, как я боюсь всего нового, всего непохожего на вчера. Я раб привычек. Только среди размеренной и спокойной жизни я могу работать и быть бодрым. Мари, дашь ли ты мне этот покой? Я так боюсь тебя! Твоих настроений, твоих странностей… Потом еще одно условие: ты должна понравиться моей матери. Это будет нелегко. Она требовательна, как и я. Она ревнива. Она избалована моей любовью. И, пока она жива, тебе придется играть в доме вторую роль. Она – полновластная хозяйка и останется ею.
Маня как будто проснулась.
– Николенька… Я не буду твоей женой. Я это уже решила.
Его глаза темнеют.
– Ты меня… отвергаешь?
– Нет. Я просто уеду с тобой. Завтра же… Больше ничего.
– То есть… В качестве кого же ты уедешь?
– Я люблю тебя, Николенька. Но женой твоей… Нет… Я никому не хочу нравиться. Ни в ком не Желаю заискивать. Я люблю мою свободу. Я ее слишком люблю, чтоб променять ее… даже на то… что ты мне предлагаешь.
– Мари, я не хочу тебя слышать!
– Николенька, не сердись. Постарайся понять…
– Это гордость в тебе говорит? Ты не хочешь Подчиниться матери моей?
– Нет. Я просто не могу иначе. Мне стало страшно, когда я подумала, что надо жить втроем, смеяться, когда не хочу, быть всегда готовой на все… быть сказкой… А если… у меня кипят в груди слезы? Если меня манит в поле, а ты ждешь обедать? Если ты хочешь спать, а меня тянет бродить по болоту? я люблю бродить по ночам…
– Это ребячество!
– Нет, это целый мир, который живет во мне. Мой мир. Он мне всего дороже. Но ты о нем не думаешь.
– Серьезная женщина должна забыть мечты девочки. Это привычки богемы. У тебя будут обязанности.
– Нет, Николенька! Если я изменю моим мечтам, умрет моя радость, мой смех. Все, что ты любишь во мне и что я сама ценю в себе. И я стану ничтожна. Я не хочу счастья такой ценой!
– Значит, ты разлюбила меня?
– Нет… напротив… Я слишком люблю тебя! И не хочу утратить это чувство. Придвинься… Дай руку! Выслушай меня внимательно. Ты говоришь: я буду требователен? И я тоже, Николенька. Я от любви хочу поэзии. Экстаза… Меня не испугает бедность, Но я не вынесу прозы и… привычек, которыми ты дорожишь. Не надо сердиться! Я люблю в тебе… мои мечты. И если они обманут… умрет моя любовь.
– Ты мне угрожаешь?
– О нет! Как можешь ты это думать? Я только раскрываю перед тобой мою душу. Ты меня не знаешь, Николенька.
– Да, я тебя не знаю, – говорит он с горечью. – Где же ты намерена жить? – спрашивает он после паузы.
– Вблизи от тебя, конечно. Где-нибудь на селе. Я сниму комнатку. И сделаю из нее волшебный уголок. Я буду много зарабатывать. Я уже думала об этом. И мы будем любить друг друга. Мы будем встречаться не за обедом, не в супружеской спальне, не в определенные часы, а когда душа будет гореть от желания и сердце рваться от жажды счастья. Ты никогда не придешь ко мне хмурый, раздраженный, усталый. Ты никогда не увидишь меня вялой, сердитой, полуодетой, опустившейся. Мы будем с восторгом вспоминать наши свидания. И с трепетом мечтать о новой встрече.
Он встает и ходит по комнате. Глаза его светлы, как всегда, когда у него буря в душе.
– Картина недурна, – сдержанно говорит он. – Но… не хватает некоторых деталей.
– Например?
– В те часы, когда мне, усталому, хмурому и раздраженному, будет закрыта дверь твоего жилища… кто-нибудь… веселый, бодрый… может быть, постучится в окно?
Она тихонько выпрямляется. Сердце стукнуло.
– Кто?
– Почем я знаю?! Другой… какой-нибудь жизнерадостный… Арлекин…
Они глядят друг другу в глаза. Удивительно ясно сознает она в это мгновение, что сейчас наступит конец. Всему. Но она не ищет изменить ничего в своей судьбе. Она идет ей навстречу.
– О ком ты спрашиваешь? – тихо-тихо говорит она.
Он смеется злобно, отрывисто.
– Вы, может быть, в Липовке будете жить? «Конец», – отчетливо говорит ей внутренний голос.
Он садится опять рядом. Его руки цепко держат кисти ее рук. Он близко смотрит ей в глаза, полные отчаяния.
– Теперь ты должна мне ответить на все, что я передумал в эти дни… Я страдал невыносимо. Удивляюсь, как мог я это забыть? Как не спросил раньше? Ты знаешь, что говорят о тебе и Штейнбахе? Знаешь?
– Н-н-нет…
– Мне намекнули, что ты… Нет!.. Я не хочу даже передавать тебе эти позорные слухи. Они дошли до моей матери. Я думал, что убью клеветника. Но потом я понял. Он был слишком далек от правды. Он не знал, что я люблю тебя. Но нет дыма без огня. Что-то было… Ты не станешь отрицать, что ходила в парк? Все говорят об этом. Правда?
– Да.
– Зачем ты ходила? Он тебе нравился?
– Да.
– Нет. Это слишком неопределенно. Я хочу знать правду. Неужели… ты… целовалась с ним?
– Да… да… да!
Он отодвигается и встает.
Лицо его надменно. Он подходит к окну и молча смотрит на улицу.
Они молчат так долго, так жутко. Маня не выдерживает.
– Ты презираешь меня? – спрашивает она наконец, не в силах перенести этой неопределенности.
Она рвется сама навстречу судьбе. Он оборачивается и смотрит на нее светлыми глазами, сжав губы. Надменный и беспощадный.
– На таких, как вы… не женятся, – говорит он тихо, сквозь зубы.
– Ах, знаю! Да и не надо! Но за что же презирать? Разве я не любила искренне? Сперва его, потом тебя? Разве я знала, что встречу тебя? Разве я спрашивала тебя о твоем прошлом?
– Вы – дикарка. Вы не понимаете, какая разница между нами?