Дух времени

V

– У меня к тебе просьба, – сказала Лиза Тобольцеву.

– Все, что тебе угодно…

– Видишь ли, я боюсь получать здесь письма и телеграммы… Нельзя ли, чтоб их посылали по будням в банк, на твое имя?

– А-га!.. Конечно… А разве он приезжает?

Лиза вспыхнула.

– Он всегда в разъездах… Да, наконец, и не он один. Теперь, когда я… примкнула к партии, мне всегда могут дать поручение…

– Лиза, ты это серьезно?..

– Да, да… Ну что в этом странного? Мне так давно хотелось чем-нибудь красивым… наполнить мою жизнь…

Он с восхищением глядел в её лицо. О, как хорошо понимал он её в том, что она сейчас сказала! Не так же ли оценивает и он всё это движение? Если бы она сказала ему, что идти в ряды партии – её долг; что стыдно теперь стоять вдали от работы и борьбы, он стал бы спорить, он заподозрил бы здесь что-то наносное, заученное и фальшивое… Что ей Гекуба? Пролетариат и богатая купчиха! Смешно и дико!.. Если б она смело шла за любовником, как это делают многие женщины, он и в этом не видел бы ничего ценного. Но она сказала «красота»! И он поверил. Да, с этой точки зрения только можно – без насилия со стороны, без чувства стадности – выбрать с восторгом именно эту опасную тропинку и свернуть с широкой и удобной большой дороги Обыденного… Эстетическая оценка… Да! Лиза стоит на твердой почве и на верном пути. Борьба прекрасна. Опасность обаятельна. Трагическим элементом проникнуты все настроения. Пошлость далека… Там, внизу, где копошатся жалкие люди, с их убогими запросами от жизни. Да!.. Такую красоту он понимает! Не то же ли скрытое и несознанное, быть может, влечение к борьбе, опасности, риску, ко всему, что зажигает кровь и захватывает дух, – руководит прирожденным борцом, как Степан, и даже наивной, восторженной Таней?.. Натуры, неспособные к нормальной, строго регламентированной жизни; натуры, не умеющие приспособиться и найти удовлетворение в повседневности; яркие темпераменты, болезненные фантазии, истерические организации, повышенные требования от жизни, упорство фанатизма, бессознательный романтизм миросозерцания и жажда сильных ощущений, – вот что дает контингент борцов, разрушителей старых укладов жизни – во что бы то ни стало!

Лиза сбоку поглядела в его задумчивое лицо и тихонько погладила его руку.

– Отчего, Андрюша, ты не хочешь к нам примкнуть?

– Оттого, что не этой красотой полна сейчас моя душа. Меня не захватило это настроение. Я подожду… Я индивидуалист и эстет по натуре, Лиза, а не борец. И я перестал бы уважать себя, если б подчинился, вступая на эту дорогу, не своему внутреннему влечению, а влиянию со стороны… Я подожду…

Через неделю после этого разговора Тобольцев передал Лизе сперва письмо, потом телеграмму. Прочитав ее, она побледнела. «Неужели она так любит Степана?» – подумал Тобольцев.

За обедом Лиза сказала свекрови, игнорируя мужа, что чувствует себя плохо: у неё бессонница и головные боли. И поэтому она поедет завтра же к доктору.

– Я тебя подвезу, хочешь? – предложил Тобольцев. – Конечно, этого запускать нельзя…

Она покраснела и нежно улыбнулась ему.

– Я тоже еду искать квартиру, – сказала Катерина Федоровна. – Хочешь, вернемся вместе, Лизанька?

– Нет, нет… Пожалуйста, не связывай себя со мной. Я тебя задержу… Мне надо к портнихе… Я одна вернусь, Катенька!

Она очень волновалась, когда ехала с Тобольцевым на другой день.

– Это от него телеграмма? – тихо спросил он ее.

– Нет. Это деловая… Условленное свидание у меня на дому… Знаешь? Я очень боюсь, что Катя надумает заглянуть в Таганку…

– Не беспокойся! Я это уже предвидел. Жена будет ждать меня на квартире. И мы с нею вернемся вместе.

Она вспыхнувшими глазами приласкала его лицо.

– Милый!.. Спасибо!.. Ты меня выручил… Ты настоящий друг, Андрюша!

Она сжала его пальцы. Но когда она хотела отнять руку, он придержал ее, и она уже не противилась с захолонувшим сердцем. За каждую беглую ласку его она готова была платить собственной жизнью… Но она боялась выдать свое смятение и сидела неподвижно, щурясь от солнца и забывая раскрыть зонтик. её нежная рука в шелковой белой митенке, с жемчугами и изумрудами на длинных, красивых пальцах, беспомощно замерла в его горячей ладони.

На ней было белое платье и шляпа с огромными полями, которая шла к ней удивительно. Она всегда чесалась теперь по старинной моде тридцатых годов, как Жорж Занд чесался когда-то. И эта странная прическа поразительно подчеркивала её «декадентскую» красоту. Она никогда не носила теперь иного покроя, кроме reforme, почти всегда была в белом, и складки её платья так стройно падали, делая её ещё выше и тоньше. И шлейф её платья так царственно ложился у её длинных ног Дианы^[188]. С тех пор как Тобольцев с отвращением отдернул руку от её затянутой в корсет талии, она не носила ничего, кроме коротких лифчиков, и фигура её и движения стали удивительно пластичными. Тобольцев глядел на неё с чувством артиста, из-под пальцев которого грубая глина, послушная таланту, превращается как бы чудом в законченное произведение. Да, она была его креатурой во всем, как в внешних, так и во внутренних формах жизни. Его влияние отразилось в её вкусах, потребностях, привычках. Его влияние расшатало её старое миросозерцание и разбудило все дремавшие силы и богатства её души.

– Когда я вижу тебя, Лиза, моя душа звучит, – сказал он, точно подумал вслух… И в самом деле, разве не он разбудил в ней эту жгучую жажду Красоты, это шестое чувство современного человека?

– Лиза, когда ты освободишься? – вдруг спросил он горячим звуком.

– Н-не знаю… А что?

– Заедем сейчас к фотографу!.. В этой шляпе и в этом платье – ты картина!.. Кстати, у меня совсем нет твоего портрета…

– Ты это сейчас только заметил? – Она печально усмехнулась, и у него сжалось сердце.

Лиза поздно вернулась домой и была заметно утомлена.

– Что же доктор тебе сказал? – спросила встревоженная свекровь.

– Велел каждый день ездить на электризацию…

– О Господи! Не проще ли сюда приглашать, чем по жаре таскаться?

– Нет, маменька, пожалуйста!.. Это решено…

Она заперлась у себя. Но Федосеюшка, ещё в два часа ночи возвращавшаяся, крадучись, со свидания с таинственной «сестрой», как балаганил Ермолай, видела, что Лиза ходит задумчиво по комнате, потом присаживается у стола и что-то считает и пишет…

Когда на другой день Лиза вышла одетая, чтобы ехать в Москву, она сказала свекрови, что будет ночевать в Таганке. Анна Порфирьевна пристально поглядела ей в глаза, но ничего не спросила.

И вот они с Тобольцевым опять ехали вдвоем в благоухающее утро, по аллее вековых сосен.

– Что тебя тревожит, Лиза?

– Боюсь подводить маменьку… Скажи, Андрюша, если я буду арестована, отразится это на вас?

– Какие пустяки! Если б и отразилось! В тюрьме не сгноят. Мы не в Венеции двадцатых годов…^[189] Все-таки в чем дело, приблизительно?

Решено было сделать у неё склад всей опечатанной здесь литературы, а также части привезенной из-за границы. Она пока не дала согласия, её мучит ответственность перед Анной Порфирьевной… Дом ее… И на ней – больной – это может отразиться. Этого Лиза не простит себе ни ввек!

– Лиза… Маменька догадывается о чем-то… Она знает, что ты ночь не спала…

Глаза Лизы испуганно раскрылись.

– Конечно, Федосеюшка шпионит. Но, видишь ли, лучше быть откровенной с маменькой. Она не откажет, я знаю… Она никогда ни мне, ни Степану не отказывала… Хочешь, я поговорю с нею сама?

Тобольцев оказался прав. Анна Порфирьевна была глубоко потрясена. Влияние Степана она угадала прежде, чем сын назвал его имя. Она так благоговела перед его авторитетом, что и на этот раз смиренно согласилась на все, что требовали от нее. Она пожелала говорить с Лизой наедине.

Та пришла в её прохладную комнату, благоухавшую розами. Лицо Лизы было бледно, когда в порыве благодарности она опустилась на колени перед свекровью и поцеловала её руки. И эта необычная экспансивность всегда замкнутой женщины так поразила Анну Порфирьевну, что губы её задрожали…

Лиза прижалась лицом к её рукам и молчала с сильно бьющимся сердцем. А свекровь с нежностью и тоской в прекрасном, больном лице глядела на эту черную головку… Общность их судьбы, неожиданное совпадение ненависти и симпатий в сложной, загадочной сети человеческих отношений, – как всё это уже теперь роднило их! Не раз за эти годы дороги их жизней, бежавшие так далеко, казалось, одна от другой, скрещивались внезапно в трагические моменты страдания и отчаяния… И в эти минуты они обе предчувствовали, что не раз ещё горе соединит их души жгучим объятием, которое сильнее уз радости и счастья.

– Сядь! – мягко прошептала Анна Порфирьевна, и дрожавшая рука её стыдливо и любовно коснулась волос Лизы.

Та поднялась и села на табурет рядом.

Анна Порфирьевна вздрогнула. За все эти годы она никогда не видала у невестки такого счастливого лица… Так вот в чем Лиза нашла удовлетворение! Вот что дало ей силу видеть рядом с собой ежедневно счастье Тобольцева!.. Если б Анна Порфирьевна сама не сочувствовала делу Потапова, то теперь она все-таки благословила бы Лизу на этот путь!.. И как странно казалось ей, что связью с ничтожным Николаем и будущими детьми она мечтала всего полгода назад усмирить эту мятежную душу!.. И такой невестка нравилась ей ещё сильнее.

– Ну что ж, Лиза! Ни слова я супротив не скажу тебе. Твое дело… Оно, конечно, никто этого знать не должен, ни Катенька, ни другие кто… Сама понимаешь, что дело это тайное… С Николаем Федорычем, стало быть, встречаешься? Он опять здесь?

– Здесь… – Лиза покраснела и стала разглядывать свои кольца.

– Передай ему от меня низкий поклон! Ценю его, Лизанька Большой это человек, не нам чета! Скажи ему чтоб пользовался домом моим, как и в прежние годы… Склад так склад, не впервой.

– Маменька, мы там собираться будем… Вы ничего против не имеете?

– Ваше дело, говорю…

– Но, маменька… Я не хочу от вас скрывать опасности… Каждого из них, кто приходит, могут выследить. Тогда и меня арестуют… и в Сибирь сошлют…

Анна Порфирьевна вздрогнула и молчала несколько секунд.

– Ты не пожалеешь, Лиза? – прошептала она.

– Нет! – трепетным звуком сорвалось у Лизы, и снова лицо её приняло новое восторженное выражение.

Анна Порфирьевна порывисто вздохнула.

– Коли ты себя не жалеешь, чего же мне за себя-то бояться? Жизни-то, может, года два осталось, не больше… У меня, Лизанька, в кладовой спрячь все. Там ещё надежнее будет. А вот тебе и ключ от нее. Никому я, кроме Анфисы, этого ключа не доверяла… Словно знала, что опять пригодится.

Они улыбнулись друг другу светлыми улыбками.

– А коли впрямь тебя сошлют, помни: недолго тебе там в одиночестве оставаться. Где ты, там и я буду. Помирать-то не все ли равно где?

Губы Лизы дрогнули. Но, не найдя слов, она склонилась перед свекровью и опять горячо поцеловала её руки.

Лиза выходила, когда свекровь окликнула ее.

– А денег много дала?

– Мало, маменька, пока… Боюсь Николая…

– То-то!.. Сохрани Бог, если домекнется!.. Он из-за денег не то что на тебя, на меня донести способен…

– А все-таки я беру из капитала. Нужны большие средства. На днях ещё обещала выдать… Если муж узнает, что трачу, вы как-нибудь выручите меня.

– Хорошо… хорошо!.. Я подумаю…

Лиза две недели подряд ездила в Москву ежедневно. За это время ей пришлось видеться с Бессоновой, Феклой Андреевной, Наташей и Кувшиновой. И её поражала в этих женщинах, даже больше чем в Фекле Андреевне, очевидно, знавшей себе цену, та безграничная простота и скромность, с какой они делали свое опасное дело: с той же готовностью, даже скорее с радостью, с какой «дамы» берут поручения сбегать в пассаж.

Лиза с волнением ждала посещёния Бессоновой.

Тоненькая, белокурая, с плоской, как у девочки, грудью, с светлой улыбкой и детским голоском, сидя за чайным столом в будуаре Лизы, Надежда Николаевна откровенно рассказывала о себе, как она безмятежно росла в доме матери-вдовы, на берегах суровой Лены, в Якутской области. Как поэтично было её детство в маленьком городке, у подножия горного хребта, с возвышавшейся вдали таинственной сопкой!.. Как любила она шум тайги наверху, на горе! Сколько радостей дала ей эта тайга с своей мрачной красой, синей тенью, прохладой, ягодами! Как хорошо было купаться в быстротечной, студеной реке и бороться с её страшным течением!.. Много хороших людей видела она с юных лет. Через городок ехали партии политических ссыльных. Некоторые оставались там, женились, старились, окруженные традиционным почетом, который сибиряки питают к ссыльным. В сфере этих интересов она росла. ещё девочкой она дала себе слово жить для одной этой цели… Она молила судьбу о подвиге…

– Вы замужем? У вас дети?

Лицо Бессоновой затуманилось на мгновение.

– Да, бывают печальные ошибки. Такие, как я, не созданы для нормальной семейной жизни. Какая, в сущности, я жена? Ха! Ха!.. Когда я по целым дням пропадаю из дома? И только такой ангел, как мой муж, может это выносить без ропота. Но я обожаю детей… Знаете? Иногда бегаешь, бегаешь целый день… С утра уйдешь по делу, вернешься только к ночи, когда крошки спят. И, Боже мой! Какое это блаженство – войти на цыпочках в их комнатку, сесть у постелей и смотреть на этих ангелов! Они спят так безмятежно… А я думаю: может быть, завтра я не увижу их больше… И слезы так и бегут. А потом засмеюсь… «Глупая! – говорю себе. – Ведь я ещё с ними… Разве это не счастье?..»

Лиза с бьющимся сердцем глядела на эту маленькую женщину, казавшуюся девочкой пятнадцати лет.

– Ваш муж был ссыльным?

– Да Я его полюбила, как героя… Как олицетворение моей юной мечты… И «герой» заслонил для меня человека Усталого, надорванного, больного, которому нужно было счастье… И покой прежде всего!.. Ведь он так заработался, так исстрадался потом в одиночном заключении! Он ехал в Среднеколымск, в ссылку. Я сказала матери, что еду за ним. Что было слез! (.Она вздохнула.) Я была у неё единственным ребенком. Но… дети жестоки… Видно, жизнь такова!

– Когда же вы вернулись сюда?

– Недавно… Я ехала беременная, с двухлетним ребенком…

– Неужели?!! Я не могу себе представить!

– Отчего? – звонко спросила Бессонова. – Мы ехали на собаках, на лошадях, пароходом, потом по железной дороге… Четыре месяца ехали…

– Какой ужас!

– Нет! Что вы? Это было чудесно! Такая масса впечатлений!.. Россия была для меня… ну, как вам объяснить? Землей обетованной. Ха! Ха!.. Я рвалась видеть людей и работать… Я готова была перенести всякие лишения, чтобы найти то, о чем мечтала ещё ребенком…

– И вы нашли? – трепетным звуком сорвалось у Лизы.

– Нашла!..

– Счастливица!..

– Да, я счастлива теперь!.. И чем бы ни кончилась моя жизнь, я благословлю судьбу за все, за все!

Горло Лизы сжалось от истерического спазма. Она быстро встала, отошла к окну и стояла там, стараясь совладать с собой.

Бессонова пришла, чтобы взять у неё огромный сверток. Лиза завернула его в шерстяную материю.

– Зачем? – удивилась Бессонова.

– Не так заметно будет… Ведь вы знаете, чем рискуете?

– Ах! Я привыкла!.. Ха! Ха!.. Я никогда не думаю о том, что меня ждет!.. Если думать начнешь, все пропало… – Тоненькие брови её сдвинулись, и тень задумчивости согнала с лица её милую улыбку. – От судьбы не уйдешь, Лизавета Филипповна… Двух смертей не бывать, одной не миновать! И чем было б лучше, если б я умерла в своей собственной постели от рака или чахотки? Вон у меня тетя молоденькая погибла. Я ещё ребенком была, но и сейчас помню, как негодовала я на Бога! Я так молилась! Так верила в исцеление! А ей делалось все хуже… А как она жить хотела! Бедная тетечка! Какое это было ужасное зрелище – это медленное разрушение молодого организма! За что?.. Бессмысленно и жестоко… – Она помолчала с мгновение. – Тут, по крайней мере, умирая, я буду знать, за что…

– Да, конечно… От судьбы не уйдешь…

Лиза сидела, склонившись, положив ногу на ногу, захватив колени руками, и задумчиво глядела перед собой.

«Какая красота! – думала Бессонова. – Даже смотреть на неё наслаждение!»

«Нет, мне не дорасти до этой цельности! – говорила себе Лиза. – Не довоспитаться никогда!.. И напрасно Стёпушка на меня надежды возлагает. Перед такими, как Бессонова, я всегда останусь ничтожеством… Такими родятся…»

Бессонова с аппетитом грызла ванилевый сухарик мелкими зубками и грациозно, как кошечка, макала его в чашку чая. Она была хорошенькая, в сущности. Надо было только приглядеться к её мелким чертам, казавшимся бесцветными. её главное очарование было в её звонком голосе и светлой улыбке. Она просто рассказывала Лизе, как любит она жизнь, как интересуется вообще людьми. Как хотелось бы ей побывать за границей!.. Она обожает искусство, оперу, Художественный театр…

– Николай Федорыч его отрицает, как всю «буржуазную культуру» вообще, – сорвалось как-то невольно у Лизы.

Бессонова расхохоталась и замахала маленькими детскими ручками.

– Ах! Знаю, знаю!.. Сколько раз мы с ним в Твери об этом спорили!.. Но он стоит на своем, что это классовая точка зрения!

– В Твери? – встрепенулась Лиза.

– Ну да… Вы разве не знаете, что он бежал из Сибири и явился агитировать на фабрику? Этакий отчаянный человек!.. Одно время и у нас скрывался. Мы там жили-всю зиму, и я помогала ему кружки организовать. Нет… Он, знаете, большой чудак! Что значит казацкая кровь сказалась! Бунтарь чистой воды в нем сидит. Он, по-моему, к социалистам-революционерам этими взглядами на искусство подходит, а не к нам. А я, когда в Большой театр попала в первый раз и Шаляпина в «Фаусте» услыхала, то совершенно обезумела! Ха!.. Ха!.. Я так люблю музыку! Я всегда завидовала артистам…

Лиза невольно расхохоталась. Это было слишком неожиданно.

Когда Бессонова уходила, – она в своей светлой блузке, в соломенной простенькой шляпке, с своим тяжелым свертком под мышкой, увязанным в толстую бумагу, так мало походила на агитаторшу, что Лиза опять не могла удержать улыбки.

– Какая вы милая! Можно вас поцеловать? – с наивным восхищением сказала Бессонова и поднялась на цыпочки, чтобы коснуться вспыхнувшей щеки Лизы.

– Когда мы увидимся? Вы мне очень нравитесь!

– И вы мне тоже… – засмеялась Бессонова.

– Приходите в следующую среду пить чай… Я буду ждать.

Бессонова сделала неопределенный жест.

– Нет, вы лучше не ждите! Уцелею – приду… Ну, а не пришла, стало быть… не поминайте лихом… Ха!.. Ха!.. До свидания! – Она сильно покраснела, весело кивнула головкой и побежала по лестнице.

Лиза за эту неделю виделась с Кувшиновыми и Наташей. Но насколько экспансивны были Бессонова и Катя Кувшинова, настолько замкнута оказалась Наташа. Была ли она застенчива по природе, или на неё подействовала смерть жениха, но глаза её были полны мрака, как и её юная душа. Лиза страшно стеснялась перед нею своего белого платья, своей богатой комнаты. Она совестилась своих драгоценных колец, пожимая огрубевшую руку работницы. Она не знала, какого тона держаться с этой девушкой. Каждый свой вопрос, каждая интонация резали её собственный слух, казались ей фальшивыми. И Лиза чуть не плакала от мысли, что эта загадочная девушка презирает ее… Она не подозревала, что Наташа восторгалась ею с первой минуты, что она шла сюда с любопытством, что она просто робеет в этой непривычной обстановке. Будь Лиза просто «барыней», Наташа совсем иначе отнеслась бы и к её белому платью, и к её кольцам, и к этой обстановке. И ничего, кроме ненависти, не загорелось бы в этих огромных глазах, похожих на глаза Захарет. Но чувство Потапова к Лизе, которое она угадала инстинктом женщины там же, на квартире Майской, где она их видела вместе в первый и единственный раз, – озаряло ореолом эту женщину, делало Лизу в глазах Наташи каким-то высшим типом…

Она сидела на стуле, выпрямив свою высокую и тонкую фигуру в синем шерстяном, по моде сшитом платье. Непокорные завитки черных пышных волос подымались над её лбом, образуя красивую естественную прическу и ложась на затылке толстым жгутом. Ворот был заколот дешевой серебряной брошкой. Смуглые щеки загорались поминутно румянцем. Огромные глаза то вспыхивали любопытством, то прятались в тени ресниц. Скорбная линия рта и решительно очерченный подбородок больше всего смущали Лизу. Она чувствовала, как много темперамента и силы таится под этой хрупкой внешностью, и ей ещё больнее, чем вчера перед милой, доброй Бессоновой, казалось собственное бессилие души…

«У меня это – эстетика… развлечение от сытой скуки… У них с Бессоновой – в этом жизнь… Оттого-то между нами такая разница», – тоскливо думала она.