Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Если бы он знал, что он сделал для меня!

Сегодня сказал между прочим Бутовой²¹⁵, которая стояла и разговаривала со мной и с Братушкой [С. С. Кировым]: «Единственная пара, которой я завидую». Надежда Сергеевна [Бутова] стала ему говорить что-то: до меня донеслось – «светит, да не греет», «тебе завидно» и еще несколько фразок…

Родной, счастье мое!

Мария Николаевна [Германова] была сегодня такая грустная.

Поцеловалась со мной…

12 [декабря 1906 г.]

Уже скоро 3 часа – спать бы пора, да не хочется как-то…

Была генеральная «Бранда».

Кончилась поздно.

Что-то будет, как-то сойдет спектакль?!

Василий Иванович местами очень захватывает меня, но это не Бранд: это мягкий, нежный, лучезарный образ, весь какой-то светящийся – а не суровый человек с требованьем «иль всё иль ничего»²¹⁶.

Не то, не то, родной мой… Совсем не то! Ну да не беда, это не уменьшает его таланта.

Боже мой, как люблю его… Как люблю!

Сегодня он сказал мне: «Здравствуйте, любимица публики». И эти простые на вид слова влили мне столько радости в душу, столько надежды на что-то хорошее!

Счастье мое в [тебе. — вымарано] нем, в нем! О, если бы он любил меня! Если бы любил! Мне кажется, я бы разом выросла, углубилась еще больше, душа развернулась бы во всю ширь, как листочки цветка под лучом солнца, я поднялась бы на какую-то прекрасную высоту, стала бы гордой, сильной и смелой! Если бы он любил!?!!!

13 [декабря 1906 г.]

Сегодня днем во время репетиции «Драмы жизни» Василий Иванович пришел наверх, подсел ко мне (мы сидели рядом с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)]) и долго сидел и говорил, [так. — вымарано] сидели рядом близко-близко, почти вплотную, так просто и тесно… [конец фразы вымаран]. В это время я чувствовала его таким близким себе, таким родным! Мне было так ясно, так хорошо с ним… Как будто мы давно уже любим друг друга, и все светло и ясно нам впереди… Мне было странно, что он не обнял меня ни разу, ни разу не взял моей руки, не привлек к себе, так далеко я унеслась от действительности, так охватила меня моя мечта.

14 [декабря 1906 г.]

Последнее время тревожат меня 2 вещи: 1) перемена отношения Василия Васильевича [Лужского] и 2) то, что я отбилась от работы.

И то и другое мучает страшно.

Василий Васильевич очень заметно охладел ко мне… Не подсаживается, как бывало, не говорит, иначе здоровается. Все не то… Не то… Это отравляет мне все мои маленькие радости.

А их за последнее время порядочно: все хорошо говорят обо мне, все любят, все смотрят с большими надеждами. Василий Иванович – такой теплый, приветливый, ласковый, так хорошо, внимательно относится.

«Душа моя полна неизъяснимых предчувствий»²¹⁷… радостных светлых надежд. И вот, если бы не это, если бы не Василий Васильевич – все было бы так хорошо – я была бы счастлива!..

Была сегодня у Ольги Леонардовны [Книппер-Чеховой].

Изумительно провела вечер.

Был у нее Сулержицкий, Ваня [И. М. Москвин?] и еще какой-то господин. Два последних скоро ушли. Ольга Леонардовна и Сулержицкий много пели, а я лежала в [гостин. – зачеркнуто] [на] уютном мягком диване и под звуки музыки и пение [любила. – вымарано.] тосковала о любви и радовалась ей, и сладкой болью грудь сжималась, и так было хорошо, так необыкновенно хорошо!

Засиделись, и кончилось дело тем, что я опоздала к выходу…

По этому поводу было много смеха и всяких острот…

Василий Иванович очень заинтересовался причиной моего позднего приезда на бал и тоже с таким интересом расспрашивал, так хорошо подсмеивался…

Боже мой! Нет, чувствует мое сердце, что я вытворю что-то ужасно [несусветно. — вымарано] – нелепое… Непременно! Не могу я ждать!! Сил нет!

15 [декабря 1906 г.]

Василий Иванович опять сегодня, когда поздоровался, сказал – «любимица публики»… Мне это приятно страшно! Даже почему – не знаю…

Но как-то хорошо, что он знает о хорошем отношении ко мне труппы. Родной мой!

Солнышко мое… весна моя!..

Во сне видала сегодня – будто я целую его руки, а они такие грубые, мускулистые, волосатые, синевато-красного цвета и все в морщинах…

Я каждую ночь вижу его во сне, вижу близким, любящим и засыпаю с улыбкой, и уже в дремоте – выплывает родной образ, и душа раскрывается навстречу… и что-то теплое, мягкое разливается по всему существу.

Люблю, люблю, люблю.

16 [декабря 1906 г.]

Василий Иванович сегодня поздоровался и рассмеялся. «Чего Вы?» – спрашиваю. – «От удовольствия». Пустяки все это, вздор, а между тем – как важна для меня эта мелочь, сколько дает мне одно его ласковое слово, теплый взгляд, улыбка… Догадывается ли он, как это сильно?..

Мария Николаевна [Германова] душила меня в коридоре, называла змеей подколодной и грозила убить… Хотя говорила она это в шутку, но за ней чувствовалось что-то другое, злое и неприятное.

17 декабря [1906 г.]. Воскресенье

Сегодня долго пришлось сидеть в театре. Была репетиция всей пьесы за столом в фойе²¹⁸.

Сидели до 6‐го часа.

Не выходит из головы разговор с Василием Васильевичем [Лужским]. Остановил он меня на лестнице у коридора. «Давайте поговорим, Алиса Георгиевна. [Или ведь. – зачеркнуто.] Впрочем, вы не любите со мной говорить…» Какое там, у меня вся душа затрепетала от радости…

Стояли, говорили. О том о сем, сначала об отрывках, потом о наших занятиях, потом вдруг Василий Васильевич спрашивает: «Что, Братушка [С. С. Киров] влюблен в Вас? Он не отходит от Вас, так жадно ловит каждое ваше движение, взгляд, это ваше особенное дыхание…»

Бог знает, может быть, я ошибаюсь, но показалось мне, что [Василий Васильевич. – вымарано] не просто говорил он об этом [и не просто. – вымарано], а не то как-то смущенно, не то еще что-то было [четыре слова вымарано]. Не могла уловить…

Потом тихо взял карандаш, который постоянно висит у меня на кофточке, подержал его в руке и осторожно опустил. И смотрел так хорошо и вместе с тем так как-то необычно…

Странно…

Мария Николаевна [Германова] сегодня утром поцеловала меня в обе щеки и спросила – не сержусь ли я на вчерашнее…

Милая, славная, бедная!

Василий Иванович поздоровался [сегодня. – зачеркнуто] очень хорошо: «Здравствуйте, дорогая», – и руку взял двумя руками, мне страшно нравится, когда он так здоровается.

Но потом, в антрактах, не говорили.

Завтра полная генеральная, днем его, вероятно, не будет в театре.

18 [декабря 1906 г.]

Вчера Василий Иванович сказал про меня и Братушку [С. С. Кирова] – вот настоящие Агнес и Эйнар – из 1‐й картины.

Хороший мой! А все-таки он удивляет меня иногда…

После генеральной. Ровно 3 часа.

Очень устала. Сейчас лягу. Да, в сущности, и писать-то особенно нечего. С Василием Ивановичем поговорить не пришлось, но поздоровались хорошо: крепко так; и во время 7‐й картины опять я стояла у него в ногах, как прошлый раз. Опять он придвинул мою голову к себе, а я свободной рукой обняла его, и так хотелось хоть край одежды его поцеловать, и на душе было так безгранично радостно.

С Василием Васильевичем [Лужским] была немая сценка, на одних глазах, не знаю, что она выражала – у меня смущение и любопытство, а у него что – не разберешь.

Занятно все это во всяком случае.

19 [декабря 1906 г.]

С января у нас появится новая личность в театре – сын Горева²¹⁹– будет в труппе. Говорят, очень красивый.

Меня это известие обрадовало, заинтересовало и разволновало ужасно!

20 [декабря 1906 г.]. Среда

1‐е представление «Бранда».

Сейчас из театра. По-видимому, успех полный… Что скажут газеты – а публика принимала хорошо [два слова вымарано]. Все время думаю о Василии Ивановиче – какой он огромный актер, какой изумительный актер!

Путаются мысли… Рука едва движется… Спать пора… Скоро 3 часа.

Люблю.

21 [декабря 1906 г.]

Ну что же, все хорошо!

Газеты хвалят. Василий Иванович одержал огромную победу²²⁰. Радуюсь за него очень.

Но, с другой стороны, что-то щемит грудь, какая-то непонятная боль. Чувствую себя «такой маленькой, такой несчастненькой».

22 [декабря 1906 г.]

Вот она опять, эта страшная – тоска… Ползет медленно-медленно, тяжело, откуда-то с глубокого дна души, растет все больше, больше [три слова вымарано] и так страшно терзает душу, точно там ворочают чем-то острым и ядовитым…

Господи, тяжесть какая!

Что делать? Жить как??

В такие минуты я становлюсь апатичной, равнодушной ко [всему. – вымарано] окружающему и только с какой-то странной тупостью прислушиваюсь к внутренним ощущениям.

И дальше этого ничего нет. Энергия пропадает, силы рухаются <так!>, я опускаюсь как-то вся и не знаю, что сотворить с собой, куда деваться.

Боже мой, Боже мой!

Тяжело!

23 декабря [1906 г.]

Ура! Новый Год будем встречать в театре! Рада этому – страшно! Хотя, с другой стороны, жутко чего-то. Ведь я на всяких таких собраниях бываю обыкновенно очень неинтересна, и внешне, да и держать себя не знаю как, что делать с собой, не знаю. И вот теперь, когда я поразмыслила, это вовсе не представляется мне заманчивым. Напротив того, мне кажется, я измучусь страшно! Во-первых, я буду неинтересная и скучная, во-вторых, Василий Иванович будет ухаживать за кем-нибудь – и моя душа будет раздираться от боли, в-третьих, хотя это и неважно, мне одеться не во что будет как следует… Так вот…

И я уже представляю себе, как мне будет тяжело, с какой страшной тоской я приду домой, как брошусь в постель и буду плакать горько-горько… И мне уже заранее делается тоскливо и жалко себя… Ну да довольно об этом! Будь что будет!

Сегодня Василий Иванович был на репетиции «Драмы жизни»… Я так волновалась по сему случаю, что со мной чуть не сделался разрыв сердца. Когда мне нужно было сказать свою фразу – горло сжалось, как тисками, и я едва выговорила слова – шепотом.

Василий Иванович потом подошел ко мне, поздоровался, был такой милый, внимательный. Да, знаменательный разговор: «Вы стали грациозно бегать, – раньше этого не было». «Да что Вы, Василий Иванович…» – «Правда. Вероятно, вы другие башмаки носите. В прошлом году вы ходили вот так (представил очень похоже) и в ногах чувствовалась какая-то скованность, а теперь бегаете свободно и грациозно»²²¹.

Потом попрощались. Пожелали друг другу хороших праздников и разошлись.

Сегодня год ровно с того дня, когда я чувствовала себя [такой. — вымарано] бесконечно счастливой! Я хорошо помню этот день. Как я встретила его, как он проводил меня до угла, говорил со мной, и как душа моя трепетала счастьем. Я так хорошо помню это, как будто бы это произошло всего несколько дней назад.

Да, год! Много изменилось за это время [несколько слов вымарано] – и окружающее все, да и я сама. Теперь бы я уже не чувствовала себя на небе [от того. – зачеркнуто], если бы Василий Иванович благосклонно поговорил со мной и прошел несколько домов. Нет! Теперь не то! Не то, не то…

Сочельник. Тоскливо очень и тревожно на душе. Хочется чего-то… Ни за что не могу приняться, ничего не в состоянии делать… Волнение какое-то, и такое грустное, неприятное…

И воспоминания… Детство припоминается, и сердце сжимается болью и сожалением о том, что то время прошло безвозвратно, не вернешь его…

Сегодня много ходила по улицам. Я страшно люблю предпраздничную сутолоку, она хорошо действует на нервы, так приятно возбуждает… Думала, встречу Василия Ивановича. Но не встретила никого из наших. Может быть, поэтому еще и тоскливо так. Поеду в церковь… Отойду немного.

27 [декабря 1906 г.]

III день праздника.

Сегодня Братушкины [С. С. Кирова] именины. Очень зовет к себе, но я не пойду – хотел прийти Василий Иванович… И вот, с одной стороны, – тянет туда, верю и чувствую, что если он действительно придет тоже, то этот вечер вместе – не пройдет для нас бесследно, что-то случится. Ну а с другой стороны – подзадоривает что-то не идти – назло Василию Ивановичу…

Вот, не хочу и не хочу…

Не пойду – да и всё…

28 [декабря 1906 г.]

Днем.

Тяжело очень… Дома всякие неприятности, погода тоскливая, серая… Скучно… Очень неспокойно за Новый Год. Боюсь… Чувствую, что это будет ужасно… Такое страдание, что душа вся вымотается. И одеться не во что… Тяжело будет. А придется делать вид, что весело, хорошо… Господи, как страшно! Ужасно!

После спектакля «Бранд»… [Перед [нрзб.] поздоровалась с Вас. – вымарано.] Василий Иванович при здоровании <так!> очень долго держал мою руку в своей и потом спрашивал: «Ничего, что я вас зову Аличкой, вы не сердитесь?» Такой был хороший! Такой милый. [А в 7 картине [нрзб.] мою голову [нрзб.] — вымарано.] Маруськина [М. А. Андреевой (Ольчевой)] воспитательница после прошлого «Бранда» говорила Маруське: Василий Иванович так любовно держит все время Алину голову, видимо, она так вдохновляет его – что я все поняла… Каково? Значит, это заметно даже из публики.

Господи! Как я люблю его!

29 [декабря 1906 г.]

Завтра едем ряжеными к Ивановым²²². Послезавтра – страшный день. Господи! Как жутко! Что-то будет. Я жду чего-то большого, значительного: или страданья огромного, или радости. Вернее, конечно, – первое. Мне вспоминаются прошлогодние вечера в Студии – когда я торчала всегда одна, в сторонке, не знала, куда приткнуться, вот как ребенок в обществе взрослых… И Василий Иванович был такой далекий-далекий… И теперь то же будет. Тем более, будет Нина Николаевна [Литовцева]… Господи! И все-таки в душе шевелится какая-то надежда… Ну а вдруг, вдруг что-то «неожиданно» случится… Интересное… важное…

Сегодня Вахтанг [Мчеделов] предложил опять начать заниматься… Долго говорили с ним… Опять захотелось работать, опять явились бодрость, подъем… Надолго ли только; в том-то и беда вся, что я, как порох, – то вспыхну ярко, то сразу потухну… [Половина листа оторвана.]

31 [декабря 1906 г.]

Из театра.

Взбудоражена очень… Завтра напишу обо всем подробно… Теперь только одно – хорошо было… очень хорошо… Мне кажется, этот вечер останется каким-то ярким, светлым пятнышком во всей [моей. – вымарано] жизни.

[Половина листа оторвана.]

1 января [1907 г.]

Новый Год.

Буду писать о вчерашнем.

Пришла я на «Горе от ума» в ужасном настроении: дома [уже. – зачеркнуто] успела пореветь… Тяжесть на душе – нестерпимая.

[Фраза вымарана.] Словом, ужасное состояние. Не знала, что с собой сделать, куда себя девать. Перед III актом вышла, как всегда, пораньше, чтобы увидаться с Василием Ивановичем перед выходом. Но он, хотя и видал меня [по всей вероятности. – зачеркнуто] издали, – не подошел, не поздоровался. Стало еще тоскливее… Наконец, во время акта подошел ко мне, спросил, здесь ли, «вместе» ли, – буду встречать Новый Год. Это немного порадовало. Отлегло… Перед IV актом стояла говорила с дядей Сашей²²³– рассказывала ему, как мне нехорошо, и спрашивала совета – что сделать. Заговорились… Вдруг кто-то тихо дотрагивается до моей руки. Обертываю голову – Василий Иванович – «Аличка, ваш выход…». Посмотрела на его лицо – лицо хорошее, ясное, светлое…

Стало почти совсем легко.

Оставался только страх – за вечер. [Три слова вымарано.]

Но вот наконец и чоканья, и поздравленья.

Сидела за ужином между Братушкой [С. С. Кировым] и Вахтангом [Мчеделовым]. Василий Иванович сидел далеко, по этой же линии, так что его я видала только мельком.

Не могу, однако, сказать, чтобы это сильно печалило. Я была очень интересная, кругом все говорили об этом, восторгались мной, и это нравилось мне, веселило, а на душе было радостно, легко и беззаботно.

Кончился ужин. Начались «комические номера»… Один занятней другого… Давно я так искренно и весело не хохотала!.. Чувствовала себя легкой, бодрой, молодой! Василий Иванович сидел впереди, часто оборачивался на наш столик, и я радовалась [тому. – зачеркнуто], что он [сегодня. – зачеркнуто] видит меня такой интересной, такой хорошенькой! [и что он смотрит на меня. — вымарано.]

В антракте встретились с ним мельком, и то очень неловко – между уборными, он спросил, не скучно ли мне, – и разошлись.

Потом устроили танцы – я стояла в дверях и смотрела, как одна какая-то пара нелепо кружилась по всему фойе. Подошел Василий Иванович. Тихонечко дотронулся до руки и вдруг спрашивает: «Ну что, как себя чувствуете? Ничем не шокированы? Ничего?» Потом вспоминали «номера», заговорили о предыдущих вечеринках. В это время подошла Федорова²²⁴: спрашивает, не видели ли ее супруга. Василий Иванович сейчас же предложил свои услуги для поисков и ушел. Я потанцевала немного, потом уселась на соседний столик. Пришел Василий Иванович, подсел к Федоровой. О чем они говорили – не знаю. Слышала мельком, что распинались друг перед другом… И это как-то коробило и было неприятно… Потом я ушла с Кореневой – просить Оленина²²⁵ петь… Пел Оленин, пробовали мы составить хор, а он все сидел с ней за столиком и говорил о чем-то…

Ушли в зрительный зал смотреть, как при свете красного софита пьяный Тарасов²²⁶ плясал «русскую» с одним из техников.

Я остановилась в дверях. Вдруг входят Василий Иванович под руку с Федоровой. Меня передернуло. Остановились впереди меня. Подошел Оленин. Василий Иванович [вскоре. – зачеркнуто] повернулся, увидал меня. Постояли они еще немного, все втроем, посмеялись. Василий Иванович стал прощаться с ними. Потом подошел ко мне: «Всего хорошего, Аличка». Взял мои обе руки, потряс сильно, потом вдруг нагнулся и прижался [губами. – зачеркнуто] к руке – долгим беззвучным поцелуем… Я затрепетала вся… Голова закружилась… Еще бы момент, и я не совладала с собой. Но он уже поднял голову, еще раз крепко-крепко стиснул обе руки – и быстро вышел. А я стояла, слабая, бессильная, счастливая, едва удерживаясь на ногах.

Потом увидала на себе любопытные взгляды Полуэктовой и тети Вали²²⁷. Это отрезвило… Живо пришла в себя. В это время опять появился в дверях Василий Иванович и Сулер. Сулер спросил: «Не хотите еще спать? Глаза-то уже, наверное, не смотрят?..» Василий Иванович тихонько взял за руку, повернул к свету: «Ну-ка, покажите-ка глаза… Нет, хорошие, чистые…»

Потом он ушел, и больше я его не видала.

Скоро и все разошлись. Мы уходили из театра – последними. Возвращались домой с Кореневой, с Семеновым²²⁸. Зашли с Кореневой в церковь, постояли немного. Спать совсем не хотелось. Вспоминался вечер, носился образ дорогой перед глазами, а душа трепетала вся от какого-то непонятного светлого чувства!!

2 января [1907 г.]

Днем сегодня в театре не была – на носу какое-то красное пятно, и физиономия по сему случаю [далеко не привлекательная. – зачеркнуто] ужасная – не хотелось показываться в таком виде.

Пошла прямо на «Бранда».

Шла с большим удовольствием – очень соскучилась по театру – шутка ли, 2 дня не заглядывала; да и Василия Ивановича хотелось страшно повидать.

Я очень люблю 7 картину. Теперь уже Василий Иванович определенно идет ко мне, тянется рукой к моей голове и потом во все время монолога не выпускает ее; а я так тесно-тесно прижимаюсь к нему, обнимаю его руками, и вся душа моя трепещет от какого-то светлого, радостного, [хорошего. – зачеркнуто] чувства…

Василий Иванович последнее время очень часто называет меня Аличкой, а потом поправляется на Алису Георгиевну. Мне кажется, он это делает умышленно. Так у него выходит, по крайней мере.

Братушка [С. С. Киров] провожал меня сегодня домой. Имела глупость сказать ему про Василия Ивановича – теперь раскаиваюсь страшно!

А впрочем – все равно!

Все равно!

3 января [1907 г.]

Сегодня целый день сидела дома. Завтра думаю пойти в театр. А то – скучно.

4 января [1907 г.]. Четверг

Заболела Халютина²²⁹, и Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] играет Герд. Ко мне многие приставали сегодня: «Что, прозевали рольку?..»

Но я ничуть не жалею. Играть без одной репетиции – это погубить себя…

Ну а настроение все-таки неважное. Что-то сегодня вечером будет…

Может быть, разгладится.

После «Бранда».

Ну состояньице! – впору вешаться! Маруська сыграла очень хорошо – все хвалят ее, [говорят «молодчина». — вымарано] поздравляют с успехом. Василий Иванович сказал ей: «Молодчина», – словом – все обстоит как нельзя лучше.

Ну и вот, с одной стороны, зависть разбирает, с другой, и злоба на себя – что завидую; и опять сомненья, проклятья, сомненья относительно своих способностей! [Два слова вымарано.] Потом еще сказал кто-то Вендерович, что я представляюсь влюбленной во Владимира Ивановича [Немировича-Данченко] и Василия Васильевича [Лужского] – ради карьеры. Покоробило это страшно… На душе сделалось скверно, криво, опять зашевелилась мысль о том, чтобы уехать… Пусть успокоятся – докажу, что не нужно мне ничего, ни места в Художественном театре, никого из актеров… Противно все это! Надоело. Очевидно, говорят недоброжелатели и завистники. Так вот… Не нужно мне ничего… Уеду! Авось как-нибудь устроюсь… Пусть я вымотаю все силы, умру – все равно!

Такая тупая боль внутри, что ничего не страшно…

Только одно, одно мне необходимо! – его любовь. А с сознаньем, что я любима, – хоть на край света. Только это знать!

Его любовь должна согреть и осветить всю жизнь.

Только вот это!

5 января [1907 г.]. Пятница

Нет, не могу я так! Не умею я так жить! Кавардак такой, что я с ума сойду. Вот, хочу писать – и не знаю даже как… Не передашь этого всего словами. Ужас какой-то! Кошмар…

Сегодня сидели с маленькой Маруськой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] – она мне гадала. Только что кончила, подошел Василий Иванович. Подсел к нам.

Говорили о гадании, о том о сем, – наконец, не помню, как подошли к этому, Василий Иванович говорит: «Относительно вас есть предположение». «Да, есть, – подтвердила Маруська, – ты же ведь знаешь». – «Конечно, знаете, зачем нам комедию разыгрывать друг перед другом», – рассмеялся Василий Иванович. Я, конечно, догадалась, что речь идет о Владимире Ивановиче [Немировиче-Данченко] и о том, что я «не в далеком будущем займу место Марии Николаевны [Германовой]». В это время Стахова отозвала Маруську, и мы остались вдвоем. Я пристала к Василию Ивановичу, чтоб он сказал мне все. – «Видите ли, мне даже неудобно говорить вам об этом, вы еще слишком молоды… Ну хорошо… Я чувствую, да и не я один, что вы – действуете на Владимира Ивановича. И вот поэтому многие в силу различных невыгод для себя – точат на вас зубы, другие, которые относятся к вам хорошо и бескорыстно, – вот я, Николай Григорьевич [Александров] – [жалеем. – зачеркнуто] опасаемся за вас. Потому что Владимир Иванович, если увлечется вами, то не [так. – зачеркнуто] как актрисой, а прежде всего как женщиной. А если в вас он пробудит женщину, вы погибли.

Вот другое дело, если бы вами увлекся Константин Сергеевич – у того актриса, талант – на I плане, и тогда хорошо было бы, если б и вы пошли к нему навстречу. Тут – другое дело».

«Но, Василий Иванович, что же может быть, если у меня ничего нет…»

«Он сумеет разбудить в вас чувство».

«Никогда, никогда, Василий Иванович! Боже мой, Владимир Иванович, никогда!»

«Вот увидите! Да, вам предстоят большие испытания!»

«Боже мой, что делать, Василий Иванович! Я уйду… Уеду в Изюм²³⁰, и все прикончится». – «Уезжать Вам незачем. Не обращайте ни на что вниманья. Живите как жили. Единственное средство оградить себя – влюбитесь в кого-нибудь, увлекитесь… А то, если там пусто будет, – беда. Несдобровать…»

«О, там-то слишком полно… Только опять все зря… Не нужно это…» Посмотрела на него – улыбается. Пауза.

«Вы в III акте „Драмы жизни“ тоже заняты?»

Не могла не улыбнуться. «Нет». Еще говорили на эту тему. Наконец он собрался уходить – я тоже пошла.

Всего разговора я привести, конечно, не могла – говорили очень долго… Но приблизительно вот в таком духе.

Разволновалась я страшно и поняла только одно – «он меня не любит».

И вот, потом, все думала. Много думала… И так все ясно стало, точно пелена спала с глаз. Так все светло впереди…

Любить меня как человека, любить мою душу – вообще всю меня целиком – он не может, и не интересна я для него, да и не знает он меня совсем. Так, как женщина, что ли (не знаю, как это выразить), я ему, очевидно, очень нравлюсь. Но он слишком честен и благороден, чтобы выдать это за любовь ко мне – цельное, [чистое. — зачеркнуто], нетронутое чувство. И он воздерживает себя, очевидно… Ну что же! Хвала ему и слава!

Действительно, что может он мне дать взамен моей любви – могучей, сильной, в которую вылились все мои силы, всё, что есть во мне хорошего и великого! [Маленький теплый чуть тлеющий уголек. – вымарано.]

Как поразительно ясно мне все стало… Как ясно!

Как смешны и нелепы кажутся мне теперь мои мечты, надежды…

И жизнь дальше рисуется так ясно, определенно. С осени – уеду – решено.

В Изюм. Забудусь, начну работать. А там что Бог даст!

Буду страдать, ужасно, сверхчеловечно… Но это ничего. Иногда страдания доставляют какую-то странную радость…

Да, так вот – впереди – страданье тупое, тяжелое – много лет.

Мелькнула мысль о самоубийстве, но нет, это всегда успеется.

А в общем – жутко! Не кончу я добром!

6 [января 1907 г.]. Суббота

Сегодня днем шло «Горе от ума».

Перед 4 актом сидела до выхода на приставочке около лестницы – как всегда. Василий Иванович сидел сначала в будке, потом вышел, прислонился к косяку двери – и долго, глаз не спуская, смотрел на меня. Потом подошел ко мне – остановился: «Ну что, как настроение?» – «Ничего, Василий Иванович, – прояснело как-то… Теперь я знаю, „как надо жить“²³¹…» – «Почему именно теперь?» Рассмеялась. Он улыбнулся: «Знаю, что мне делать с моим револьвером?»²³²– «Вот, вот…»

«Пожалуйте, ваш выход». Осторожно, как всегда, притронулся к руке и направил к лестнице.

«У меня даже план есть, Василий Иванович». – «План? Скажете мне? Когда-нибудь?» – «Скажу». – «Спасибо…»

Все это говорилось тихо, пока поднимались по лестнице. Опять затрепетало что-то в душе – неясное, смутное предчувствие чего-то хорошего…

Боже мой! Страшно подумать… Должно что-то скоро произойти.

[Что-то определенное. — вымарано.]

Или я буду счастливейшей из смертных, или навсегда захлопнутся божественные двери.

7 [января 1907 г.]

Маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] сегодня вдруг говорит: «Я никогда не видала у Василия Ивановича такого лица, как теперь. С Надеждой Ивановной [Секевич (Комаровской)] – это было не то, совсем другое. Алька, если ты захочешь, ты все с ним сделаешь…»

Потом говорит: «Нина Николаевна [Литовцева] ревнует ужасно. Вчера, когда вы сидели в фойе и она прошла и увидела вас вдвоем, – лицо ее исказилось… если бы ты видела…»

Вот в это, в ревность Нины Николаевны, – не верю. Мне кажется, это уж Андрюшина [М. А. Андреевой (Ольчевой)] фантазия.

Позднее.

Сегодня целый день живу воспоминаньем о вчерашнем разговоре с Василием Ивановичем. Теперь, когда я все больше и больше углубляюсь в его слова, мне ясно представляется, что он меня любит…

Да, да… и сам не верит этому, сам не может разобраться…

[Вот я сейчас слышу. – вымарано.] Разве просто он сказал вчера: «Скажете мне? Когда-нибудь?» Что-то бесконечно нежное звучало в голосе… Что-то такое, чего нельзя передать словами…

А потом – «спасибо», как дрогнул его голос, сколько чего-то прекрасного, недоговоренного звучало за этим простым маленьким словечком.

Боже мой, Боже мой, как я его люблю.

Маленькая Маруська говорила мне сегодня: «Страшно мне за тебя, Аля…» Мне самой жутко становится, когда я подумаю о своей любви и о возможности того, что она не будет отстранена. А все-таки чудно: вчера еще утром на душе было тупо и тяжело и впереди стояла какая-то угрюмая, темная стена, а сегодня опять легко дышится и перед глазами – широкое, голубое небо…

Вот так, вероятно, и все в жизни…

Да…

8 января [1907 г.]. Понедельник

[Вчера и сегодня. – зачеркнуто] 2 дня не видела Василия Ивановича, и скучно смертельно. Сегодня – «Бранд» – слава богу, хотя здесь обыкновенно мало приходится видеться. Только перед I картиной.

Сегодня говорила с Николаем Григорьевичем [Александровым] относительно осени, чтобы он устроил меня. Николай Григорьевич говорит, что он с удовольствием будет хлопотать, но что мне ни в коем случае нельзя начинать с будущего года, потому что, кроме того, что как актриса я не готова, [как. – зачеркнуто] человек я еще очень недозрелый в смысле знакомства с практической стороной жизни. И в провинции – я погибну.

Потом начал расспрашивать о том, что побуждает меня ехать. Я рассказала ему про Марию Николаевну [Германову]. Николай Григорьевич говорил, что это глупая сплетня и не стоит даже обращать на нее внимания. Много смеялся надо мною и говорил, что я еще очень большой ребенок… Потом говорит: именно теперь-то вам и не надо уходить, когда о вас уже заговорили и Станиславский, и Немирович, когда вы только что начинаете развертываться.

После «Бранда».

Сегодня вечер прошел скверно. Василия Ивановича видела только мельком, поговорить не пришлось. На душе сейчас гадко-гадко. По дороге в театр опять все думала о нем и опять показалась себе глупой до крайности: я и Василий Иванович – разве такое сочетание возможно!?

Я сумасшедшая…

9 января [1907 г.]. Вторник

Тоскливо что-то. Днем сегодня Василия Ивановича хотя и видела, но очень мимоходом. Поговорить не пришлось. Был в театре новый актер Горев. Интересный мальчик, но вовсе уж не такой красивый, как говорили. А все-таки что-то подмывает влюбить его в себя или, по крайней мере, заставить ухаживать за собой…

А в общем, если вдуматься, – печально все это очень. Где же работа? Где же успехи? Мария Николаевна [Германова] занимается с Маруськой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] – Герд. О наших с ней занятиях разговор замолк… Чудно! Боже мой, как чудно все!.. А жизнь идет, идет… и никогда не вернется²³³…

Хоть бы скорее поговорить с Василием Ивановичем. Вот что-то он скажет, а то и в самом деле – уехать скорее, без оглядки, начать новую жизнь!..

Захолустный городок… кривые улицы… деревянный театр с керосиновыми лампочками… Хочется почему-то начать с самого крошечного, затерянного городка…

10 января [1907 г.]. Среда

Тяжело, тяжело, тяжело.

Говорила с Василием Ивановичем. Подробно буду писать после «Бранда».

После «Бранда».

Да, так вот: говорила с Василием Ивановичем.

Сказала ему, что уеду. «Это безумие, и мне кажется, что я в конце концов разубежу вас», потом расспрашивал, как я провожу время, что делаю последние дни. Я жаловалась ему на то, что совсем отбилась от работы, не занимаюсь, запуталась со всякими своими делами и ничего нейдет на ум. – «Ничего, ваше время еще не ушло, успеете наработаться». Потом вдруг говорит: «Мне кажется, вы очень осложняете положение вещей, вовсе все уже не так страшно, как вам кажется». И немного спустя – вдруг: «Комик вы…» Меня это кольнуло больно, больно. Комик, ingénue comique…

Я – комик! Нельзя сострить ядовитее²³⁴… Потом так вообще говорили… Довольно долго. Да, еще одна важная фраза: «Меня очень интересует ваша психология, хочется пробраться в вашу душу, посмотреть, что там делается…»²³⁵