Найди меня в лесу

5

Сфинкс не мог заснуть. Снова и снова прокручивал в голове события прошлой ночи, сжимая руками тонкое одеяло. В любое время года оно было тонким, под большими, толстыми и мягкими Сфинкс задыхался. Но сейчас даже оно казалось немыслимо тяжёлым. Весть об убийстве и изнасиловании уже облетела весь город. Сфинкс ворочался и ворочался, думая о Камилле. И о её изнасиловании. В конце концов он поднялся и выпил пару успокаивающих таблеток, которыми старался не злоупотреблять. Но сегодня был не тот случай. Свет он не включал, лежал в темноте, слушая тишину. Потрясающее преимущество маленького городка – вечерняя и ночная тишина. Камилла теперь всегда будет слышать только её. В каком-то смысле это даже неплохо. Древние египтяне вообще не видели в смерти ничего плохого, даже наоборот. Кто знает, может, они были правы?

Хотелось бы ему знать наверняка. Смерть, покой, тишина. Однажды Сфинкс почти заглянул за грань. Но так ничего и не понял. Он смог вернуться, и это несостоявшееся путешествие в Царство мёртвых оставило глубокий след в его душе. Камилла Йенсен уже точно не вернётся. И след остался не только в её душе. Тело было опорочено, сама суть невинности была брошена на алтарь жестокости. Изнасилование… Жертвенная девственница… Таблетки начали действовать, и сквозь тишину Сфинкс услышал чей-то шёпот. Можно было не открывать глаз, он и так знал, кто это. Он не переставал видеть её, и, может, не перестанет никогда.

Войди в мою гробницу, порочно и недвусмысленно приглашала она, обдавая его горячим дыханием. Влажные губы почти касались его уха. Там ещё никто не бывал. Сфинкс задрожал.

Стань первооткрывателем.

Когда он проснулся в слезах, было уже утро. Сфинкс сидел на пропитанной пóтом и бог знает чем ещё простыни и слушал, как гулко бьётся сердце.

Никогда в жизни ему не было так стыдно.

6

Сестра Блэра расчёсывала свои длинные каштановые волосы, любуясь их блеском. Новый дорогущий бальзам оправдал свою цену. А вот затея с коттеджем и вечеринками прыщавых юнцов обошлась ей дороже, чем она могла бы предположить. Не то чтобы никто в городе не знал о её «сдаче в аренду», но вмешательство в дело полиции выставило всё в отвратительном свете. Теперь она чуть ли не дьяволица, потакающая слабостям несчастных школьников, поощряющая их добывать выпивку, наркотики, заниматься сексом и убийствами. Ни к чему этому сестра Блэра отношения не имела. По крайней мере, её нельзя было на этом поймать. Она была без понятия, чем они там занимаются.

Ну ладно, ладно, но уж об убийстве она точно ничего не знает.

Теперь всё пришлось прекратить. И вечеринки, и доходы от неё. Более того, полицейские так сильно на неё давили, что сбежал даже её новый парень. Так и сказал, не хочу иметь дел с полицией. Как будто она хотела.

Как будто кто-нибудь в их маленьком городке хотел.

Камиллу, конечно, жаль. Она и не знала, что дочь мэра снова посещает вечеринки. После смерти матери девчонка вроде как замкнулась в себе, перестала развлекаться. Сестру Блэра это даже радовало: всё-таки присутствие такого потенциально опасного элемента на её коттеджных мероприятиях таило в себе определённые риски. Девчонка могла перепить, обкуриться, её даже наконец-то мог трахнуть смазливый дружок, которого Блэр втайне ненавидит. Сестра Блэра была готова к тому, что случится что-то, чему папочка-мэр совсем не обрадуется.

Но на то, что девчонку придушат в прямом смысле этого слова, сестра Блэра явно не рассчитывала.

На то, что её будет несколько раз допрашивать полиция. Что её дом перероют вверх дном. Малолетним ублюдкам было запрещено баловаться наркотой в коттедже, только на заднем дворе. К тому же на этой неделе у них вроде бы были проблемы с тем, чтобы её раздобыть. Если бы не это, кроме следов спермы и алкоголя могли бы найти и кое-что похуже. Но ни крови, ни наркотиков в доме не обнаружили.

Повезло.

7

Как же она его достала. Из-за этой мёртвой сучки в школе ему теперь не давали прохода. Что ты сделал, Яан? Мы все видели, что тогда произошло. Но они ни черта не видели. Только ссору и то, что Камилла сбежала с вечеринки. Великолепной вечеринки, если уж на то пошло, одной из лучшей. Только запомнится она не самым драйвовым плейлистом, который он лично подбирал не один день, и не самыми отвязными танцами, и даже не раскрепостившимися донельзя девчонками, а этой чёртовой сучкой Камиллой. То, что кто-то придушил её после вечеринки, поставило под удар всю их затею. Сестра Блэра даже отказалась предоставлять им коттедж. Репутация, видите ли, её вдруг забеспокоила. Как будто всем не насрать. Всем в этом городе. И родителям, и учителям, и долбанным мэрам.

Ты пошёл за ней? Вы поругались ещё сильнее?

Что она тебе сказала?

Твою же мать. Если бы он знал, кто именно разболтал, что Яан действительно немного погодя пошёл за Камиллой, то лично придушил бы его. У него было алиби – кто мог представить, что оно ему понадобится? – десятки человек подтвердили, что он тусовался с ними. И только одна тварь его сдала. Теперь, сколько он ни говорил, что лишь немного прошёл по шоссе, и, не найдя Камиллу, вернулся в коттедж, он сам слышал фальшь в голосе. Слышал, как это звучит. Видел, как на него смотрят. Хорошо, что мэр в больнице, потому что Урмас не очень-то его любит. Но в любом случае бояться ему нечего.

Потому что Яан ни черта не сделал этой сучке.

А чего она хотела? Если та девчонка сама лезла к нему в джинсы, он что, должен был оттолкнуть её? Сказать что-то типа погоди, у меня есть девушка? Правда, она не так любит секс, как ты, но ради приличия давай-ка остановимся? Да к чёрту! Это не давало Камилле права на глазах у всех выливать на него коктейль. Тупая истеричка.

Она всегда его раздражала. Своим лицемерием. Недотрога-отличница, тихая отшельница, вот кто она была, но она всегда пыталась прыгнуть выше головы и внушить всем, что она не такая. Что она – из их тусовки. Дочка мэра всеми силами отгораживалась от своей сути, думая, что они ей поверят. Смеялась над их похабными шутками, хотя в душе наверняка ужасалась им. Соглашалась прогулять урок, скрывая, что только уроки-то ей и интересны. Ходила на их вечеринки, не потрудившись натянуть маску как следует – после бокала спиртного, которое было ей отвратительно, на её лице проступало всё, что она о них думает. Они с Блэром поспорили на пятьдесят евро, что он трахнет эту недотрогу до конца года. Яан хотел сто, потому что был уверен в своих силах, но Блэр не рискнул. Чёртова мэрская дочка могла бы крутить ими как пожелает, быть настоящей стервозной оторвой, но проблема Камиллы была в том, что она хотела лишь казаться стервой. Белое внутри, размазанное снаружи. Недостроенный фасад, которому она никак не могла подобрать подходящую краску. Камилла была умна, но этого ума не хватало, чтобы понять: никто ей не верит, все знают, что она притворяется. Все дружат с ней только на словах.

Никто её не любит.

Он так и сказал полиции. Зря, конечно. Ляпнул в сердцах. Но это их заинтересовало. Яана и самого это интересовало: может, кому-то надоело её притворство, и он решил с ним покончить? Или сама Камилла зашла слишком далеко? Как бы то ни было, её смерть, хоть и была ужасным шоком для всех, Яану особых страданий не принесла.

Жаль только, что теперь он должен Блэру полтинник.

8

Новость была ужасной, и чем дальше она распространялась, тем ужаснее казалась. Кто-то узнал о случившейся трагедии, и пошла цепная реакция. Словно костяшки домино падали друг за другом, касаясь каждого из них, даже если он того не хотел, не был к такому готов. К тому, что у тебя под носом насилуют и убивают подростков. А что если кто-то будет следующим?

С каждой костяшкой домино добавлялись подробности. Камиллу подстерегли в лесу. Там нашли её шапку и следы борьбы. Что она там делала? Может, пыталась спрятаться от убийцы? Но в таком случае он её нашёл. Он выдавливал из неё жизнь среди мха и коряг, на лесном морозном воздухе, а потом бросил её тело на всеобщее обозрение, вместо того чтобы закопать там же, в лесу. Наверное, хотел, чтобы труп обнаружили как можно быстрее. Чтобы весь город содрогнулся от его деяний.

Вряд ли кто-то захочет в ближайшее время ходить через тот лес.

Нора была уверена, что изнасиловали Камиллу на вечеринке. Эти пьяные подростки совсем себя не контролируют. Бедная девочка. Сначала одно, потом другое. Но потом ей пришла в голову совершенно дикая мысль – а способен ли на изнасилование Олаф Петерсен? Просто так, мимолётная вспышка, но мысль зацепилась за буйки в сознании Норы и осталась в нём. Откуда он вернулся ночью? Его жена окончательно его бросила, мог ли он слететь с катушек? Это изнасилование не давало Норе покоя. Она вспоминала звериные стоны Марты Петерсен и гадала, что такого делал Олаф, чтобы вызывать подобное звуковое сопровождение. Делал ли он что-то совершенно особенное?

Не мог ли он, поняв, чего лишился, сотворить подобное с беззащитной Камиллой? В роли убийцы Нора Олафа не видела напрочь, но как обстоят дела с сексом?

На что вообще способен её сосед?

Никогда нельзя сказать точно.

9

Персонал был тих и скорбел вместе с ним. Урмас Йенсен был слишком слаб, чтобы выписываться, и, честно говоря, был этому даже рад. Здесь можно было лежать и смотреть в потолок, думая о Камилле и Хельге, не отвлекаясь больше ни на что. Когда его выпишут, он может слететь с катушек. На что способен скорбящий вдовец, потерявший теперь и дочь, если он – мэр? Вряд ли кто-то действительно хочет узнать. По крайней мере, точно не Урмас. Телевизионщики уже пытались проникнуть в больницу, слава богу, их отшили. Только журналистов ему не хватало. Достаточно было полиции.

Они, в отличие от персонала, тихими не были, да и скорбеть вместе с ним им не особенно удавалось. По крайней мере, после того как он не смог объяснить, как на месте преступления оказались его часы.

Проклятые часы. Из-за безвкусной гравировки их даже нельзя было кому-то передарить. Йенсен их ненавидел.

И вот они принесли ему неприятности.

Урмас понятия не имел, как они оказались на пляже рядом с телом его убитой дочери. Ни малейшего. Наверное, она взяла их с собой, сказал он, и ему не очень-то поверили. Есть идеи, зачем ей отцовские часы на вечеринке? – спросили они, и он ответил что-то вроде: может, она хотела кому-то их показать? На вечеринке никто таких часов не видел, сказали они, и Урмас, поправив под поясницей подушку, ляпнул: вы имеете в виду, говорят, что не видели. У вас есть основания полагать, что кто-то из подростков врёт? – встрепенулись они, и Йенсен понял, что ему лучше поменьше говорить и побольше думать, а вслух сказал: нет, конечно, нет. Но у него правда нет никаких предположений. Как и о том, почему часы оказались рядом с телом? – спросили они. Может быть, они слетели с руки, неуверенно предположил Урмас. И услышал: часы были не на руке, они были ей велики – разумеется, ведь это крупные мужские часы, вам ли не знать? Возможно, они были в кармане и выпали из него, сказал Урмас, не понимая, чего от него хотят. Возможно, сказали они, вот только нашли их в таком виде, что сразу ясно: их положили рядом уже после того, как в «Ракете» оставили тело.

Чем больше они говорили, тем меньше становилась палата. Урмаса словно загоняли в угол, и в конце концов ему это надоело. Мою дочь убили, а я перенёс инфаркт, и вместо того, чтобы расследовать её убийство, вы тратите время на какие-то часы, сказал он. Камилла могла взять из дома любую вещь, в том числе и мою, это её личное дело. Мы всё понимаем, сказали они, но именно расследованием мы и занимаемся. И раз Камилла убита, чему мы очень соболезнуем, это больше не её личное дело. В таких делах важна каждая деталь. И, кстати, вы вспомнили, кто мог бы подтвердить ваше алиби?

Это было оскорбительно, но Урмас знал, что алиби ему действительно необходимо. Проблема была только в том, что никто из тех женщин, с которыми он развлекался в коттедже в ночь убийства Камиллы, не собирался афишировать свои развлечения с локсаским мэром. Таков был их с ним договор, и он их прекрасно понимал. Тем более никто не хотел светиться в связи с убийством, а не засветиться так или иначе вряд ли получится. Вот эта женщина, которая трахалась с мэром, пока его дочь убивали. Но всё-таки, учитывая ужасные обстоятельства, хотя бы одна из них должна сделать исключение.

По крайней мере, Урмас на это надеялся.

10

У него не осталось никого. Ни родственников, ни друзей, ни знакомых. В тюрьме дружбы тоже не случилось, Расмус не хотел связываться с убийцами и насильниками, хотя сам сел по обвинению в убийстве, не верил, что они могут исправиться, хотя был уверен в своём очищении. Он не такой, как они, что бы ни говорил приговор или жители города. Расмус до конца жизни будет считать свой поступок самозащитой, и если бы кто-то узнал всю многолетнюю правду, всю до каждой недели, каждого часа, разрывающего ему сердце, разъедающего душу, то стал бы считать так же. Расмус был виновен только в одном: что не сделал этого гораздо, гораздо раньше. Угрюмый лохматый медведь, вышедший из тюрьмы, не до конца отсидел положенное: за слабохарактерность и трусость надо было накинуть пару лет, и Расмус это понимал. Но не изменившись до сих пор, он не изменится уже никогда. Он вышел из тюрьмы без единой татуировки. В другой тюрьме, из которой он не сможет выйти и через вечность, его душу зататуировали до последнего миллиметра. Не оставив ни единого светлого пятнышка. Грозный и суровый снаружи, уголовник-одиночка ростом под два метра с тяжёлым чёрным взглядом, он до самой смерти останется заперт в тёмной комнате, прислушивающимся к шагам матери, безуспешно придумывающим слова, за которыми не последуют оплеухи, безнадёжно ждущим, когда дверь откроется, если не в мир, то хотя бы в материно сердце. Он слишком поздно понял, что вместо сердца в её грудной клетке лишь кусок угля, полосующий его тьмой, заштриховывавший его детство, юность и всю жизнь.

В глубине души Магнуссен действительно хотел, чтобы Йенсен страдал. Хотел причинить ему боль. Выскрести его без остатка, перевернуть, как банку с пеплом, и вытряхнуть на асфальт всё до последней крупицы. Хотел, чтобы его жизнь стала такой же пустой, как и жизнь самого Расмуса. Но правда была в том, что даже если бы этому медведю-убийце дали оружие, он не пошёл бы к Урмасу Йенсену или к кому-нибудь ещё.

Он бы никого не изнасиловал и не убил.

Он сел бы на старую табуретку, до сих пор выдерживающую его вес. И посмотрел во мрак самой глубокой, самой освобождающей шахты, для которой все равны. Может быть, он даже увидел бы отражение маленького мальчика.

Отражение в стволе пистолета.

11

Аксель любил Академию музыки и театра, или, как многие её называли, Консерваторию, всей душой. Любил её современное здание в сердце Таллинна, одно из лучших зданий консерваторий в мире, функциональное и технологичное, с белыми буквами названия на чёрной крыше, видные лишь с высоты птичьего полёта, её изящные репетиционные комнаты, в которых репетировали такие же изящные юноши и девушки, решившие связать свою жизнь с музыкой. Хотя, конечно, решали вовсе не они – это музыка решала, кого сделать своим проводником. Любил уютный камерный зал и восхитительный барочный орган, электронную музыкальную лабораторию, в которой проводил много времени, и студию звукозаписи, где так же нередко бывал, любил даже столовую и оперную студию, хотя столовую, конечно, он посещал гораздо чаще. Акустические возможности в Академии были потрясающими, путём добавления или снятия стеновых панелей можно было настроить звучание и акустику в любой комнате. Аксель хотел бы, чтобы вдохновение можно было настроить так же легко.

После Таллинского музыкального училища Рауманн поступил в Консерваторию и окончил кафедру композиции, импровизационной музыки и современного исполнительского искусства, его учебной программой была магистратура «Композиция и музыкальная технология». Аксель был одним из лучших, ему прочили успех и признание, и он охотно в это верил, но когда он оставался один, наедине с собой в тихой тёмной комнате, увешанной партитурами, он не слышал тишины. Он слышал едва уловимый, диссонансный страх, который повизгивал и говорил ему, что он ошибается.

Что, несмотря на все отличные оценки, блестяще сданные экзамены, восторженные отзывы преподавателей, он так и останется лишь подающим надежды выпускником Консерватории. Что все призы на конкурсах, все аплодисменты на концертах, все его треки, которые взяли на радио, всё, чем он так гордится в соцсетях, ничего не значит. Потому что конкурс был только один, и остальные участники были откровенными бездарностями. Концерт был маленьким и благотворительным, а среди зрителей были в основном его знакомые. Единственный трек, который Акселю удалось пристроить, продержался на не очень-то популярной радиостанции всего неделю. Его любимый преподаватель подарил ему сборник собственных пьес, подписав издание Моему талантливому ученику. Аксель засунул его в самую глубь тумбочки.

Талантливому, но недостаточно.

Консерваторию на одном старании не закончить, и Аксель это знал, но чувство недосягаемости желаемого разъедало его изнутри. Он знал много талантливых людей.

Талантов вообще навалом, если так-то.

Другой вопрос, на какой именно ступеньке талантов стоять.

Аксель чувствовал: если задрать голову, увидишь множество других, более талантливых, более настоящих, действительно рождённых для этого. Аксель чувствовал: его ступенька если и не в самом низу, то гораздо ниже, чем он себе рисовал.

Посредственность таланта даже хуже, чем просто посредственность. Ритта, по крайней мере, не мучается такими размышлениями посреди ночи.

Он может сколько угодно биться над нотами и клавишами, но все его будущие произведения, все его выступления, победы, успехи будут недостаточными. Что бы он ни создал, это не будет таким значительным, каким должно быть.

Талантливому, но не гениальному.

У Акселя не было выбора. Обычная, нетворческая работа не укладывалась у него в голове. Композиторское будущее, которое он рисовал себе в мечтах, ускользало от него с каждым прослушанным альбомом или концертом по-настоящему талантливых композиторов. Но другое будущее, где он, как Ритта, подрабатывает в кофейне или какой-нибудь лавке, полностью отринув мир музыки, не удерживалось у него перед глазами больше минуты.

Лучше сдохнуть от голода и в безвестности.

Как, например, Шуберт.

Ну, почти.

Это мерзкое повизгивание, это чувство беспомощности, неспособности сотворить желаемое, обречённости навсегда остаться композиторской заурядностью… Аксель бежал от него не первый год.

И только здесь оно наконец отступило.

12

Убийство и изнасилование. Изнасилование и убийство. Мать продолжала что-то бубнить, как приглушённый телевизор. Похоже, это была самая обсуждаемая тема в доме престарелых. В какой-то момент мозг Норы сам убавил звук, заодно отметив, что минут через десять ей пора уходить на работу. Лицо, как обычно, нацепило равнодушную улыбку, потом спохватилось, что в этот визит с такими-то новостями улыбаться неуместно, и приняло спокойное, слегка печальное выражение. Руки потянулись к покупкам. Поясница снова заныла. Такими темпами ей самой скоро придётся сюда переехать.

– Жаль, что он не изнасиловал тебя, – вдруг чётко услышала Нора. – Хотя это было бы нелогично.

Она стояла к матери спиной, выгружая купленные подарки из пакета на маленький деревянный столик. Рука с ароматической свечой зависла в воздухе. Наверное, ослышалась, подумала Нора, замерев. Хотя отлично знала: мать уже плохо ходила и плохо видела, но с дикцией и мозгами у неё всё было в порядке.

Как и у Норы со слухом.

– Серьёзно? – она бесшумно поставила свечу на стол, повернулась к матери. Ткань юбки, касающаяся запястий, вдруг показалась колючей.

– Может, хоть это вывело бы тебя из анабиоза.

Нора улыбнулась. По-настоящему, не как обычно улыбалась матери.

– А мне жаль, что он не убил тебя. Вот это как раз было бы логично.

– Ты же знаешь, как я ненавижу корицу, – вздохнула мать, глядя на свечу на столе, словно пропуская её слова мимо ушей. – Никакого уважения к старости.

В прошлый раз мать была в восторге от точно такой же свечи, так что Нора едва не подралась за последнюю на полке. Но сегодня ей не захотелось швырнуть чёртов сувенир в старуху. Не захотелось выдернуть шнур телевизора из розетки, чтобы он упал за тумбу, и она мучительно долго пыталась бы его оттуда достать, не желая унизительно звать на помощь. Не захотелось высказать ей всё, что она думает. Она уже сказала правду, и это оказалось легко.

Она полностью владела собой.

Телефон вроде бы заряжала, только вот батарея опять садится, долетело до Норы. Она посмотрела на почти разорванный провод зарядки, фыркнула и вышла, оставив мать разбираться со своими неполадками. Пройдя по коридору, Нора услышала звук работающего телевизора и всхлипывания. Дверь в одну из комнат была открыта. Нора знала, что в этой комнате живёт старая Грета Йенсен, которой было уже под девяносто. Живёт, конечно, громко сказано, но она ещё соображала, а это было главным. Она давно её не видела и даже забыла о её существовании, но сейчас, стоя в проходе, не могла заставить себя идти дальше. Грета не замечала Нору, а если бы и повернула голову, не смогла бы различить её подслеповатыми глазами сквозь слёзы. Она смотрела только в телевизор, сидя слишком близко к нему, словно пытаясь приблизиться к чему-то за той стороной экрана. В новостном сюжете рассказывали о Камилле.

Нора смотрела на прабабушку убитой девочки, уже не всхлипывающую, а рыдающую взахлёб, и чувствовала, как у неё разрывается сердце. Каждая слезинка из океана слёз, который Грете Йенсен ещё предстоит выплакать, каждый горестный стон потери, вырывающийся из её груди, каждое движение морщинистого лица, сморщившегося ещё больше от невыносимой скорби, говорили о любви. Грета любила Камиллу всей душой, и это было видно. Между ними была настоящая связь, которую кто-то оборвал, оставив Грету гнить в доме престарелых с осознанием того, что она пережила любимую правнучку. Нора отвернулась, не в силах смотреть на её горе. Плакала бы так её мать, узнав, что убили Нору?

Ответ она знала.

Нора вышла на улицу, вдохнула холодный осенний воздух, прочищающий лёгкие и голову. Почувствовала, что в глаз что-то попало, достала зеркальце. И только тогда, увидев в отражении свои слёзы, поняла, что плакала вместе с Гретой, оплакивая всех тех, кто был любим и ушёл слишком рано, и всех тех, кто любим не был и по кому никто не проронит ни слезинки.