Найди меня в лесу

55

Аксель дослушал только что законченное произведение и с удовлетворением улыбнулся. Посидел ещё немного с закрытыми глазами, в тишине, ощущая послевкусие созданной музыки. Определённо – шедевр. Завтра, через неделю и через две он наверняка найдёт, какой из аккордов можно сделать ярче, какую из пауз – более дерзкой, но не сегодня.

Сегодня он знает, что создал шедевр.

Локса. Жемчужина у моря, так называли её маклеры, и это было чистой правдой. Как и то, что теперь Аксель создал свою жемчужину. Крупную, сверкающую, затмевающую других. Каждый из них мечтал о такой, о той самой, что назовут opus magnum. Такая бывает только раз в жизни, один-единственный, и выпадает не каждому. Но Рауманн был слишком амбициозен для подобных предрассудков.

В его планах было как минимум жемчужное ожерелье.

Аксель обмотался шарфом, подаренным Риттой, накинул пальто и неторопливо вышел из съёмного домика. Маленького неприметного домика в тихой спокойной глуши (а не глушью Аксель считал только Таллинн и Тарту), подарившей ему то, ради чего он приехал. То, на что уже перестал надеяться. Сокровище, вдохновлённое красивым холодным побережьем и ужасной, удачно подвернувшейся трагедией.

В магазине Аксель без особых раздумий положил в корзинку самое дорогое вино, чтобы отметить завершение изнурительной работы, встал в очередь в кассу – усталая кассир с до смерти измождённым лицом и с именем «Нора» на серебристом овальном бейджике, приколотом к рубашке, покосилась на него и буркнула, что касса закрывается. В другой раз он вспыхнул бы неприязнью, раздражением от того, что не получил желаемого, – его всегда это уязвляло до глубины души, даже в мелочах, – но не сегодня. Подарив Норе самую обаятельную из своих улыбок, которой однажды приворожил дурочку Ритту, Аксель встал в другую очередь. Перед ним стояла пара среднего возраста; негромко, но выразительно собачась, они выкладывали товары на ленту кассы, и Аксель совершенно отчётливо понял, насколько отличается от таких людей. Они живут в совершенно другом мире, полном бытовухи, склок и мелочных, надуманных проблем. Да они и музыки-то не знают, максимум попсу по радио включат, это видно по каждому их движению. Аксель как никогда чувствовал собственное превосходство, и когда женщина стала бестолково кудахтать по поводу слишком мелких яблок, которые набрал мужчина, он понял, что сегодняшний день особенный вдвойне. Он вернулся в отдел с алкоголем.

Одна бутылка – отметить завершение изнурительной работы.

Вторая – закончить изнурительные отношения.

Он всегда знал, что милашка Ритта слишком проста, слишком недалёка для него. Сегодня тоненькая нить – меньше четверти тона – окончательно разорвалась. Акселю с Риттой не по пути, и пора с этим покончить. Он ещё не встретил совершенство, способное понять его и его творчество. И это было странно, ведь совершенства должны притягиваться друг к другу.

Несколько таллиннских подружек Ритты, а также парочка студенток Консерватории, с которыми он коротал ночи, пока Ритта проводила время с семьёй в Хельсинки (её отец был финном), естественно, были не в счёт.

Акселю хватило половины бутылки, чтобы отметить создание своего шедевра. Дальше мозг принялся сочинять сообщение Ритте, вмещающее в себя всё, что он хотел бы до неё донести. Ему не хотелось обижать или оскорблять её, но как иначе сказать ей правду? Мы слишком разные?

Прости, Ритта, но даже в постели ты проста, как одна-единственная нота. Будь ты хотя бы терцией, всё могло бы сложиться иначе. Но твоя нота – и та фальшивая.

Аксель допивал вино, и черновик сообщения становился всё более грубым. Ритта даже не знала, в каком веке творил Бетховен, а в каком – Бах. Как он вообще мог с ней общаться?

Бутылка опустела.

Я никогда тебя не любил, ты пустышка, не могу больше видеть твоё глупое рыбье лицо, слушать твой писклявый, какой-то атональный голосок, говорящий исключительно о глупостях.

Аксель откупорил вторую бутылку.

Она не поймёт. Ничего из того, что он хочет сказать. Она проста, и говорить надо на её языке. Ему жутко захотелось сделать ей как можно больнее. Это она виновата, что он столько месяцев не мог написать ничего приличного. Стоило только уехать, вырваться из её общества, и вот, пожалуйста. Выводы очевидны.

P. S. Твоих славных подружек Каю и Аннабель трахать было гораздо веселее, чем тебя.

На её языке.

Аксель налил ещё бокал. И нажал кнопку «отправить».

Вот и всё, Ритта, подумал он. Приятного тебе вечера.

Она позвонила через двадцать минут. К тому времени вторая бутылка была пуста, но Аксель ещё соображал. Он сходил на залив, подаривший ему вдохновение и решимость порвать отношения, сунул руку в карман, с силой размахнулся и закинул далеко в воду ключи от их квартиры. Вспомнилась глупая улыбка Ритты, дававшей ему связку с таким видом, словно это был какой-то святой грааль. Теперь квартира уже не была их, и ключи были ему не нужны. Драматичный жест, но Аксель не смог устоять. Стоило бы вернуть ключи Ритте, но какая теперь разница? Волны вкрадчиво касались берега, и Рауманн в который раз поразился бесконечности морской глади, полотна вселенского спокойствия, отстранённости от мирской суеты. Только теперь полотно было чёрным. Аксель не знал, что это было: торф, земля, глина, – но в воду и на берег словно насыпали целые октавы измельчённого активированного угля, и он плескался туда-сюда, не оставив и следа от былого светлого песка; само море потемнело.

Стало чёрным от свершившегося в городе зла.

Рауманн уже поднимался на крыльцо, когда услышал «Лунный свет» из «Бергамасской сюиты». Он специально был установлен на номера Ритты.

Аксель ненавидел музыку Клода Дебюсси.

Он не был намерен с ней разговаривать, слушать её обвинения, или ярость, или, хуже того, слёзы. Он написал то, что было нужно им обоим, и с этого момента их пути расходятся. Если бы Аксель получил такое сообщение (что, конечно, было невозможно), он бы точно не стал звонить отправителю.

Но телефон звонил, и звонил, и звонил, и после трёх пропущенных Аксель взглянул на экран. Звонила Ритта, но не с мобильника, а почему-то с домашнего – финского. Тут сквозь винное легато он вспомнил, что Ритта вроде бы собиралась на выходные к родителям. Какой сегодня день?

И почему не позвонить с мобильника?

На очередной звонок он решил ответить, приготовившись к шквалу эмоций.

Шквал эмоций был, но совсем не тех, что он ожидал.

Оказалось, Ритта уехала к родителям и забыла телефон дома, в квартире в Таллинне, но это не главное, отгадай, почему она звонит? Он не поверит, такие новости, он сидит? С ума сойти, умер один из её дедушек, и это, конечно, очень печально, но он завещал ей – обалдеть, ей! – свой дом в Висбю! Если его продать, они получат больше ста тысяч евро! Теперь у Ритты с Акселем будет совсем другая жизнь! Можно строить грандиозные планы! Завтра утром она вернётся, и они всё обсудят! Обалдеть!

Аксель стоял с трубкой около уха ещё с минуту после того, как Ритта радостно разъединилась.

Действительно обалдеть.

Рауманн на удивление быстро протрезвел, перечитал отправленное сообщение, швырнул смартфон в стену. Внутри у него словно возили кулаком по всей фортепианной клавиатуре. Ещё и presto.

У него оставался шанс. Нужно просто удалить сообщение, и всё будет как прежде. Только гораздо лучше. Дрожащими руками Аксель просматривал расписание автобусов. Когда уходит последний в Таллинн?

Успеет ли он?

И самое главное – найдёт ли он в ледяном заливе ключи?

56

Если её имя попадёт в газеты, конец света не наступит, думала Катрина Капп. Но она ошиблась. Кто-то – вероятно, из тех, кто был в коттедже с Урмасом Йенсеном, – делал фотографии. Кто-то – вероятно, из тех, кто связан с полицией, по крайней мере, знавший, кто именно предоставил алиби отцу убитой Камиллы, – болтал языком. Кто-то – вероятно, представитель самой «жёлтой» газетёнки – нуждался в любом материале, из которого можно было бы что-то раздуть. Катрина всего лишь сказала правду, но за следующие пять лет её жизнь полностью разрушилась. После того как её обозвали мэрской проституткой, припечатав ярлык фотографиями, бизнес Катрины начал разваливаться. Пока убивали его дочь, Урмас Йенсен трахался с проституткой Катриной Капп, основательницей своего маленького бренда косметики, и если бы не эта похотливая шлюшка, бедная Камилла, возможно, была бы жива. Катрина даже пыталась судиться с несколькими газетами, но лишь глубже себя закапывала. Как будто там больше никого не было, думала она. Как будто бы я была с ним одна. Как будто бы я в чём-то виновата. Но потом Катрина поняла, что вина на ней действительно лежит. Не стоило предоставлять Урмасу алиби. Не стоило вообще лезть в это. Другие женщины, отказавшиеся поддержать Йенсена, в конечном итоге оказались гораздо умнее Катрины. Клиентки стали отказываться от уже сделанных заказов. Покупательницы не заходили в её магазинчик, который раньше пользовался успехом. Просмотры её косметики на сайте падали. То, что она создавала с таким трудом, сама и с нуля, то, чем она так гордилась, ведь она ни разу ни о чём не попросила ни одного мужчину, ни разу не воспользовалась предложениями от инвесторов, начинавших разговор с марафона глазами по её фигуре… Всё было разрушено. Но винить в этом Урмаса Йенсена Катрина не могла, пусть и хотела. Это было её решение. И стать мэрской проституткой, и сказать об этом всей Эстонии.

Когда Катрина окончательно разорилась, от коронавируса умерла её любимая бабушка. С ней умерла и часть Катрины. На следующий год родители уехали отдыхать в Египет, где на них напала акула, оставив от доброй и отзывчивой пары лишь кровавое пятно на воде. Катрина осталась совсем одна, придавленная скорбью и тоской по близким. Она подавала иск к турфирме, знавшей, что там небезопасно, но продолжавшей продавать туры. Это давало ей цель жить дальше, потому что других причин Катрина уже не видела. За пять лет она устала так, словно прошло сто. Словно она с трудом пережила войну, вернулась с неё, но на самом деле навсегда осталась там. Больше не было ни внимательных глаз, ни смелых губ, ни доброй души. Остались лишь разрозненные куски неостывшего заражённого графита, как на крыше атомного реактора в Чернобыле, и они не тлели, но излучали радиацию, измерить которую не под силу ни одному дозиметру. Последней, самой радиоактивной крошкой, заряженной в миллионы частиц, стало электронное письмо. Катрина ехала в машине, когда ей сообщили, что нападение акул в Египте объясняется сезоном спаривания и остатками пищи в воде, к чему турфирма не имеет никакого отношения. Прочитав, что ей ещё раз выражают соболезнования и что соответствующие документы по иску придут позже, Катрина выкинула телефон в окно.

И свернула на встречку.

В последнюю секунду она пожалела, но лишь из-за того, что во врезавшейся в неё машине сидела семья с двумя детьми.

57

Бубны, черви, трефы, пики.

Впервые с того времени, как она была замужем, Нору вдруг потянуло разложить пасьянс. Все эти годы у неё не было ни желаний, ни вопросов, которые можно было бы задать бесстрастным картам. Более того, она даже в это не верила, да и считала, что в её возрасте заниматься такими вещами просто неприлично. Или старомодно. Она не могла решить.

Однако всего десять минут в интернете её переубедили. Просто удивительно, но пасьянсы до сих пор раскладывали, о них писали, их обсуждали. В том числе и на женских форумах, куда Нора сроду не заходила. Да что же с ней такое?

Их было так много. На любовь, на удачу, на успех, на да/нет, какие угодно. Да и все карты были растолкованы просто и понятно. Нора почитала ещё немного, и поняла, что её затянуло. А почему нет, собственно? Кто-то курит травку, кто-то покупает подросткам выпивку, кто-то распространяет сплетни об изнасиловании. Неужели разложить пасьянс – преступление?

Коробка с колодой карт лежала в нижнем ящике старой тумбочки, почти полностью завешенной скатертью из секонд-хенда. Ящиков было четыре, на одном из них была оторвана ручка. В них хранился всякий хлам, в том числе и тот, который давно пора было выкинуть, но руки Норы за все эти годы не дошли до уборки. Что-то из мелочей когда-то принадлежало Луукасу. Что-то – матери. Что-то просто никогда не будет использоваться. Норе эти вещи, спрятанные с глаз, совершенно не мешали. Нижний ящик закрывался на ключ, ключ всегда стоял в замке, слегка торчал из-под скатерти. Повернув его, Нора почувствовала, как что-то повернулось в ней самой. Коробка была как новая, колодой пользовались всего несколько раз. Рубашка карт была синей, глянцевой, с тончайшими филигранными узорами белого цвета.

Нора задумалась, о чём бы спросить. Но лишь для галочки. Она отлично знала, что именно её интересует, почему она вообще решила взять в руки карты. Когда-то давно, в прошлой жизни, они предсказали ей свадьбу с Луукасом. Нора читала форум и следовала инструкциям. Если вам за сорок, выберите даму и короля треф. Она уставилась на изображения. Рисунки до сих пор были чёткие и яркие, лица благородные. Короля кладёте на стол, а даму убираете в самый конец колоды. Нора убирала карты, как и говорилось в описании, изо всех сил думая только об одном человеке. Смысл пасьянса в том, чтобы между королем и вашей дамой не оказалось ни одной другой карты. Через некоторое время Нора чертыхнулась. Если же карты остались, значит, что-то мешает вам быть с этим человеком. Нора прожигала карту взглядом, позабыв, что относилась к пасьянсу несерьёзно. Посмотрите в толкования, и вам станет ясно, что же вам мешает…

Это просто невозможно.

Посмотрите в толкования…

Норе не нужно было смотреть. Осталась дама червей.

Посмотрите в толкования…

Она и так знала, кто это.

Нора убрала карты в коробку, закинула в ящик тумбочки, закрыла его на ключ. Дама червей – супруга, мать, блондинка, близкая родственница… Услышала, как Олаф открывает дверь в свою квартиру, роняет что-то внутри. Потом звуки отступили, оставив только одно бьющееся в висках слово.

С-у-п-р-у-г-а.

58

Белозубая улыбка, вьющиеся каштановые волосы и фирменный прищур – Блэр ненавидел в Яане всё то, что нравилось остальным. По крайней мере, девчонкам. Теперь он ненавидел и себя. Ему было стыдно, но в первое время ужас от случившегося граничил с каким-то нездоровым возбуждением, словно да, это всё полный кошмар, но наконец-то случилось что-то настолько ужасное, что точно расшевелит и изменит весь город, история, которая повлияет на многое, и это влияние будет простираться на судьбы безгранично во времени и в пространстве. Но когда шок стал проходить, а настоящее осознание случившегося просачиваться сквозь отрицание, на Блэра наконец навалилась скорбь, которую заслуживала Камилла, если и не вся, то хотя бы какая-то её часть, и он наконец-то прочувствовал всю печаль и необратимость произошедшего. Раньше всё это было как будто не по-настоящему. Как будто Камилла вот-вот придёт на урок.

Но она не пришла.

И тогда Блэр понял, что в ту ночь совершил огромную ошибку. С одной стороны, он не имел никакого отношения к её смерти. С другой – Блэр был рядом и ничем ей не помог. Надо было сказать: забей на этого придурка, он и волоса твоего не стоит, не трать на него время и нервы, ты само совершенство, а он просто тупое похабное чмо, и вообще ты так сильно мне нравилась, что я даже украл твой браслет. Хотя про браслет, конечно, говорить не следовало бы. Надо было сделать хоть что-то, но не отпускать её в ночную тьму, из которой она уже не вернулась. Блэр не сделал ничего.

Но он ошибался.

Блэр сделал то единственное для Камиллы, что ещё можно было сделать. Возможно, даже более важное, чем поимка её убийцы.

Если бы не его с Ксандрой хихиканье, Камиллу, возможно, до сих пор бы не нашли.

59

Расмус часто думал, стоит ли повидать Хельгу, когда он выйдет на свободу, какие слова стоит подобрать, чтобы выразить хоть что-то из того, что он хотел бы ей сказать. Он знал, что как только её увидит, слова рассыплются, и стоя прямо перед Хельгой, собирать их придётся очень долго и мучительно больно.

Но ему и не пришлось. Когда Расмус вернулся в город, Хельга была уже год как мертва. Он нашёл её могилу на кладбище и стоял возле неё так долго, что до смерти замёрз, как и белая роза в его руке. Он не знал, что Хельга умерла. В его голове никак не укладывалось, что она ушла из мира так рано. Там же, в голове, она всё ещё оставалась девятнадцатилетней девчонкой, острой как бритва, с горящими глазами и голодными руками, обвивающими его так крепко, что перехватывало дыхание.

Если Камилла была его дочерью, быстрое замужество Хельги становилось ещё более объяснимым. Расмус знал, Хельга любила его, но даже если бы по какой-то причине он вышел на свободу гораздо раньше, они не смогли бы быть вместе. Счастливой семьи всё равно бы не получилось. Хельга была матерью, настоящей матерью, не такой, как его собственная. Она бы не пошла на это, даже если бы очень хотела, он и сам бы не пожелал им такой участи. У Камиллы должно было быть нормальное детство, интересная юность, смелое будущее. Её отцом должен был быть Урмас. Она должна была быть дочерью мэра.

Если бы кто-то узнал правду, она навсегда осталась бы дочерью убийцы.

60

Нора ненавидела ходить в магазин в день, когда она там не работает. Но вчера она так устала, что сил не было даже прикинуть список покупок, не то что бродить с тележкой вдоль рядов. Поэтому в свой законный выходной она оделась, взяла две сумки и пошла в «Консум». Иначе можно подумать, что у неё кроме «Гросси» вообще нет никакой жизни.

Если даже и так, Норе не хотелось, чтобы это было так очевидно для других.

Через полчаса она везла на кассу тележку, набитую овощами, мясом, курицей, фруктами, хлебом, соками. Вроде всего понемногу, но вместе набралось внушительно. Хорошо, что она взяла две сумки. Всё-таки она не привыкла готовить на двоих. На кассе самообслуживания Расмус Магнуссен сражался с упрямым монитором. Что-то явно не работало, и его это вовсе не радовало, но кнопку «Помощь сотрудника» он нажимать не собирался. Норе вдруг захотелось помочь ему, но подошла её очередь выкладывать продукты на ленту. Отъезжать из очереди, объезжая сзади стоящих, чтобы направиться к преступнику, которого заклеймил весь город, – не лучшая идея. Хотя Нора всё ещё искренне не понимала всеобщего презрения, граничащего с ненавистью. Можно подумать, за столько лет городок не смог стряхнуть с себя шок. Полная чушь. Половина из них наверняка даже не была знакома с матерью Магнуссена. И потом, если бы она убила своего сына, подвергалась бы она сейчас тому, что приходится терпеть Расмусу? Что-то Нора в этом сомневалась. Но одно она знала точно: с таким отношением убийца юной Камиллы заставит Расмуса потесниться в очереди за «тёплыми» чувствами соотечественников.

С трудом дотащив сумки до дома, Нора наконец перевела дух. Вымыла руки, переоделась, разгрузила продукты. Что-то на стол, что-то пока в холодильник. Который, кстати, начал подтекать. Словно пускал слезу от умиления – Нора давно не забивала его таким количеством продуктов. Она вообще ела немного. Как будто долгие годы не испытывая почти никаких чувств, отвыкла и от чувства голода. Невероятно, но это время подходило к концу. А вот до прихода Олафа времени было ещё достаточно.

Вчерашний пасьянс – полнейшая чушь. Как можно было быть такой идиоткой? Нора засучила рукава, заколола волосы.

У неё было много работы.

61

С тех пор, как убил её, Расмус больше никогда не называл её матерью. Вообще-то старался не думать о ней вовсе, но если уж приходилось, то в мыслях называл её местоимением она. За пятнадцать лет он почти забыл её имя.

Имя, которое теперь резало его без ножа. Передавалось из уст в уста. Плескалось в скорби и сожалении.

Хельга назвала дочь в честь бабушки, заслуженной учительницы, всеобщей любимицы.

В честь Камиллы Магнуссен.

Если бы он не убил Камиллу Магнуссен, Камилла Йенсен сейчас была бы жива. Потому что тогда Расмус не сел бы в тюрьму, а женился на Хельге, и, наверное, они вообще бы здесь не жили, а если бы и жили, то не отпускали дочь на такие вечеринки. А если бы и отпускали, то Расмус приезжал бы за ней на своей машине, за ней и парочкой её друзей, чтобы Камилле было не так неловко. Они бы хихикали на заднем сиденье, пока проезжали сквозь лес, за которым лежал пляж, где Камиллу никогда бы не нашли мёртвой.

В тюрьме Расмус прочитал всю Библию. Дома у матери она лежала в верхнем ящике комода, но никогда не привлекала его. Многие говорили, что нашли там какие-то ответы, и Расмус тоже надеялся обнаружить что-нибудь для себя. И хотя для этого ему скорее следовало читать книги по семейной психологии или психиатрии, кое-что из Библии ему всё-таки запомнилось. Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят; и будете ненавидимы всеми за имя Моё. Самое точное описание его жизни, за исключением того, ненавидели его за имя его матери, а не Бога.

Когда Магнуссен вышел на свободу, он был полон надежд. Хрупких, едва осязаемых, но всё-таки. Встреча с городом развеяла их. Расмус хотел ненавидеть их всех, особенно Урмаса Йенсена. Взрастить эту ненависть чёрной, как смоль, острой, как нож, и всадить ему в спину, как пятнадцать лет назад сделал его друг. Но Расмус уже не чувствовал ненависти, сколько ни старался. Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот ещё во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идёт, потому что тьма ослепила ему глаза.

Это могло бы кое-что значить. Прощение. Очищение. И значило бы, если бы не убийство Камиллы.

Расмус чувствовал гнев. Не пожирающий, разрушающий всё и всех вокруг, наполнявший его мать, выплёскивающийся из неё через край. Его гнев был страшнее. Опаснее. Он был тихим. Затаившимся. Выжидающим. Тем, что завладеет не только его душой, но его разумом, телом, поступками. Тем, что в какой-то момент превратится в импульс, уничтожающий жизнь, – и не только его.

Камилла мертва. Его дочь мертва. Какой-то отморозок лишил её жизни. Убил невинную девочку. И бросил её. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Но речь шла не о себе. И гнев мифического Бога был пустым звуком по сравнению с гневом Расмуса. Он поглощал Магнуссена клеточку за клеточкой. На полицию, что до сих пор не нашла преступника. На журналистов, что сделали из трагедии сенсацию. На всех жителей, не распознавших среди них маньяка, закрывавших глаза на коттеджные вечеринки. На Урмаса, отпускавшего на них свою дочь. Расмус никогда бы её не отпустил. Но больше всего гнева предназначалось убийце.

Оставь Магнуссена с ним хоть на тридцать секунд – ему бы этого хватило.