Найди меня в лесу

37

Состояние Урмаса Йенсена то улучшалось, то ухудшалось, но если оно стабилизируется, то через пару дней его обещали отпустить домой. Всё-таки здоровье мэра нельзя пускать на самотёк. Иначе потом это может обернуться какими-нибудь неприятностями. Йенсен старался сохранять спокойствие, хотя это и было чертовски сложно, но когда его снова навестила полиция, он разозлился. Кем они себя возомнили? На их лицах он прочёл что-то, что не смог расшифровать. В прошлый раз такого не было. Что изменилось?

Они что-то обнаружили?

– Если вы опять по поводу этих часов, не тратьте время, – буркнул Урмас. – Оставьте меня в покое. Найдите убийцу моей дочери.

– Поэтому мы и пришли, – сказали они. – Появились результаты исследования ДНК.

На часах, подаренных ему Хельгой и найденных у тела Камиллы, не было обнаружено отпечатков пальцев – ни Урмаса, ни Камиллы, никого, – и это означало, что часы кто-то протёр, вероятнее всего убийца. Зато в лаборатории обнаружили микроскопические частички кожи, оставшиеся на металлическом браслете.

– Сравнительный анализ показал, что ДНК на часах принадлежит вам, господин Йенсен.

В прошлый раз у него действительно взяли анализ ДНК, Урмас с радостью бы отказался, но это выглядело бы подозрительно. Так что он согласился, изображая помощь следствию. Теперь это оборачивалось чем-то очень нехорошим.

– И что? Я носил эти часы, конечно, на них может быть моя ДНК, – спокойно сказал Урмас.

– Конечно, вполне.

Он действительно уловил долю сарказма в их тоне, или разыгравшееся воображение начинает сводить его с ума?

– Это не значит, что я убил свою дочь.

– Мы этого не говорили, господин Йенсен. Но…

– Что?

– В ходе исследований был проведён ещё один сравнительный анализ. Вашей ДНК и…

Хватит.

– …ДНК Камиллы.

Стоп.

– Они не совпали.

В палате повисла тишина.

– Камилла – не ваша дочь.

38

Город разворошили, как муравейник, и в этом была и его заслуга. Заслуга или вина? Наверное, сейчас это уже неважно. Сфинкс покрепче взялся за ручку метлы. В его голове не хватало нескольких винтиков, или, наоборот, парочка была лишней, только с этим всё равно ничего не получалось сделать. Может быть, он и не годился ни для какой другой работы, зато хотя бы отличал Нефертари от Нефертити. И каждый день читал по одной маленькой главе из переведённой Книги мёртвых. Сфинкс даже учил египетский язык по специальному пособию. Раньше он называл его древнеегипетским, но тогда должен был бы существовать и современный египетский, а такого языка нет, вместо него арабский. Многие ли дворники и уборщики могут похвастаться таким интеллектуальным хобби? Неважно, что на следующий день Сфинкс стабильно забывал половину из выученных иероглифов. Неважно, что язык давался ему не так легко, как хотелось бы. Просто он очень сложный, да и рисовать Сфинкс умел не то чтобы очень прилично. Важно было, что он не сдавался.

Жаль только, что тогда на пляже он сдался быстрее, чем осознал это.

39

Она всегда всё знала. Лучше всех. Единственно верное мнение.

За это Нора её и ненавидела. Теперь уже где-то очень глубоко, под слоями забетонированных эмоций, сожалений и попыток принятия. Не тлеющими углями, способными рано или поздно вспыхнуть, лишь пеплом, иногда, словно от дуновения, поднимающимся в душе. Но всё-таки.

Всю свою жизнь Нора слышала от неё только одно: сомневаюсь.

Мама, я приду ровно в десять…

…скоро устроюсь на работу…

…испекла пирог, получилось неплохо…

С-о-м-н-е-в-а-ю-с-ь.

Всегда.

Этим ужасным, презрительным, усмехающимся тоном.

Потом оказалось, что слышала подобное не только Нора. Но что самое дикое – мать продолжала повторять это даже тогда, когда было абсолютно очевидно обратное. Именно это никак не укладывалось в голове её дочери.

В её душе.

Когда отца Норы сбила машина и врачи сказали, что спасти его уже не удастся, что он на грани смерти, она прямо так им и заявила, закатив глаза: что-то я сомневаюсь, что он умрёт. Отец умер через три часа.

Когда бабушка перестала вставать с кровати, и Нора всё твердила, что она заболела и что надо ей помочь, мать лишь отмахивалась: ерунда, оклемается. Бабушка умерла через неделю.

Когда заболела уже Нора, задыхающаяся от кашля и боли в лёгких, подозревающая пневмонию, – да ну, не выдумывай. В конце концов Нора сделала рентген. Пневмония была уже запущенной, и в лёгких образовались спайки. Но даже снимок с заключением врача не смог заставить мать признать свою неправоту. Наверное, они ошиблись.

После пневмонии у Норы внезапно появились аллергия. Правда, чтобы выяснить это, ей пришлось более полугода ходить по различным врачам и сдавать анализы. Какое-то время ей даже диагностировали астму, к счастью, в итоге обошлось всё-таки без неё. Но когда она сообщила матери по телефону, что у неё теперь аллергия на кошек, то услышала в ответ лишь знакомое сомневаюсь. Нора, державшая в руке справку от врача, молча положила трубку.

Никаких тлеющих углей.

Это повторялось раз за разом, постепенно стираясь из памяти, становилось обыденностью. Но что-то всё равно упорно не хотело забываться. Сидело занозой, не ноет, если не трогать, но и не вытащить. Однажды Нора нашла кольцо, купленное и спрятанное Луукасом. Нора не знала точно, что чувствует по этому поводу, пока не сообщила об этом матери. Она всё ещё была глупа и думала, что с ней стоит делиться такими новостями. Луукас собирается на мне жениться, мечтательно проговорила Нора, сидя напротив матери, попивающей чай.

– На тебе-то? Сомневаюсь…

Чай пила мать, но ошпарило Нору. Не то чтобы она к такому не привыкла. Но именно сейчас она такого не ожидала. Думала, та порадуется или хотя бы сделает вид. Скажет хоть что-то, хоть что-нибудь другое. Нора встала из-за стола, ушла в свою комнату и заперлась там. Они всё ещё жили в одной квартире, потому что с деньгами у них всегда было на грани тревожного. Нора достала карты, которые ей подарил на день рождения Луукас (он увидел, как заворожённо она смотрела на них в магазине), и разложила пасьянс. Карты, в отличие от матери, не сомневались. Через месяц Луукас сделал Норе предложение. И она приняла его.

Не сомневаясь.

Когда спустя годы после смерти Луукаса Нора устроилась на другую работу и сообщила матери, что её берут в «Гросси», ответом ей было скривившееся лицо и привычное сомневаюсь. К этому моменту Нора уже отработала две смены.

Со временем пепел поднимался всё реже, в основном после визитов в дом престарелых. Совсем не посещать его Нора не решалась, но с каждым месяцем характер матери становился всё сквернее. Может быть, скоро она оборвёт и так уже почти не существующую связь. А может, она оборвётся сама.

Люди рано или поздно умирают.

Останется ли к тому времени в Норе хоть что-то, что ещё не умерло?

40

Камилла и Яан начали встречаться этим летом. На вечеринке в честь окончания учебного года он проявил участие и проводил её, но с тех пор они больше не общались. Стояла жуткая жара, лес по дороге к морю трещал от сухости, но Блэру нравился его знойный хвойный запах, его округлые сосновые шишки, свежие коричневые и уже высохшие сероватые, мириадами рассыпанные под ногами, словно звёзды на небе, тысячи иголок, устилающих путь, и даже засохшая, сгоревшая несчастная черника. Блэр, как и многие жители, валялся на пляже. Не на «Ракете», а с другой стороны от завода. Туда как раз привезли кучу песка, разровняли берег, и отдыхать там теперь было мягко и хорошо. Да, Блэру было хорошо. Он смотрел на девчонок неподалёку. Яркие пляжные полотенца, стройные фигурки, соломенные шляпки, смех. Блэр мог бы смотреть на них вечно. Особенно на Камиллу. Незагорелая и хрупкая, словно фарфоровая, с красивой тонкой шеей и тёмными волосами, в скромном чёрном купальнике. Совершенство. Она сидела с подружками, которые вовсе не были ей подругами. Так же, как и Яан по-настоящему не был ему другом. Яан, сидевший рядом с ним и ржущий над каким-то видео, которое ему приходилось смотреть, накинув на голову рубашку, потому что иначе из-за солнца ни черта не было видно. Можно подумать, на пляже больше нечем заняться. Будто бы там нельзя купаться или любоваться красивыми девчонками. Но Яан, конечно, был выше этого. Всё это для простых смертных, а Яан лишь сделал одолжение, приперевшись сюда с Блэром за компанию. Он даже не собирался купаться, чего Блэр в такую жару совершенно не понимал.

Закончив смотреть видео, Яан скинул рубашку с головы и заметил, что у Блэра тоже имелось что-то вроде видео. Которое называлось «Одноклассницы на пляже». Он не отрывал от них взгляда. Бедный озабоченный Блэр, которому ничего не светит.

– Пошли-ка, – сказал Яан, вставая, и Блэр, как обычно, послушался.

Он не думал, что они пойдут к девчонкам, но именно к ним они и направились. Камилла нравилась Блэру уже некоторое время, и Яан об этом знал. Так что Блэр почувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет.

В конечном итоге он окажется прав.

Яан завёл непринуждённую беседу, как умел только он, а Блэр молча стоял рядом, смотря на изящный браслет на изящной лодыжке Камиллы. Тонкая серебристая цепочка, плоские круглые блестяшки, точь-в-точь как леденцы, полупрозрачные, красные, оранжевые и жёлтые. Отсвечивающие на солнце, играющие оттенками в его лучах. Браслет был немного похож на детский, и это показалось Блэру трогательным, совсем как сама Камилла.

Камилла, которую Яан позвал купаться.

Ты же не собирался лезть в воду, мог бы сказать Блэр, но он не произнёс ни слова. Просто смотрел, как Камилла собирает свои тёмные волосы, снимает с лодыжки браслет и бежит к заливу с самым классным парнем в школе. Её подружки решили не отставать и последовали за ними. Яан и Камилла смеялись, а Блэр стоял на берегу и смотрел под ноги. На лежащий на пляжном полотенце браслет, сверкающий на солнце.

Вот и всё, что досталось Блэру.

Вернувшись из воды, возбуждённая Камилла даже не заметит отсутствия украшения, а когда заметит, не придаст этому значения. Отныне у неё будет, чему придавать значение. Вернее, кому.

И это будет не Блэр.

41

Хельга была красива, словно с обложки журнала, потому он и запал на неё тогда, ещё пятнадцать лет назад. За это время обложка потускнела, выцвела, местами истёрлась, потеряла былую привлекательность. За это время появилось множество других журналов, глянцевых, блестящих, пахнущих свеженькой краской и обещаниями юности. Когда Хельга умерла, Урмас скорбел. Но в глубине души он не чувствовал ничего особенного. Потому что и в Хельге уже не было ничего особенного. Ничего из того, чем она заманила его в свои сети.

Хельга оказалась обыкновенной шлюхой. Дело было не только в том, что в последние годы она, совершенно не думая о последствиях, стала потихоньку похаживать налево. Да и направо, если уж на то пошло, – кто теперь может точно сказать, сколько их было? Дело было в том, что она была шлюхой уже двадцать лет назад.

Пятнадцать так точно.

Чем старше становилась Камилла, тем яснее он видел в ней черты своего друга. Хельга обманула его, лживая дрянь, она прекрасно знала, что ребёнок не от него. Если бы Урмас знал, что Хельга беременна, он бы вообще ничего не сказал полиции. Катились бы они вдвоём с Расмусом куда подальше. Но к тому времени, как Урмас смекнул, что к чему, было уже слишком поздно. Устраивать скандал, разводиться, рушить репутацию приличной семьи, пошедшей в политику. Было слишком поздно что-то менять.

Магнуссен гнил в тюрьме, но его изящная женская копия постоянно была перед глазами Урмаса. Хельга никогда его не любила, стоило догадаться гораздо раньше. Она отдавала себя больше дочери, чем политике, и Урмас долго не понимал, почему, пока однажды, несколько лет назад, не увидел этот вдруг повзрослевший и до боли знакомый взгляд исподлобья, пронзивший его догадкой. Хельга любила Расмуса и его дитя, выношенное ею с нежностью и выращенное с заботой. Ни до политики, ни до Урмаса по-настоящему ей не было никакого дела. Он не стал поднимать этот вопрос, не желая унижаться и слушать её враньё. Расмус с Хельгой и правда были похожи – цветом глаз, цветом волос, чертами лица. Может быть, им суждено было быть вместе. Но Магнуссен прихлопнул свою мамашу, и Урмас решил, что это знак. Он был идиотом.

Но он поумнел и потому оставил всё как есть. Никто уже не помнил Расмуса, и только он да Хельга могли разглядеть что-то знакомое в лице Камиллы. Девчонки, которая никогда была ему близка. Порой – изредка – он мучился оттого, что он не слишком хороший отец, раз не чувствует родительской связи со своей очаровательной дочерью. По крайней мере, одной загадкой стало меньше.

Он знал это давно, и очень скоро это узнают все. Камилла не его дочь, никогда ею не была.

И теперь уже не станет.

Урмас ни за что бы не признался в том, что чувствовал. Такое признание ему дорого бы обошлось. И ему было страшно.

Страшно, потому что он чувствовал облегчение.

42

В тюрьме, взрослея и становясь мужчиной, Расмус заново переосмысливал свою жизнь. Отношения с матерью. Всё, что ему пришлось вытерпеть. Всё, что привело его сюда. Расмус не умел слагать слова, но если бы был писателем, думал он, то написал бы такой трактат о своих мучениях, в который бы даже не поверили. Сказали бы – не может такого быть, таких матерей не бывает, таких сыновей тоже. Трактат был бы огромен, подробен и кровоточил каждой своей страницей.

Но Расмус ошибался. Даже если бы он был писателем, он сделал бы ровно то же, что и большинство таких, как он. Не слагал бы трактатов, не бередил бы раны. А жил бы дальше с одной простой и такой сложной целью.

Постараться забыть.

Если не вдаваться в биологические подробности, отца у Расмуса не было. По крайней мере, он его никогда не видел. Любые вопросы к матери оставались без ответа, и постепенно он перестал спрашивать. Им и вдвоём было неплохо. Поначалу.

Иногда.

Бабушка умерла от апоплексического удара, Расмус никогда её не видел. Позже он выяснил, что это давно уже называется инсультом, но мать всегда выражалась сложнее и непонятнее, чем другие, словно профессия учителя обязывала её к этому даже дома. Когда он не смог выговорить апоклесический, мать вдалбливала ему это слово по слогам всю ночь без перерыва, пока оно не стало отскакивать у маленького Расмуса от зубов. Это слово отныне навсегда ассоциировалось у него с бабушкой, она сама стала этим словом. Но много лет спустя, сидя в тюрьме, Расмус думал, что это был никакой не удар и не инсульт. Удары и инсульты берут отпуск, когда у тебя такая дочь. Наверняка это мать её довела. Одну свела в могилу, второго – в тюрьму. Может быть, если бы удар хватил маму, а не бабушку, всё было бы иначе. Даже не может, а точно.

Расмус бы не родился, и его это вполне бы устроило.

Стоило прожить двадцать лет и попасть в тюрьму, чтобы осознать это.

43

Она была поздней дочерью. Матери было семьдесят семь лет, вроде бы ещё не конец, но организм начал сдавать. Старческое тело понемногу разваливалось, анализы менялись к худшему, портились кровь и моча, и только желчь была всё той же. Текла по желчным протокам, сочилась из каждого второго слова.

На следующий день после визита к матери, пожалевшей, что изнасиловали не её дочь, в квартире Норы раздался звонок. Звонили из дома престарелых. Иногда Норе хотелось, чтобы мать сломала там шейку бедра, и тогда она сказала бы ей:

– Подумаешь, ерунда какая.

Мать жаловалось бы, что не может ходить, а Нора отвечала бы:

– Да ну, не выдумывай.

Мало что ещё могло бы доставить ей подобное удовольствие.

Но звонили по другому поводу.

Нора уже переговорила с персоналом и сидела на кровати напротив матери, рассматривая результаты анализов с расшифровками. Мать, как всегда, что-то рассказывала по третьему кругу, однако сегодня Нору это почти не раздражало. В конце концов она встала, и тогда мать заметила бумаги в её руках.

– Ах, это, – смутилась вдруг она. – Вроде бы получше стало, видела?

– Я бы так не сказала, – спокойно ответила Нора.

– Не дури, – вспыхнула вдруг мать. – Я разговаривала с врачами и со всеми.

Нора снова взглянула на цифры, но ничего нового в них не появилось.

– Я скоро поправлюсь, – услышала она голос матери.

Впервые на её памяти в нём кроме упрямства был страх.

И тогда Нора наконец сказала то, о чём давно мечтала.

44

Утром после вечеринки Ксандра уехала на первом автобусе в Куусалу. Её сонная подружка, спустившаяся со второго этажа с растрёпанными волосами, уехала на втором. Сколько Ксандра ни уговаривала её поехать с ней, она не нашла в себе сил встать так рано, и в конце концов Ксандра психанула. Никто не знал, что они с Блэром были ночью в лесу. Когда весть об убийстве дочери мэра облетела всю округу, когда стало ясно, что её убили после вечеринки, точнее, во время неё, Блэр с Ксандрой договорились ни при каких обстоятельствах не упоминать своё совместное ночное приключение. Не хватало ещё стать подозреваемыми в таком ужасном преступлении. В любом случае, узнай кто-то, что они были там, и расспросам не будет конца. Ксандра не хотела, чтобы её родители оказались в курсе её весьма личной жизни, да и Блэру бы это принесло неприятности. Они условились молчать. Всё внимание переключилось на Яана, понятия не имевшего, что гораздо большего внимания заслуживал тот, кто сообщил о его прогулке полиции. Безрезультатной во всех отношениях. И прогулке, и полиции.

Яан не нашёл Камиллу, разозлился, к тому же упустил подружку Ксандры. Ей не очень-то понравилось, что он пошёл искать другую, пусть та и была его девушкой, вернее, уже бывшей, судя по тому, что он сказал ей перед уходом. Так что подружка Ксандры нашла с кем уединиться на втором этаже. Яан же продолжил пить, потому что ему постоянно подсовывали стакан. Под конец он уже не помнил, кто, так что решил, что инициатива была его собственная. Это и нужно было Блэру. Легче всего убедить Яана в том, что он король положения, что он главный, что он и никто другой принимает решения. Яан отрубился, так и не догадавшись о том, что делал и чего добился за эту ночь Блэр. Впервые ему обломилось больше, чем Яану. И это вывело бы Яана из себя. К чему Блэр готов не был, по крайней мере, не сегодня. Так что Расмус Магнуссен был не единственным в городе, кто провёл ночь убийства Камиллы в пьяном забытьи. Только Яан, в отличие от Расмуса, смог припомнить, что никого не убивал.

По крайней мере, так он утверждал.

45

Камилла. Конечно, бриллиант. Чистый, сверкающий и холодный. Омываемый балтийскими волнами. Глубочайшая печаль. Тягучие скрипки и осторожное фортепиано. Ветер, поглаживающий траву на берегу. Сосны, наблюдающие со стороны. Изморозь на дереве «Ракеты». И немного надежды, виолончельного легато, словно у этого пляжа и этого города есть ещё шанс, раз уж его больше нет у Камиллы. Главная тема альбома, пронзающая насквозь и душу, и сердце, музыка, которая никого не сможет оставить равнодушным.

Её отец. Пожалуй, здесь нужно провести сапфировую мелодию, тяжёлую, тёмно-синюю линию утраты. Аксель Рауманн посмотрел на газету, лежащую около ноутбука. На первой полосе, конечно, убийство Камиллы и фотография её и её отца. Урмас Йенсен. Горюющий отец, слёгший с сердечным приступом. Аксель провёл пальцем по лицу мэра, отпечатанному на серой бумаге. Лейтмотив Урмаса был скорбным, острым, жаждущим отмщения. С другой стороны, насколько Рауманн смог разузнать – спасибо соцсетям, твитам, комментариям и длинным языкам девчонок из гимназии, положившим на него глаз, – мэр не был идеалом нравственности, жена ему изменяла, а дочь ненавидела. Кое-что в преступлении указывало на возможные личные отношения с жертвой. А что, если отец вспылил? Аксель не то чтобы всерьёз рассматривал эту версию, но когда выяснилось, что ДНК Камиллы не совпадает с ДНК Урмаса, что она, чёрт возьми, ему не родная, всё стало выглядеть по-другому. Кто знает, что может произойти посреди ночи, если вспыльчивый отец узнаёт, что дочь вовсе не его? Сапфир не подходил. Аксель закрыл глаза. Мелодия поменяла тональность и цвет. Больше тревоги. Больше подозрений. Лейтмотив Урмаса будет рубиновым.

Расмус Магнуссен. Ему полиция уделила больше внимания, чем другим, но, наверно, не больше, чем самому Акселю. Всё-таки им очень сложно понять творческих людей. Как будто он приехал сюда, чтобы посреди ночи убить девушку, а потом написать об этом альбом.

Не то чтобы теперь это не приходило ему в голову.

Он видел Расмуса в магазине. Нечёсаный медведь, зверь, отсидевший в клетке много лет и наконец выпущенный на свободу. Он видел и то, как к нему относятся другие. Иногда сложно понять не только творческих людей. Магнуссен был одним из главных подозреваемых, хотя раз его до сих пор не арестовали, значит, у них ничего нет. Но у Акселя для Расмуса кое-что найдётся. Тяжёлая жизнь в тюрьме, выскребшая душу без остатка. Низкое фортепиано, сначала тревожное, потом убаюкивающее – гнев и борьба, переходящие в смирение. Тяжёлая жизнь на свободе. Стоило ли вообще выходить, если только ты вернулся в город, как на тебя обрушивается презрение окружающих и почти обвинение в убийстве? Ведь такие, как Расмус, преступники навсегда. Даже если сам он и исправительная тюремная система иного мнения. Щемящие аккорды в верхнем регистре как дань той жизни, что навсегда утеряна, надежде, что угасла, силе, что истончается на воле быстрее, чем в клетке. Тихие минорные арпеджио, словно пламя свечи, колеблющееся на ветру. Этот город вот-вот задует его, независимо от того, виновен Расмус или нет. Аксель дал волю фантазии и чувствам, положился на ощущения и мелодию истории, сам не зная, насколько он прав. Лейтмотив Магнуссена, медведя, застывшего в зыбкой смоле вины и несвободы, был для Акселя янтарным.

И, конечно, Яан. Он и прочие участники той вечеринки, после которой Камиллу нашли мёртвой. Конечно, это может быть не связано. Но кто знает, чем всё закончилось бы, если бы поганец, встречающийся с мэрской дочкой, сумел удержать штаны застёгнутыми или хотя бы не доводить её на глазах у всех? Может быть, она осталась бы жива. Если бы осталась на той вечеринке. Может быть, с похмельем и сожалениями, но для неё бы настал следующий день. Думал ли об этом Яан? Аксель думал. Он изучил его профиль в двух соцсетях и решил, что с него хватит. Такого количества похабщины и пижонщины для его чуткой композиторской души было достаточно. Что вообще Камилла в нём нашла?

А что в самом Акселе нашла Ритта? Неужели она не чувствует, что безразлична ему?

Девчонки, что ещё скажешь.

И всё же, чувствует ли Яан вину? Хочет ли переиграть тот вечер? Уделить своей девушке внимание, или хотя бы догнать её на ночном шоссе? Было бы тогда два трупа?

Догнал ли он её? Он утверждал, что нет, но кто знает, что там произошло? Парень сильный, придушить субтильную девчонку в приступе злости ему не составило бы труда. Может, она угрожала рассказать всё отцу, что обеспечило бы Яану определённые неприятности?

Чем больше Аксель думал о Яане, развивая версию, тем больше он был ему неприятен. Яан был его полной противоположностью. Такие, как он, не ходят на концерты классической музыки и не поступают в консерватории. Такие, как он, в шестнадцать лет посещают коттеджные вечеринки и думают, с кем бы переспать, а не шпарят этюды. В десять лет, когда Аксель мучил скрипку, Яан, возможно, мучил животных. Окружающих он мучает до сих пор. Считая себя центром Вселенной. Для таких, как Яан, Вселенная навсегда останется ограниченной маленьким прибрежным городком. Впереди у него долгая и скучная жизнь, лишённая утончённости. Сдобренная литрами энергетиков в ближайшие годы, литрами пива в последующие и чёрт знает чем ещё в дальнейшем. Изысканность Яану будет не по карману, изящество – не по душе. Такие сволочи, как он, становятся пьяницами или мэрами. В зависимости от везения.

А ещё была сестра Блэра, которая огребла неприятностей после истории с коттеджем, о котором все знали, но делали вид, что услышали впервые.

А ещё, возможно, были наркотики. Что, если смерть Камиллы как-то с этим связана?

А ещё, а ещё, а ещё…

Всё это осколками фиолетовых аметистов, россыпями жемчужин и легло на его великолепное музыкальное полотно, сверкающее торжественной скорбью.