Свет во мраке

– Какой? – не поняла девушка.

– Жизненный, милая, жизненный. – Ирина Ивановна не спеша поплелась прочь.

– Ах вы, паразиты! Ах вы, вороги треклятые! Да чтоб гореть вам на том свете синим пламенем! – Серафима Андреевна быстро шла по улице, интенсивно размахивая руками. – Что за дрянь вы мне подсунули! Два помидора из трех – побиты, от курей вонь идет жуткая. – Старуха зажала нос, собрала слюну и смачно плюнула, будто вонь от испорченной птицы хранилась у нее во рту. – Ну что ты на меня уставилась? – зло спросила она у повстречавшейся на пути девушки. – Всем все надо знать, будто своих забот мало. – Серафима Андреевна промчалась мимо опешившего прохожего. – Задам я сейчас этой крашеной! – Старуха влетела в магазин, подскочила к кассирше, вытащила из сумки, висевшей на плече, испорченные продукты и сунула их женщине под нос. – Что это? – Она нервно трясла упаковкой с куриными окороками. – Что это, я тебя спрашиваю? По-твоему, у меня не желудок, а помойка?

– Женщина, что вы кричите? – в ответ возмутилась кассир. – Скажите спокойно, в чем дело.

– Спокойно?! – фыркнула старуха. – Как можно с тобой спокойно разговаривать?

– Вызови старшего, – обратилась кассир к соседке. Та быстро вышла. – Если вы не растолкуете, в чем дело, я не смогу вам помочь, – объяснила работница магазина ситуацию.

– Вы зачем эту мерзость продаете? – Серафима Андреевна несколько раз ударила по упаковке с курицей.

– Вас никто не заставлял брать этот товар. Видите, что он вам не подходит, не берите, – не моргнув глазом заявила кассир.

– Разве должен испорченный продукт в зале лежать? – аккуратно спросила стоявшая в очереди женщина.

– Его просто не успели убрать, – оправдала наличие просроченной продукции кассир.

– Успели, не успели, мне все равно, – заявила старуха. – Мне интересно, сварила бы ты своим детям эту курочку? – Она снова сунула вскрытую упаковку в нос кассиру.

Женщина, почуяв тошнотворный запах испорченного мяса, поморщилась и отпрянула.

– Зачем вы тычете товаром мне в лицо? – возмутилась она.

– Что, запашок-то не по вкусу пришелся? – съязвила старуха. – Что ж ты нос воротишь?

– Я могу вам чем-то помочь? – К кассе подошла администратор.

– Купите у меня вашу курочку? – Серафима Андреевна протянула упаковку подошедшей женщине.

Видя ее боевой настрой, администратор обратилась к кассиру:

– Верни деньги.

– Разве дело в деньгах! – вспылила старуха. – Дело в том, что вы людям эту дрянь подсовываете! – Она с чувством кинула упаковку с протухшей курицей на кассовый стол.

– Так вам нужны или не нужны деньги? – Администратор знала, что скандал в интересах магазина стоит как можно скорее замять. К тому же старуху надо было сбить с боевого настроя, переведя разговор в другое русло.

– Деньги вы мне в любом случае вернете, а кто нервы мне вернет? Что я вам, девочка, что ли, чтобы туда-сюда бегать?

Администратор на вопрос старухи не ответила, а только подала знак кассиру вернуть возмущенной покупательнице деньги. Та быстро убрала со стола испорченный товар и отсчитала нужную сумму.

– Полагаю, дело стоит считать решенным? – Не дожидаясь ответа, администратор ушла.

Серафима Андреевна чувствовала себя с ног до головы оплеванной: мало того, что продали некачественный товар, заставили ее бегать, так еще и не извинились. Старуха взяла деньги и с укором посмотрела на кассира, но ничего не сказала, только осуждающе покачала головой. Выходя, она зацепилась ногой за лежавший у порога резиновый коврик и упала.

Женщина, которая стояла в очереди за Серафимой Андреевной, охнула и, выронив сумку, поспешила старухе на помощь. Девушка-кассир тоже дернулась, но увидев, что посетительнице помогают, осталась сидеть на рабочем месте. Администратор, которая почти дошла до подсобного помещения, обернулась, хмыкнула и, подумав про себя: «Так этой карге и нужно! Не будет в следующий раз на людей кидаться», – поспешила проверить работу кладовщицы.

Сидеть в промозглом темном подземном переходе Зое Макаровне было скучно, но что поделаешь, внуку скоро в университет поступать, да и ремонт в кухне доделать надо. Смирившись с неизбежным, она поставила коробку, удобно уселась на нее, привычным жестом кинула перед собой старую шапку, накрыла больные колени старым рваным пледом и в ожидании подаяния замерла.

Так как было еще раннее утро, народа в переходе не наблюдалось. Зоя Макаровна зевнула и, в такт напеваемой про себя песенке, стала отбивать ритм ногой. К старухе подлетел голубь.

– Кшу, кшу, – отогнала она его.

Тут звучащий в голове мотив вырвался наружу, и просительница затянула:

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…

В пустом подземелье голос Зои Макаровны звучал гулко. Старушке это понравилось. Она затянула следующую песню, а потом еще одну.

– Может, – здраво решила Зоя Макаровна, – пение сделать моим фирменным знаком? Я песен много знаю.

Вот, спеша на работу, один за другим потянулись люди. Мимо Зои Макаровны, растревожив сырой воздух подземелья, промчался на самокате молодой человек. Следом показалась пешеходная толпа. Завидев ее, Зоя Макаровна вспомнила могучую реку и затянула:

– Издалека долго течет река Волга, течет река Волга, конца и края нет. Среди хлебов спелых, среди снегов белых…

Толпа пение старухи воспринимала по-разному. Пожилой мужчина в драповом пальто и кепке, медленно спускаясь по ступеням, невольно подпевал ей. Проходя мимо исполнительницы, он подумал: «Молодежь небось уже и не знает этих песен». Молоденькая девушка в обтягивающих джинсах и короткой куртке, перепрыгивая через ступеньки, недовольно хмурилась: заунывное пение в подземелье нервировало ее. Из пятидесяти человек, прошедших мимо, деньги в шапку бросили только двое: в последнее время люди перестали верить попрошайкам.

– Раньше люди просили милостыню, потому что им есть было нечего, а теперь они так на жизнь зарабатывают, – услышала Зоя Макаровна рассуждение молодого музыканта, идущего мимо.

– Точно, – весело хмыкнул его друг, – кто-то работает в офисе, а кто-то в переходах и на улицах.

Старушка тут же бросилась в песенный бой.

– Шпаги звон, как звон бокала, с детства мне ласкает слух. Шпага многим показала, шпага многим показала, что такое прах и пух… – В этот момент Зое Макаровне очень хотелось, чтобы у нее в руках оказалась шпага.

Вечером, собирая скудные пожитки, старушка думала: «Нынче мир изменился. Теперь никто никому не верит, и в этом нет ничего удивительного: люди так часто обманывают друг друга. Не знаю, как другие просители, но я их не обманываю. Я не вру, что у меня больные родственники, не говорю, что мне нечего есть, я просто прошу помочь мне денежкой. Если бы внуку не надо было поступать в университет, я, может, сюда и не приходила бы вовсе. Хотя… Дома одной сидеть скучно». Вспомнив, как она сегодня с помощью песен весело общалась с прохожими, Зоя Макаровна улыбнулась и с самозабвением запела:

– И солнце всходило, и радуга цвела, все было, все было, и любовь была. Пылали закаты, и ливень бил в стекло, все было когда-то, было, да прошло.

Клара Аркадьевна порывисто вошла в гримерную, захлопнула дверь, опустилась на стул, подалась к своему отражению, пристально всмотрелась в него, а потом откинулась назад и расхохоталась. «Все! Мне удались они все! Ах ты, старая заноза, – обратилась она к отражению, – жива в тебе еще прыть, дряхлая птичка ты моя!» Старуха скинула шляпку, перчатки, шарф. Расстегнула пальто, горько усмехнулась и затихла: «Как люди стали безразлично относиться к чужой беде. А ведь руки, ноги, глаза, уши и даже голова могут отказать любому. Что тогда?..» – Она стянула заколку и растрепала волосы: сероватая седина смело упала на плечи. Клара Аркадьевна поставила локти на стол и запустила длинные пальцы в волосы. – Все шесть, – прошептала она, припоминая каждый образ, который на днях отыграла. – Образ тети Люды удался на славу, – актриса вспомнила, как работница пропускной службы умело толкала ее к стенке. – Ох, моя ворчливая тетушка, – печально вздохнула она, – может, хорошо, что ты семь лет тому назад покинула землю-матушку? Не увидела ты охваченных безразличием людей. – Клара Аркадьевна вспомнила своих помощников. – Но есть и всегда будет в серой массе тот, кто способен на подвиг. Пока жив в человеке человек – не все пропало, – актриса подняла голову. Свет за окном быстро мерк, и оттого отражение становилось нечетким. Казалось, его окутал неясный туман. – Бывшая соседка Нина Семеновна и ее неразлучная подружка Ольга Леонидовна дались мне с трудом. – Клара Аркадьевна вспомнила, как долго она из окна наблюдала за обеими. – Самое сложное было, видя красный свет, ступить на зебру. Но милая Ниночка его не видит, а потому пойдет. И так было не раз. Сколько нареканий выслушала бедняжка за свою и так нелегкую жизнь, сколько, кланяясь прохожим в ножки, просила о помощи. Я влезла в ее шкуру лишь на день, а меня так и подворачивало плюнуть на все! Но я сдержалась, я влезла в ее кожу, задышала ее несмелыми вялыми легкими. Ох, Ниночка, сроднившись с тобой, я теперь люблю тебя еще больше. Дай Бог тебе терпения, свет ты мой. – Клара Аркадьевна вывела пальцем на столе одной ей ведомый рисунок. – В Ольге Леонидовне странным образом соседствуют решительность и застенчивость. Просто поразительно, как она смело живет на этом контрасте. Прости меня, Оленька, я с твоим образом слегка пошалила. – Клара Аркадьевна по-доброму улыбнулась. – Мне было интересно, смогу ли я общаться с людьми, произнося лишь «а» и «ась». Вышло, как мне кажется, забавно. Этот петух с ирокезом, верно, решил, что я ненормальная. Но нет, мой дорогой, Оленька – добрая, Оленька – хорошая. Я тебе ее в обиду не дам. – Актриса извлекла ватные диски и крем, стерла макияж и прильнула к зеркалу. Она смотрела в глубину темно-зеленых глаз, словно ожидала увидеть там нечто важное. – А наш курьер Ирочка? – Старуха резко откинулась назад. – Я, конечно, загримировалась умело, но не могли же они не заметить разницы? Выходит, молодчики наши, – она припомнила девочек и охранника, – даже не помнят ее!.. Ох! Как же мне хотелось двинуть этим двум вертихвосткам по задницам! – в сердцах воскликнула Клара Аркадьевна. – Честно признаюсь, еле сдержалась. Эх, вы, Катюша с Танюшей, стыдно мне было за вас. У обеих ведь бабушки есть. – Актриса вспомнила просительницу Зою Макаровну и поджала губы. Она тоже чья-то бабушка. Изо дня в день Клара Аркадьевна видела поющую в пешеходном переходе старушку. Актриса давно приметила, что Зоя Макаровна не просто пела, а отвечала некоторым прохожим на их реплики. – Изобретательная дамочка, – усмехнулась Клара Аркадьевна. Примерив на себя роль просительницы, она передернула плечами. – Но мне подобный образ не по вкусу. Лучше двор мести или полы драить. Но мы тем и хороши, что думаем по-разному. – Клара Аркадьевна посмотрела в окно. Там неторопливо шел дождь. – Злюка Серафима Андреевна легко читается. Достаточно как следует рассвирепеть, и тут же хватаешь самую ее суть. Да-а-а-а, – протянула актриса, – все эти старушки индивидуальны, необъяснимы и неподражаемы… Как здорово, что все мы разные. – Актриса заметила в уголках глаз набухающую влагу. – Как жаль, что я смогу любоваться людьми еще так недолго… – Она порывисто встала, подошла к окну, распахнула створку, вытянула вперед руку, пропустила капли сквозь пальцы, подождала, когда дождь смочил ладонь, потом умылась, закрыла окно и вернулась на место. – На каком основании, спросите вы, господа, я проверяю людей? – Смотря в зеркало, Клара Аркадьевна привычно обращалась к публике. – О, я их не проверяю. Я просто хочу знать, сколько сто́ит старость, – старуха зло усмехнулась. – Нынче многие люди все измеряют в денежном эквиваленте. – Она обтерла лицо платком, который вытащила из кармана пальто. – Чтобы стать посредственной певичкой, стоит «подружиться» с продюсером. Чтобы «надуть» грудь и губы, стоит удачно выйти замуж. Чтобы с шиком кататься по Москве, сбивая простых смертных, стоит научиться прятаться за спиной влиятельного родителя. Интересно, – Клара Аркадьевна уперла палец в отражение, – если этих избалованных бездельников спросить, сколько стоит их жизнь, они и ее оценят? «Грубиянка вы», – заявила мне на днях Сонечка Белякина. Нет, Сонечка, – возразила Клара Аркадьевна, – я не грубиянка, я – реалистка. Всех нас, господа, ждет старость. Так давайте уважать ее сейчас, чтобы потом, когда она настигнет нас, можно было бы надеяться, что рядом окажется тот, кто чтит ее. – Актриса несколько раз включила и выключила лампочки гримерных зеркал. В этот момент ее лицо становилось то четким и ярким, словно она была полна жизни, то тусклым и блеклым, словно она растворялась в пространстве. – Рано или поздно все мы растворимся… – Клара Аркадьевна поднялась, повязала шарф, надела шляпу, застегнула пальто и стремительно вышла.

Сто шестьдесят четыре шага

Я остановился в начале галереи. Перед ногами расстелилась дорога в сто пятнадцать метров – расстояние, отведенное для принятия трех важных решений, тех решений, от которых зависело будущее.

Стоял жаркий солнечный день, но здесь, в галерее, от еще не прогретых камней исходила прохлада. Я посмотрел вперед. Свет и тень, чередуясь, делили галерею поровну. Заправские чертежники разлиновали каменный пол под зебру. Именно по этому полосатому полу из света в тень, из жары в прохладу я пройду сто пятнадцать метров, пройду в безмолвии и раздумье, пройду из прошлого в будущее, пройду, не оставив следа, пройду, изменив себе или изменив себя. Выбор еще не ясен, решение не принято – я на распутье…

Первый шаг и первая проблема. Моя жена. Она влюблена в другого мужчину. Уже давно. С полгода. Для кого-то этот срок покажется пустяком, для меня это – вечность. Я заметил возникшую между нами тень не сразу. Поначалу она была неясной, еле различимой и проявлялась в неожиданной смене настроения, неуместной сдержанности, молчаливых вечерах. Пять. После тень проявилась отчетливей: поджатые губы стали привычным ответом на любой вопрос, а игривые улыбки предназначались присланным кем-то сообщениям. Догадки есть догадки, факты – лучше.

Я случайно встретил их в магазине, в супермаркете возле ее офиса. Я зашел туда, чтобы купить цветы в знак примирения после произошедшей накануне ссоры. Они, жена и ее избранник, выбирали открытку для коллеги. Его нельзя было назвать красавцем. Обычный мужчина средних лет, у него были обычные русые волосы, обычные серые глаза, а на носу сидели обычные, вошедшие в моду, пластиковые очки. Но, несмотря на его обычность, меня передернуло. В ту минуту он казался мне самым мерзким человеком на земле. Я прекрасно осознавал, что в том не его вина, но поделать с собой ничего не мог. Но вся моя неприязнь и вся моя злость были направлены не на него, а на жену. Он – кто? Никто. Посторонний человек, которому, в сущности, плевать на меня. А вот она… Она прожила со мной без малого пятнадцать лет. Она стала, как мне казалось, родной. Родной… Сейчас глаза родного человека блестели не для меня, и это приводило в состояние исступления. Я стоял неподвижно и наблюдал за ними. Казалось бы, что странного в увиденной мной картине? Вполне приемлемая атмосфера для коллег. Но взгляд влюбленной женщины красноречивей любых слов, а эта женщина много лет была моей женой. Я знал этот взгляд. Именно такими глазами она когда-то смотрела на меня. Когда-то на меня, теперь – на него. Мне не нужны были оправдания и пустые слова, потому я, не выдав своего присутствия, развернулся и ушел. Четырнадцать. Теперь мне предстояло сделать выбор. Вопрос о разводе – дело решенное, а вот дети… Как поступить с ними? Оставить на воспитание жены и ее возлюбленного? Хороший вопрос. Я не знаю, соблаговолит ли этот человек растить чужих детей. Полагаю, стоит настоять на том, чтобы детей отдали мне. Нужны ли мои сорванцы этому совершенно постороннему человеку? Однозначно нет. Ему нужна она, моя жена, а дети ему ни к чему. Ее прошлое тяжелым шлейфом будет волочиться за ним по пятам и раздражать. С чего я так решил? Ответ прост. Был бы он порядочным человеком, не завел бы роман с замужней женщиной, не стал бы встречаться с ней тайком. Но он встречается, а значит… Значит, детей не отдам. Буду сражаться за них до конца. Если жена захочет уйти из семьи, пусть уходит, но одна, без прошлого. Это будет ее выбор, и пусть несет за него ответственность. В этот момент, конечно же, необходимо заявить, что я – лучший в мире отец, и сделать это так рьяно и настойчиво, чтобы ни у кого не возникло в этом сомнения, но, если заглянуть правде в глаза, стоит заметить – я вовсе не лучший в мире родитель. Хороший? Да. Но не лучший. Могу прикрикнуть, если хулиганство перешло некие допустимые границы, наказать или даже шлепнуть как следует по пятой точке, если слова не возымели действия. Я не лучший отец, но родной, тот, которому они небезразличны. Тридцать два. Я любил ее и был предан нашему союзу, что идет вразрез с бытующим мнением о частых изменах со стороны мужа. Не возникало ли у меня желание быть с другой женщиной? Трудный вопрос, и трудно на него ответить. Красивых женщин много, но обладать всеми невозможно, да и нет в том смысла. Проще менять женщин, чем работать над собой. Сменил женщину – ушли проблемы. Но с приходом другой женщины приходят другие проблемы. Замкнутый круг. Не скрою, я засматривался на других женщин, но чтобы уйти от жены и детей – об этом я не думал никогда. Невидимый барьер порядочности не позволял мне изменять. Жаль, что такого барьера не оказалось у моей жены.

Сорок восемь. Вторая проблема – работа. Начальник упорно пытается посадить на мое место своего сына. Прямо не офис, а магазин «Дочки-сыночки». Посты наследуются, продаются, покупаются, передаются из рук в руки: от матери к дочке или от отца к сыну. Подобная преемственность даже монархам не снилась.

Так как открыто начальник уволить меня не может, ведь я работаю на совесть, он придумывает разные ухищрения. На днях прибегнул к новой уловке: устроил мне массовый бойкот. Из страха за свое место со мной не разговаривает вся контора. И из-за чего весь переполох? Из-за ошибки, которую он сам совершил. Напортачил, свалил вину на меня, наорал, а когда я запротестовал, обвинил во всех смертных грехах и в довершение демонстративно перестал со мной разговаривать. Коллеги, боясь за собственную шкуру, последовали его примеру. Ничего не скажешь, дело обставлено умело. Наивный я человек! Полагал, что работаю в солидной фирме, но поведение начальника походит на поведение капризного избалованного ребенка, а значит, я работаю в детском саду. Психологический террор – так по телевизору называют его действия репортеры, прошедшие консультацию у психологов. К сожалению, умные фразы на глупых людей не действуют. В настоящее время сумасбродство высших чинов – норма. Еще Марк Туллий Цицерон^[1] говорил: «Величайшее поощрение преступления – безнаказанность». В двадцать первом веке безнаказанность приобрела воистину катастрофические масштабы. Какой у обычного человека в этой ситуации удел? Терпение и выносливость? Но разве терпение и выносливость – путь к справедливости? Кто-то говорит: «За справедливость нужно бороться!» Но, может, за справедливость нужно не бороться, а ее добиваться? Человек борется, кусается и брыкается, когда его загоняют в угол. Может, просто ситуацию не стоит доводить до точки кипения, до того момента, когда вместо слова «добиваться» на первый план выступает слово «бороться». Я добивался справедливости на работе в течение нескольких лет, но, так как я действовал в одиночку, далеко не ушел. Коллеги упорно держатся за свои места, они не хотят портить отношения с сумасбродом. Неужели они не понимают, что, когда начальник «добьет» меня, он возьмется за них? Не знаю, от чего я устал больше: от безбашенного начальника или от людского безразличия?

Боюсь, мое терпение на исходе. Я молчал так долго, что негодование из-за несправедливого отношения достигло предела. Вулканологи говорят, что извержения опасны и непредсказуемы, что они губительны для окружающего мира. Но безжалостность и жестокость природы воспринимается нами как данность. Это неизбежный процесс, это догма, и мы с ней миримся. Но каково наше неистовство, когда доведенный до отчаянья человек, подобно вулкану, взрывается. Он рычит и брызжет слюной, но мы не воспринимаем это как последствие наших же поступков. Мы рвем и мечем в ответ. Круг замыкается. И в этом водовороте страстей гибнут наши души. Следует неутешительный вывод – моя душа гибнет, потому что наткнулась на стену непонимания, глупости и упрямства.

Какой-то знакомый сказал мне: «Надо быть к людям добрее». Добрее… Я бы с радостью, но где предел у доброты? Почему один должен поставлять доброту, а другой ею пользоваться? Фемида, богиня правосудия, забыты твои постулаты, стерты границы человечности. Правило жизни гласит: всегда обижается тот, кто трудится больше, и глупо судить его за это. Трудяга, достигнув предела, как Везувий, взрывается и… прости-прощай Помпеи!^[2] В какой-то детской песенке говорится, что всех суровей доброта. Да, пожалуй… В детстве я не понимал смысл этих слов, но сейчас он незыблем, как мое существование. Если чрезмерная доброта размоет границы душевной морали, мир поглотит хаос.

Стоп! Я замер на границе света и тени. Путь прерван. Семьдесят четыре шага сделано мной, но не все проблемы решены. Итак, на чем я остановился? С женой развожусь, за детей борюсь, с опостылевшей работы, где не ценят ни ум, ни труд, ухожу. Что дальше? На некоторое время солнце спряталось за тучи, и «зебра» под моими ногами пропала. Значит, дальше – мрак? Я оторвал взгляд от мраморных плит и посмотрел вперед. Навстречу мне шел старик. Совершенно обычный старик: руки, ноги, тело, голова. Все как у всех. Но было в его лице что-то необычное. С другой стороны, в каждом из нас есть что-то необычное, то, что выделяет нас из толпы. Старика выделяли глаза. Из-под коричневой, давно выцветшей фетровой шляпы на меня смотрели добрые, уставшие, зелено-карие глаза. Тяжелые веки, как занавес, прикрывали их, но взгляд был чистым, открытым, располагающим. Он мельком посмотрел на меня и улыбнулся. Его седые усы подчеркнули изменившийся контур губ. Старик пошел своей дорогой, а у меня посреди груди встал ком, на глаза непонятно отчего навернулись слезы. Этот седой прохожий, словно яркий луч солнца, разрезал мрак. Его добрый взгляд стал последней каплей в чаше моего терпения. Злость, негодование, обида собрались в груди и, пронизанные его добрым взглядом, ушли в небытие, в прошлое, в те семьдесят четыре шага, которые я уже сделал. Вместо того чтобы рвануть наружу, лава, бурлившая во мне, остыла. Злость, негодование, обида исчезли, остались позади. Сказочник сказал бы: «Спали чары зла!». Я, наконец, освободился от груза и гнета. В этот момент снова выглянуло солнце, и перед моими ногами расстелилась полосатая дорога. Я продолжил путь.

Семьдесят пять. Квартиру мы менять не станем. Либо я уйду к матери, либо возьму мать к себе, а жене отпишем освободившуюся жилплощадь. Да. Так будет лучше. Детям не придется менять школу. Это немаловажный вопрос. Им и так трудно придется, а если еще и школу менять… Нет, нет. Об этом и говорить нечего. Дети не должны страдать из-за неразумных поступков своих родителей.

Как легко покончить с прошлым, когда чувства не мешают. Еще полгода назад я бы не смог так спокойно отпустить прошлое. Тогда я был в плену чувств. А сейчас… Сейчас, оставив прошлое, я пойду дальше, пойду вперед. Но проблема в том, что я не знаю своего будущего, а, стало быть, я пойду туда, не зная куда… Умнейшие люди – сказочники. Их фразы простые, тонкие и емкие: «жили-были», «на чем свет стоит», «еще в стародавние времена»… Мы и не замечаем, что, подобно Ивану-дурачку, идем по жизни, не зная пути. Мы намечаем цели, мечтаем, планируем, но путь темен, тернист и нам неведом. Фаталисты верят в предрешенность бытия, и так, наверное, проще. Живи себе, вставай по утрам, умывайся, чисть зубы, иди на работу, смотри телевизор, здоровайся с соседями, а Бог, или Высшая сила, или кто-то еще за тебя все решат, все устроят. Благодать! В конце жизни можно слегка побрюзжать по поводу неудовлетворенности, но что поделаешь, так было предрешено, и долой ответственность. Хорошее слово – ответственность. Люблю его. Раздавать бы ее в роддомах или покупать, как предметы первой необходимости. Но, увы, большинству из нас это слово не нравится. Точнее, не слово, а то, что за ним кроется. Мы бежим от нее, как от обезумевшего кабана. Но, если на секунду задуматься, жизнь, природа, Бог или Высшие силы – кто во что верит – неумолимо и постоянно требуют от нас ответственности, причем с момента рождения. Как только закричишь благим матом, что явился на свет Божий, сразу знай: придет час последнего выдоха, придет конец, и жаловаться будет некому. Любая жизнь зависит от принятых в ее ходе решений: правильных и неправильных, ответственных и безответственных. И именно от нашего выбора зависит дальнейший расклад. Законам жизни мы подчиняемся потому, что они непреложны, нерушимы. Мы не можем им воспрепятствовать, а потому уважаем и чтим. Отыгрываемся на законах души, чести, совести… Тут можно разойтись. Кто судить будет? А оправдание всегда можно найти; еще Иисус говорил, что небезгрешен. Куда нам до него!

Мой отец любил повторять: «Отговорка – основа лени». Когда я в детстве слышал эту фразу, закатывал глаза. Мне хотелось, чтобы он поскорей перестал меня поучать. Ох, вернуть бы сейчас то время… Но что-то я отвлекся. На диалектику меня потянуло. Хватит рассуждать о законах бытия, надо подумать о насущном.

Девяносто восемь. Впереди будущее, о котором я ничего не знаю и которого я, если признаться, боюсь. Ай ты, жалость к себе, отделаться бы от тебя как от надоедливой мухи. Но все равно наступает момент, когда хочется поскулить, как забытый хозяином пес, хочется поведать миру о своих проблемах и услышать в ответ утешительное слово. Но проблема состоит в том, что мне некому жаловаться, а стало быть… Что скулить и выть, надо все начинать сначала.

Почему с возрастом все трудней начинать сначала? Из-за лени? Нет. Просто душа изматывается так же, как кости и мышцы. «Жить, – как завещал Альфред Соуза, – будто прежде нам не было больно» – непросто. Это каждодневный каторжный труд над собой и своими слабостями. Подобное под силу единицам. Как бы хотелось зачислить себя в их ряды.

Сто одиннадцать. Последняя проблема – друзья. Оказалось, я и их не нажил. Я долгое время слепо верил им, жил по принципу «прощай и будешь прощен». Но чем больше я прощал, тем наглей и язвительней они становились. Один всю жизнь завидовал и гнался за мной: покупал те же вещи, заводил общие знакомства, ходил в те же театры, даже поступил в тот же университет. Но все равно, не поспевая за мной, так как имел другие задатки, злился и завидовал все больше. Когда же, наконец, благодаря связям он достиг более высокой, чем я, должности (высокая должность – звучит смешно), самодовольство переросло в надменность и чувство превосходства, которое отобразилось на лице довольной и в то же время потерянной гримасой: удовлетворение-то неполное. Получилось какое-то скопированное счастье, скопированная жизнь. Разговаривать с ним стало нестерпимо сложно и тошно. Знания и умения оставались на прежнем уровне, а апломб достиг апогея. Нашпигованная умными фразами и авторитетными цитатами речь воспринималась сумбурно: за ними не было смысла и понимания, только оболочка.

Другой, стремясь найти себя, не видел дальше собственного носа. Чужое мнение воспринималось им как собственное, потому часто менялось. Чужие достижения радовали как свои и, в конечном итоге, ни к чему его не привели. Но скажите, как можно найти себя, если не искать? Никак нельзя. Вот и он остался – никак. Живет никак: не то один, не то с мамой, все время переезжает с квартиры на квартиру. Работает никак: не то тут, не то там. Дело, которое нравилось бы именно ему, он так и не нашел. Дружит никак: не то с одним, не то с другим. Все сидит, вычисляет, с кем дружить выгоднее. Вот и вышло, что друзей я выбрал неправильно. Заметьте, я выбрал. То моя вина и моя ответственность. Поделиться бы этой ответственностью с кем-нибудь и обвинить во всех грехах судьбу-злодейку.

Итак, подводим итоги. В свои тридцать шесть лет я ничего не нажил. Самое время вспомнить Редьярда Киплинга с его «Заповедью»: «Умей поставить в радостной надежде на карту все, что накопил с трудом, все проиграть и нищим стать, как прежде, и никогда не пожалеть o том, умей принудить сердце, нервы, тело тебе служить, когда в твоей груди уже давно все пусто, все сгорело, и только Воля говорит: „Иди!“»

И я иду. Прошел сто сорок восемь шагов. Вот навстречу идет женщина. У нее быстрая легкая поступь, открытый взгляд и вздернутый подбородок. Возможно, на днях я встречу похожую женщину и влюблюсь в нее. Конечно, не так страстно, как в ту, что бросила меня, но… Возможен иной исход: останусь как перст один и буду под старость учить всех жизни, пафосно цитируя Омара Хайяма: «И лучше будь один, чем вместе с кем попало». Да-а-а, не хотелось бы докатиться до такого состояния. В любом случае, сто пятьдесят три шага пройдено, прошлое, как некая константа, повлиять на которую мы не в силах, осознано и отпущено. Впереди дорога, такая же полосатая, как этот разлинованный солнцем и тенью «ковер». Впереди меня ждут и взлеты, и падения.

Мне тут вспомнилось, что в моем окружении есть нудноватый человек. До дружбы с ним далеко, но от него я не получу удара в спину. Работу я найду, потому что хочу делать что-то полезное, потому что хочу быть нужным самому себе. В любом случае, пока во мне живет желание трудиться, без дела не останусь.

Сто шестьдесят второй шаг сделан. Я остановился. Еще два шага, и меня ждет новый неизведанный путь. В безвестности есть что-то притягательное. Она манит, как тщательно охраняемая тайна, как магнит, как несметные сокровища пиратов. Я оглянулся. Позади меня лежит полосатый ковер. Ныряя из света в тень, по нему идут люди. Возможно, кто-то из них, как я сегодня, рассуждает о смысле бытия. Возможно, кто-то вспоминает о забытом прошлом. Возможно, кто-то принимает важное решение, от которого зависит будущее. Я вспомнил добрый взгляд старика и по-доброму улыбнулся встречному мальчишке. Тот улыбнулся в ответ. Я облегченно вздохнул и сделал последние два шага…