Долги наши

В одиннадцать к школе зарулил чахлый ПАЗик с черной полосой по борту и табличкой «Ритуальные услуги» под ветровым стеклом. Задние двери распахнулись, из них выскочили дядьки с табуретами, побежали в центр двора; табуреты установили буквой Т и снова убежали. Открылась передняя дверь, на улицу стали выходить люди в черном.

Разговоры разом смолкли, наступила тишина, какой не бывает на городской улице рядом со школой. Только ветер шумел верхушками старых тополей, хлопал надорванным краем транспаранта «Добро пожаловать в мир Знаний» и разносил обрывки фраз людей из автобуса.

– Стульев еще надо…

– Портрет кому?

– Витя! Витя, придержи…

– Захвати там… Да-да, за чехлом!

Гроб, однако, вынесли тихо и без лишней суеты установили на табуреты. Кто-то приволок из школы стулья, на которые усадили мужчину и женщину. В мужчине Сашка узнал вчерашнего нелепого бегуна. В изголовье гроба стал Ромка Фомин из седьмого «Б». В его руках был нецветной портрет с лентой через уголок. Неудачно встал этот Фомин, никак не разглядеть лица на снимке!

Наконец все как-то образовалось, и на первый план вышел директор. Длинный, в толстых очках, он долго не мог справиться с кнопкой на микрофоне. К нему проскользнул трудовик, щелкнул пальцами, и сразу над собранием прогремело:

– Кхм…

Директор прокашлялся, развернул бумажку и начал:

– Товарищи! Сегодня мы со скорбью в сердцах прощаемся с нашим учеником и товарищем Денисом Гурцевым…

Гурцевым.

Гурцевым!

Гурцевым! – зазвонили колокола под куполом.

Сашка огляделся, его окружали серьезные лица одноклассников.

– Кого? – тупо спросил он у Сереги Дмитриева.

Тот скосил глаза и шепнул:

– Гурцев… – и потом прошевелил губами, – глухая тетеря…

– Гурцев? – ошеломленно повторил Сашка.

Толстая Светка Разводова одним движением руки вырвала его из строя, оттащила за спины ребят и зашипела:

– Чо ты орешь? Чего тебе не ясно? Денис Гурцев из седьмого «Б», понял? Он с дружками уже неделю копал песок на обрыве.

– Зачем? – удивился Сашка.

– Они хотели сделать подземные ходы и играть в партизанов, как в катакомбах! Чтобы лазать из одного коридора в другой. Теперь речку обнесут забором, чтоб никто больше не лазал, чтоб никого не убило…

– Гурцева не могло убить, я с ним дрался вчера. – убедительно сказал Сашка.

– Кто? Ты? Почему не могло? Почему дрался? – заинтересовалась Разводова.

Но Сашка не мог объяснить, почему не могло убить именно Гурцева, он лишь растерянно смотрел на подрагивающие щеки Разводовой. На короткий миг вспыхнула в груди и тут же угасла жгучая обида на врага, так ловко избежавшего справедливого возмездия, а вместо обиды, в том самом солнечном сплетении, исподволь зародилась предательская легкость, и гадкая подлая радость вытеснила тревогу и страх. Сашку бросило в жар, он мучительно покраснел, выпалил вибрирующим щекам Разводовой: «Дура!» и быстро отошел за ближайший тополь.

Кулак, которым он сжимал цветы, вспотел, и стебли неприятно скользили в руке. Он аккуратно положил гвоздики на толстые корни, выпирающие из-под земли, вытер ладони о курточку и пошел домой.

Он шел медленно, размышляя о старом подсохшем дереве, не удержавшем собственный вес; и о том, что вообще-то затея с катакомбами хороша, но требует серьезного, вдумчивого подхода. Если уж копаешь шахту, будь любезен сделать крепеж, усилить потолок, стены – тогда и не обрушится ничего, и оползня не будет. К речке он, конечно, не ходок, потому что обещал матери, но когда-нибудь…

Проходя через сад, он неожиданно столкнулся с братом Гурцева, и волна былого страха пробежала по спине, а в груди заныло и стало тесно. Но враг не замечал Сашку. Он сидел под деревом, тер кулаком глаза, громко шмыгал носом, судорожно всхлипывал. В руке он крутил яблоневый цветок и отрывал от него лепестки. Сашка остановился, выжидающе посмотрел на противника. Гурцев старший тускло поглядел на Сашку, лицо его перекосилось, и он горько, отчаянно зарыдал.

Орденоносец

Жека с Лешкой висели на крепком дощатом заборе и глазели на проходящую колонну.

Комбайны шли парадным строем, врубив всю наличную иллюминацию. Ревели моторы. Августовская полночь разлеталась в клочья под натиском технического прогресса и человеческого гения. Из труб рвалась черная копоть и брызги неотработанной соляры. Красные флажки на крышах хлопали встречному ветру. Первым шел единственный «Дон» (председатель два года выбивал), следом – четыре новые «Нивы» со скошенными кабинами, потом тоже «Нивы», но старые. За комбайнами двигались колхозные ЗИЛы.

Ровно.

Грозно.

Битва за урожай.

Жека, плотный деревенский паренек, сохранял спокойствие, а его двоюродный брат Лешка, городской мальчик на каникулах, был потрясен и раздавлен. Ничего более величественного в свои десять лет он не видел, разве только Парад на Красной площади, но это по телевизору, не считается.

Жека дернул брата за короткий рукав:

– Батя! – закричал он, – Вон! Батя! – и ткнул пальцем в колонну.

– Где? Где?

– Да вон, вон машина его, дурак!

– Какая?

– Вон та!

– Ага!

В кабине третьего ЗИЛа угадывалась светлая рубашка водителя. Мальчишки изо всех сил махали руками.

– Батя! – надсаживался Жека баском.

– Дядь Вов! Дядь Вова! – тонко кричал Лешка.

Жекин отец махнул приветственно рукой и дал короткий гудок.

– Видал?!

– Ага!

– То-то!

– Ага!

– Не то, что в городе!

– Ага.

Колонна прошла.

Жека сидел на крыльце, степенно жевал помидор с грядки, Лешка суетился рядом, не мог успокоиться. Рев колонны затихал в темноте, уступал стрекотанию сверчков.

– Как они, Жека, а?! Как они: ррррээээнннчччщщщщ! – Лешка топил педаль в пол, и клыкастый ЗИЛ устремлялся в поле, сминая степные травы и разгоняя облака пыли.

Над крыльцом горела лампочка, вокруг нее толкались мошки и ночные бабочки.

– Пошли в комнату, – Жека отер руки о широкие шорты, – вставать рано.

– Пошли.

– Ноги помой.

– Ага.

Легли.

Жека на правах хозяина спал на полу. Лешка лежал на его кровати и тихо завидовал.

– Жек, слышь, Жек, а почему ночью работают?

– Днем тоже работают.

– А когда спят?

– Зимой.

– Я понимаю, а зачем ночью работать?

– Скоро дожди пойдут, не покосишь. Надо успеть до дождей.

– А почему комбайны, когда косят, медленно едут, если надо быстрей?

– Спи.

– Жек, а дядь Вова может меня в поле взять?

– Нет.

– Почему?

– Последний день уборки сегодня.

– А… Жалко.

Лешка проснулся часов в семь. Высокое солнце уже припекало. В сенях Галина Ильинична, Жекина мама, высокая, красивая женщина, процеживала утреннее молоко.

– Проснулся? Сепарировать молоко будешь?

– Буду… Теть Галь…

– На вот, садись. Подвинь табуретку. Вот так.

– Теть Галь, сегодня уборку заканчивают, да?

– Да.

– Праздник будет?

– Будет.

– А нам можно?

– А кто будет по хозяйству управляться? Кролям травы надергайте и воды налейте. Курям тоже воды. И Борьку не забывайте. Все, я в школу, – она улыбнулась племяннику и быстро вышла за калитку.

Тетя Галя преподавала историю в сельской восьмилетке. Лешка не понимал, зачем учитель ходит в школу летом. Он строил догадки и сосредоточенно крутил ручку сепаратора. Надо держать ритм, иначе молоко польется куда-то не туда и ручка встрянет намертво. Тогда сепаратор придется разбирать и прочищать. Сам Лешка разбирать не умеет, теть Галя ушла, а Жека будет глумиться, поэтому крутить надо сильно и равномерно, вот так.

Молоко показалось на стоке. Сначала несколько капель, потом потекло тонкой струйкой, и, наконец, голубоватая обезжиренная струя полилась в эмалированное ведро, взбиваясь в пушистую пену. На противоположном стоке появилась тонкая полоска сливок. Лешка подставил под них кастрюлю, долил молока в приемную емкость и снова налег на ручку.

К десяти жара стала нестерпимой, на термометре было под пятьдесят. Жека и Лешка валялись в большой комнате на паласе. Каждый час, накрывшись с головой толстой рубахой дядь Вовы, они по очереди бегали во двор, доливали воды в поилки кроликам, курам и хряку Борьке.

В доме было прохладно. Все окна еще с весны были заклеены фольгой, и, несмотря на полумрак, включать электричество днем категорически запрещалось. Жека объяснил запрет просто: отпустил Лешке щелбан и, ткнув пальцем в потолок, назидательно сообщил: «Это что? Это – лампа накаливания. От нее воздух тоже греется». Дом был совсем новый, трехкомнатный, с магистральным газом, летней кухней и большим участком. Но Лешке больше нравилось в старой хате жекиной бабушки. Дом старый, дореволюционной постройки и весь обвит виноградом. Стены толстые, не пускают ни холод, ни жару. Вокруг дома растут три вишни, четыре яблони и черный тутовник. Никакой фольги на окнах не надо.

– Жека… Жек…

– Чего.

– А сколько дядь Вова зарабатывает?

– Вообще? Или за уборку?

– А он что, по-разному?

– Конечно.

Лешкина мама работала на заводе и всегда зарабатывала одинаково. Иногда отец, калымивший на северах, получал сверх обычного, и тогда приходили большие алименты.

– Ну, за уборку сколько получит?

– С тыщу должен.

– Да ладно! Таких зарплат не бывает, – убежденно сказал Лешка.

Вообще–то сосед Семка хвастал, что отец привез из загранки двухкассетный «Шарп» за полторы тысячи, но Лешка не очень-то верил: откуда у нормального человека полторы тысячи? Столько может быть только у бандита после ограбления. А Семкин отец не бандит, работает в Агропроме (это дом такой серый на пересечении Мира и Коминтерна), ходит с портфелем и носит Семке красивые ручки с английскими буквами.

– Это в городе у вас не бывает. А кабы батю на комбайн допустили, так и все две тыщи заработал бы.

Получить две тыщи за месяц было настолько нереально, что Лешка сразу поверил.

– Ого… Это можно мотоцикл купить.

– Мотоцикл, – передразнил Жека, – обычно у него семьдесят в месяц, понял? Так что дели эти тыщи на весь год.

– А… Тогда мало получается. Мама и то больше зарабатывает.

– Ну и езжай в свой город, раз не нравится.

– Ну и поеду.

– Ну и езжай.

Теть Галя вернулась в четыре часа. Через ее руку было перекинуто длинное расшитое узорами красное платье. Она кивнула ребятам и сразу удалилась в свою комнату. Жека спросил через дверь:

– Петь будешь?

– Буду, сынок.

– А батя там?

– Там. В первой бригаде. Все уж там. Готовятся. За мной в пять автобус заедет. Вернемся часов в девять с отцом. Вы тут не голодаете?

– Не. Борща поели, салат…

– Вот и молодцы, – она появилась в дверях, – в деревне, Лешка, трудно умереть с голоду! – и подмигнула племяннику. Лешка смотрел на нее и улыбался во весь рот: тетя Галя была очень красивая в концертном платье; из густых русых волос она соорудила затейливую прическу и стала похожа на артистку из телевизора.

– Проводите?

– Ага.

К вечеру жара спала. Солнце было еще высоко, но уже не изнуряло, не гвоздило в макушку. Дом фронтальной стороной выходил прямо на дорогу, а за ней только пыльная ставропольская степь с чертополохом да полынью.

Колхозный атобус привез теть Галю в начале девятого. Лешка с Жекой сидели на лавочке, лузгали недозрелые семечки из мягкого подсолнуха. Автобус остановился напротив дома, теть Галя сошла на горячий асфальт и стала осторожно спускаться по каменистой насыпи. Туфли держала в руке. Жека бросил подсолнух и рванул к ней, только голые пятки замелькали. Лешкины ноги, городские и мягкие, к таким испытаниям были не готовы. Он аккуратно выбирал куда ступить, больно шипел, если попадался острый камешек.

Жека взял у матери сумку, она обняла его одной рукой за плечи, и так они пошли к дому.

– Лешка! – крикнула теть Галя издалека, – не ковыляй, лучше принеси воды из колодца!

Лешка принес ковшик с водой. Теть Галя выпила половину. От нее вкусно по-городскому пахло косметикой, и этот запах смешивался с раскаленными степными ароматами.

– Фух! Спасибо, Лешик. Жека, а отцу-то знаешь что?

– Что? – насторожился Жека.

– Орден дали…

– Какой орден?

– Обыкновенный. Красного Знамени.

– Настоящий?

– Настоящий.

Жека с Лешкой переглянулись и дружно заорали:

– Ура!!!

– А за что, теть Галь?

– Мам, за что?

– А когда он приедет?

– А он его привезет?

Тетя Галя смотрела на ребят вроде с радостью, но как-то тревожно.

– Привезет, конечно. А когда приедет не знаю. Праздник-то закончился, да он с мужиками там остался, орден обмывать…

– У-у-у, – протянул Жека, – это надолго.

– Не должно, там же начальства разного понаехало. С района, со Ставрополя даж.

– Ему за уборку что ль?

– Ну что ты, сын. За уборку такое не дают. Это за Афганистан.

– Так это ж давно, – удивился Жека.

– Ну вот и нашла награда героя. Как бы он за руль не сел после праздника…

– Ой-ой, – встревожился Жека.

Отца уже лишали прав на два года. Права-то давно отдали, но на комбайн до сих пор не допускают.

Солнце клонилось к закату, красиво подсвечивало легкие перистые облака. Где–то на краю горизонта угадывались облака посерьезней, кучевые. Тетя Галя переоделась в домашнее, и теперь уже все семейство лузгало семечки, ожидая отца.

В половине десятого на дороге показался ЗИЛ. Все трое встали и вытянули шеи. Лешка полез на забор. Машина приближалась. Несмотря на светлое еще время, водитель включил дальний свет, противотуманки, габариты – короче, все что светится.

– Ой-ой, – произнес Жека.

– Чего? – спросил Лешка.

– Орденоносец… – зло сказала тетя Галя и зашевелила губами.

– Пошли на зады? – спросил ее Жека.

– Пошли. Лешка, слезай.

Проехать к заднему двору на ЗИЛе – дело непростое. Заборы стоят вплотную друг к другу, так что и на жигулях не очень покатаешься.

«Как же он там поедет?» – удивлялся Лешка про себя.

Тем временем грузовик ловко лавировал меж изгородей и металлических сеток, натянутых на деревянные столбы.

Из соседнего дома вышла тетя Люба, молодая светлая баба, и звонко крикнула с крыльца:

– Галь! Героя-то встречаешь?

Теть Галя на ходу махнула ей рукой: некогда, мол.

Втроем навалились на задние ворота, ЗИЛ взрыкнул, вошел в створ и остановился посреди двора. Тетя Галя вдавила кнопку, потянула ручку водительской двери. Дверь открылась, и ей на руки скользнуло бесчувственное тело мужа. Тело было длинным, худым и жилистым. Дядя Вова был мертвецки пьян. Он спал и улыбался во сне широкой детской улыбкой. В правой руке сжимал коробочку красного атласа и книжку-удостоверение.

Тетя Галя подхватила мужа и кивнула Лешке:

– Возьми у него. Жека, помогай.

Вдвоем с сыном они попытались поставить отца на ноги. Дядя Вова приоткрыл правый глаз, мутно глянул на жену и улыбнулся еще шире и радостней. Ноги его не держали. Тетя Галя с Жекой потащили его в дом.

Лешка захлопнул дверь машины, пошел было следом, но остановился. Коробочка была приятной на ощупь. Он хотел ее открыть, но не открывал. Просто смотрел.

Он подумал, что обязательно поедет к отцу на север, и вдвоем они будут ловить загадочную рыбу хариус, про нее отец писал в письмах. А во дворе Лешка расскажет, что его дядя – орденоносец. И если лысый хмырь Киря опять не поверит, то огребет по полной.

Лешка погладил атлас и вздохнул. Свежий ветер поднял желто-серую глинистую пыль, закружился маленьким смерчем по остывающей степи. Издалека с запада долетел глухой рокот, и порыв ветра хлопнул незапертой дверью сарая.

Ночью пошел дождь.

Ножик

Подарок был что надо.

Такой ножик вдруг не купишь, это надо постараться. Ручка пластиковая с рельефом в виде попугая, лезвие длинное, острое, стоит прочно, не болтается.

Славка значительно поплевал на большой палец и мягко коснулся подушечкой заточенной кромки.

– Нравится?

– Вещь! – искренне выдохнул Славка. – Спасибо, дядь Валер.

– Береги, старина. Не хвастай напрасно, не то старшие отберут, знаю ваши порядки… Короче, используй для дела, а попусту не свети.

– Не буду, дядь Валер. Обещаю.

Мать в мужской не вмешивалась разговор. С одной стороны, хорошо, что контакт у них есть, а с другой – ножик. Придумал чего пацану дарить.

– Ма, я погуляю?

– Норму прочитал, гулёна? Лето заканчивается, а ты еще не начинал.

– Ма, ну пока светло, а? Вечером обещаю двадцать страниц.

– Осилишь?

– Осилю. У меня по плану подвиг капитана Тушина.

– Ладно, но смотри, чтоб в девять был дома, как штык.

– Буду! Спасибо, дядь Валер! – и Славка вылетел в коридор.

Мать укоризненно посмотрела на Валерия Георгиевича.

– Может не стоило, ножик-то?

Кончался август.

Днем еще стоял глухой, вязкий зной, но его нет–нет, да сносило внезапным порывом прохладного восточного ветра. На закате становилось свежо, а ночью так и зябко. Девчонки надевали розовые кофточки, старушки кутались в лохматые карачаевские платки, пенсионеры–доминошники поверх растянутых маек–алкоголичек цепляли траченые пиджаки с орденскими планками. Вода в Лягушьем озере остыла, стала кусачей, неприветливой. Бабка говорит, мол, святой Илия в воду пописал, значит купаться уже нельзя. Но Славка и без бабкиных страшилок опасался лезть в озеро: скрутит ногу судорога и готов покойничек, поминай как звали. Дело известное, дураков нет.

В общем, лету конец.

Славка бодро шагал по тротуару, старался не наступать на трещины (тьфу, примета плохая), в кармане сжимал драгоценный подарок. Справа трехэтажные хрущевки, слева развесистая сирень, под ногами серый асфальт, пробитый зелеными побегами, над головой листва каштана, а сквозь листву – синее невыносимо прекрасное небо. Хорошо!

Славка остановился и вынул ножик. Нет, ну до чего же законная вещь! Интересно, а если… Славка открыл лезвие и положил его на ладонь. Лезвие покрыло четыре пальца и еще осталось сантиметра три, а то и три с половиной. На три сантиметра в сердце войдет! – выдохнул Славка. И замер, пораженный догадкой: мать замуж собралась!

Как пить дать, замуж! А то с какой такой радости дядя Валера его ножами задаривает? Получается, в доме появился еще один жилец. Эх ты…

Вообще–то, дядя Валера неплохой: зря не пристает, мозги не компостирует, на прошлой неделе помог выстругать остов корабля… Только непонятно как с ним жить: отца давно нет, Славка привык вдвоем с матерью. Что же теперь, чужой дядя станет воспитывать, дневник проверять и за оценки отчитывать? Во попал…

– Здоров, малек, – раздалось над ухом.

Славка быстро сложил нож и обернулся. Сверху, как придорожный фонарь, нависал долговязый Корнеев, известный всему району хулиган и второгодник. Толстые губы растянуты в улыбке, не сулящей ничего хорошего, огромные уши оттопырены, как локаторы, сканирующие пространство на предмет приключений, глаза на выкате, как у Крупской и буйные черные кучеряшки на голове. Какой–то жуткий клоун, а не человек.

Имени клоуна Славка не знал, а настоящая его фамилия Ярославцев. Он, вроде, страстно болеет за ЦСКА, и взял себе кличку по фамилии знаменитого форварда.

Рядом с клоуном терся Славкин одноклассник Игорь Дмитриев по прозвищу Митрюша, тоже малоприятный тип. Он при Корнееве, как Табаки при Шерхане. Скалится с радостным презрением.

– Здоров, Славян.

– Здоров, – ответил Славка, как можно небрежнее.

– Что в кармане? – осведомился Корнеев.

– Ничего, – напрягся Славка.

– Малек, чему тебя учит семья и школа? – строго спросил клоун. – Семья и школа учат, что врать нехорошо. Особенно, старшим. Не бзди, посмотрю и верну. Наверное.

Улыбка превратилась в угрожающую гримасу, и Корнеев протянул раскрытую ладонь:

– Ну?

Славка вытащил нож. Корнеев, ловко перехватил руку и так сдавил запястье, что Славка ойкнул и разжал кулак. Нож оказался в руке захватчика. Корнеев подцепил лезвие ногтем и внимательно осмотрел добычу.

– Законная вещь! – резюмировал он и положил лезвие поперек ладони, – Гляди, Митрюша, в сердце войдет на два сантиметра с лишком, а! Где взял, малек?

Славка мочал. Нож было жалко до слез, ведь даже повладеть толком не успел, но еще горше представлялся вечерний разговор с дядь Валерой:

– Ну что, Славка, как дела?

– Порядок, дядь Валер!

– Нож не отобрали? Ну-ка, принеси его…

Ох-ох… За что человеку такое невезение?

– Так я жду ответа на поставленный мной вопрос! – строго сказал Корнеев с интонациями актера Куравлева.

– Отец подарил, – жалобно ответил Славка.

– Отец… – протянул Корнеев.

Еще минуту он вертел нож в руках, потом сложил и великодушно изрек:

– Подарок отца – это святое, а на святое я не покушаюсь. Держи, малек. Береги.

И тут подал голос Митрюша. Он профессионально сплюнул через дырку в передних зубах и с невыносимым ехидством произнес:

– У него нет отца, он с матерью живет.

Рука дающего обратилась громадным кулаком. Корнеев принял стойку «руки в боки».

– Что же ты, лишенец… – горько произнес он и долго качал головой, искренне осуждая запредельное Славкино святотатство, – Понимаешь ли ты, что нельзя такими словами бросаться? Как же ты мог про отца соврать?

– Я не вру, – сипло ответил Славка, – мать с дядь Валерой женятся. Выходит, он мне теперь за папу.

– Брешешь! – тявкнул шакаленок.

– Не брешу! – горячо возразил Славка. – У них свадьба скоро, а то стал бы он мне такой нож дарить?

– Да, малек, огорчил ты меня до невозможности, – продолжал сокрушаться Корнеев. – Если каждого материного хахаля будешь за батю держать, трудно тебе в жизни придется.

– Верни нож, – с отчаянием прошептал Славка, – пожалуйста…

– Передай отцу, чтоб сам ко мне пришел, – строго сказал Корнеев и заржал.

Митрюша верноподданнически хихикнул, Корнеев отпустил Славке саечку, и дуэт скрылся за углом.

До вечера Славка слонялся по окрестностям, пребывая в самом паршивом расположении духа. Он так переживал, что утрата ножа уже не казалась фатальной потерей. В конце концов, что нож? Он даже рассмотреть его толком не успел. Жил раньше без ножа, авось и теперь проживет. Дело прошлое, чего горевать-то? Тем более, что самое скверное было впереди: бесконечное осуждение взрослых, упреки во взглядах и мамкины стенания, что это ужас, а не ребенок, и ничего–то ему нельзя дарить, и вещи-то он не бережет и не ценит чужое внимание.

В квартиру Славка юркнул мышкой и сразу заперся в ванной. Как никогда тщательно умылся, почистил зубы, помыл ноги. Вышел румяным, свежим – мать только всплеснула руками:

– Ты чего это сегодня?

– Нормально, мам. Просто хотел тебе сделать приятное.

– Получилось, – улыбнулась мать. – Давай за чтение.

– Ладно… Мам, а дядь Валера где?

– Его по службе вызвали, приедет поздно. Ты чего-то хотел?

– Не, я так. Просто.

– Спокойной ночи, сынок, – мать чмокнула Славку во влажный лоб.

Кажется, внимание матери удалось отвлечь. Утром надо будет запудрить мозги дядь Валере, чтоб про нож не вспомнил. Славка повеселел, одолел капитана Тушина и со спокойной совестью уснул.

Ранним утром его разбудило скворчание сковороды и приглушенный разговор, доносившийся из кухни. Дверь балкона была распахнута, Славкина комната наполнилась утренним ветром, солнцем и запахом оладьев.

Славка босиком пришлепал на кухню.

На спинке венского стула висел серый китель с погонами подполковника. На стуле сидел дядя Валера в форменной синей рубашке и серых штанах с красной полоской. Он обмакивал оладьи в плошку с медом, отправлял их в рот целиком и запивал чаем. Мать стояла у плиты.

– О, явление Христа народу, – весело провозгласил Валерий Георгиевич. – Присоединяйтесь, господин барон! Позавтракаем вместе. Надюша, пополни нам запасы провизии.

– Придется подождать, едоки, – улыбнулась мать, – у меня ведь не конвейер.

– Тогда пойдем-ка в отдельное помещение, Славка. Есть мужской разговор.

Дядя Валера был так естественно бодр и весел, что Славка ни на секунду не заподозрил подвох. Лишь когда они прошли в Славкину комнату, дядя Валера плотно прикрыл дверь и стал серьезен, он вспомнил о ноже и забеспокоился.

– Присаживайся, – велел дядя Валера. – И рассказывай.

Славка обреченно плюхнулся на незастеленную кровать, пружины скорбно скрипнули, обозначив начало черной полосы в жизни. На макушку словно капнула гадкая холодная капля, и противной рябью побежала вниз по спине, животу, рукам и ногам, сметая все хорошее, что было обещано славным летним утром. Славка поник, съежился и буркнул:

– Чего рассказывать?

– Про вчерашний день расскажи.

– Чего рассказывать? – повторил Славка почти шепотом, стараясь сдержать набегающие слезы.

– Славка…

– Чего…

– Голову что ли подними. Чего раскис, как пломбир на остановке?

Славка посмотрел в лицо Валерию Георгиевичу и увидел, что тот совсем не сердится. В его глазах было сочувствие, но вовсе не осуждение или злость.

– Давай-ка я немного тебе помогу, – предложил дядя Валера, и Славка с готовностью кивнул.

– Расскажи, например, про Ярославцева Сергея Леонидовича по кличке Корнеев.

– Ну так… – промямлил Славка, – Ничего не знаю. Даже имени не знал. Он вчера ваш ножик у меня забрал.

– Твой ножик, Славка. – сказал Валерий Георгиевич и эффектным жестом чародея явил пропажу пред Славкины очи. – Держи и больше не теряй.

– Дядь Валер… – ошеломленно пробормотал Славка. – Откуда он у вас?

– От верблюда, – печально вздохнул Валерий Георгиевич.

– Я ведь никому не говорил, дядь Валер! Я…

– Знаю, Славка. Знаю, – дядя Валера присел рядом. – Понимаешь, какое дело, попал Сережка Ярославцев в дурную компанию, ну и вот…

– Что?

– Убили его вчера.

– Как?! – вскинулся Славка.

– Как… Жестоко – вот как. Что-то он со своими старшими товарищами не поделил. Мы ночью всех взяли по горячим следам. Гузеев Олег Иванович по кличке Мутный, Бахтинов Роман Романович по кличке Бахча, Потапенко Григорий Алексеевич по кличке Потап и Фурцев Михаил Самуилович по кличке Фурапет. Слыхал, небось?

– Так… – пожал плечами Славка.

– Местная интеллигенция. – усмехнулся дядя Валерий Георгиевич.

– Они его этим ножиком?! – Славка задохнулся от нечаянной догадки.

– Ну, что ты! – возразил Валерий Георгиевич. – Конечно, нет. Там… По-другому все было…

Он встал с кровати, присел перед Славкой на корточки и заглянул мальчишке в глаза.

– Старина, я тебя об одном одолжении попрошу, ладно? – Славка кивнул. – Ничего от меня не скрывай. Понимаешь, есть у меня странная особенность чувствовать ложь и всегда узнавать правду. Всегда! Иногда и знать ее не хочу, эту правду, а все равно открываю рано или поздно. И знай, Славка: я тебя в обиду не дам. Но ты всегда должен быть честен, даже если трижды виноват. Обещаешь?

У Славки нестерпимо щипало в глазах, казалось, что сдерживать слезы нет никакой возможности.

– Вы с мамой поженитесь? – неожиданно спросил он.

– Ох, старина… – затосковал дядя Валера, – Я-то со всей душой, да она девушка с норовом, даже не знаю, как подступиться.

– Так вы еще…?

– Нет, Славка, мы еще ничего не решили. Кстати, не расстраивай ее лишний раз, пусть история с ножом останется между нами, договорились?

– Договорились.

Валерий Георгиевич положил руку на его плечо и как–то просительно, совсем не похоже на самого себя, сказал:

– Я тебе хорошим отцом буду. Обещаю.

Комок в горле, который Славка с переменным успехом гонял вверх–вниз, прорвал оборону. Славка икнул и так отчаянно заревел, что слезы из его глаз не потекли, а брызнули во все стороны соленым фонтаном.

Валерий Георгиевич подхватил мальчишку под худые мышки, встал в полный рост. Славка зажмурился и, как обезьяний детеныш, тут же обхватил его ногами. Валерий Георгиевич стоял посреди комнаты, одной рукой прижимал Славку, другой поглаживал его по спине и белобрысой макушке и с виноватой улыбкой шептал:

– Ну–ну… Ты же сам сказал, что я вместо отца буду, чего ревешь?

Скрипнул старый паркет. Валерий Георгиевич обернулся, увидел Славкину мать. Она укоризненно покачала головой и тихо вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Заутреня

В особенную майскую ночь, когда звезды, не успев рассветиться, тут же смеркли в голубоватом зареве, старая ветла, что триста лет пила воду из родника под струганным крестом, вдруг задрожала, по-старушечьи затрясла корявыми сухими культями, зашелестела липкой молочной листвой, и с оглушительным выстрелом раскололась надвое в том месте, где из единого основания тянулась вверх и в стороны пара могучих стволов. Неведомая подземная сила перекрутила, искорежила исполинские их тела, и с ястребиной высоты обрушила в заросли молодой крапивы. Правый ствол начисто разметал дубовый крест, хранимый грошовой иконкой, врезанной в изголовье; левый же с ленивым ворчанием сокрушил легкий мосток через мутную речку Нережду. И хутор, лежавший в низине меж речных берегов, враз оголился, стал беззащитен пред молодым серпом–месяцем, занесенным над крышами плешивых строений. И за пять верст от городской черты, от самой березовой рощи стали видны огоньки в окнах крайних домов.

Володя сел на кровати, прихлопнул будильник. Минуту бессмысленно смотрел в окно, соображая, для чего ему понадобился столь ранний подъем. На терраске было прохладно, зато дышалось свежо и вольготно. Сквозняк, гулявший по подгнившим доскам, бодрил ступни. Володя зябко поежился, наощупь сунул ноги в старые сандалии, лишённые ремней. Тихо открыл дверь и, приволакивая ногу, вышел.

В саду торжественно блестели листья сирени. Осатаневшие от страсти соловьи зазывали подруг на черемуховые перины. Где-то перебрехивались псы, и молодой петушок, шальной от весенней благодати, фальцетом выразил восторг наступавшему торжеству.

Праздник! – осенило Володю. Ах, садовая голова: ждал ведь, готовился, а за короткий сон все начисто забыл. Он окончательно проснулся, торопливо сделал несколько шагов от крыльца, помочился под развесистый куст и вернулся в дом.

Из–под двери в сени тянулась желтая полоска тусклого света и доносился грохот посуды. Это хозяйничала мать: готовила еду для праздничного стола. Когда Володя вошел, она ставила в устье печи очередной горшок.

– Ма…

– Проснулся? – отозвалась мать, не оборачиваясь. – Разбуди сестру. Как бы к заутрене не опоздать.

– Хорошо. Ты не ложилась что ли?

– Где уж, – мать отставила ухват и вытерла ладони о подол фартука. – Дел по самую маковку.

Она подошла к Володе и погладила его по голове:

– Экий ты у меня здоровяк. Твой день сегодня праздновать будем. Ну иди, иди… Мне еще родителей кормить.

– Чего они?

– Мать ничего, ест. Отец вот… Ну, ступай.

В горнице на столе горела свеча, но бледная тень рассвета уже вползла в дом через оголенные окна, и желтый язычок пламени освещал только салфетку, которой был накрыт завтрак.

Володя включил свет, задул свечу, прошлепал по грубому коврику к сестриной кровати и наугад потормошил смятое одеяло.

– Подъем, тетеря! – скомандовал он. – Праздник проспишь.

Настасья заскулила спросонок, разом села, щурясь поглядела на брата.

– Давай, давай. Не то запишу саботаж, – подбодрил ее Володя.

– Напууууааагал, – протяжно зевнула сестра. – За собой бы приглядел.

– Пригляжу, не бойсь… – он ловко ущипнул сестру за сосок и тут же отскочил.

– Ай! – взвизгнула Настя. – Дурак! Мама!

Завтракали скоро, но хорошо, дружно.

Настя, некрасивая девочка четырнадцати лет, обрядилась в лучшее платье, искусно заплела ленты и мудрено обмотала шею длинной ниткой коралловых бус. Мать была строга, но мила и не ворчлива. Длинные черные волосы она скрутила в большой узел, и он перламутрово переливался в электрическом свете. Володя надел тертый костюм, одолженный у соседки. Штаны мать маленько ушила, пиджак же был велик, сидел кривовато, но выбирать не приходилось.