Стеклянная любовь. Книга вторая

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Декан философского факультета доктор философских наук, профессор Гуйманн Павел Назарович, с дико озадаченным выражением на хитроумном лице, отложил в сторону длинную докладную старосты выпускного курса о регулярных фактах законспирированного распития «жигулевского» пива студентами-пятикурсниками во время чтения лекций ведущими преподавателями факультета. Гуйманна столь сильно озадачило, разумеется, не содержание фискальной докладной – одного из ведущих философов города крайне напугал и заинтриговал недавно раздавшийся за стенами деканата вопль, различными вариациями продолжавший свое хиреющее существование уже в течении пяти минут и никак не утихавший вопреки всем законам акустической физики. Так и не дождавшись, когда же проклятый «вопль» наконец окончательно утихнет, декан расслабленно откинулся на спинку рабочего кресла и нажал кнопку вызова на аппарате селекторной связи.

В кабинет моментально влетела неказистая, хотя и молоденькая, секретарша:

– Звали, Павел Назарович?! – задала она глупейший из, наиболее, возможных глупых в данной ситуации, вопрос.

Павел Назарович посмотрел на секретаршу с выражением, вполне соответствующим заданному ею вопросу. Характерным движением поправив дужку очков на переносице он строго спросил:

– Вы слышали, Зоя?!

– Что, Павел Назарович?!

– Кто-то сейчас кричал в коридоре и, что самое плохое, продолжает кричать с неослабевающей силой – какой-нибудь, опившийся «жигулевского» пива, вахлак-пятикурсник?!

– Да, Павел Назарович – слышала! Очень хорошо слышала, да и сейчас слышу – я еще так напугалась! Наверное, действительно, это какой-то пьяный пятикурсник! Многие из них в последнее время совсем обнаглели, совсем распоясались!…

– Сейчас, я вас спрашиваю, Зоя: кто продолжает кричать в коридоре?! Вы слышите, Зоя?!

– Мне кажется, Павел Назарович, что это – робко пролепетала секретарша – Это – эхо… «Застрявшее» эхо…

Гуйманн молчал примерно с пол-минуты, внимательно разглядывая маленькую секретаршу, словно бы впервые ее только что увидел и спросил по истечении молчаливой, хорошо выдержанной, паузы:

– Вы издеваетесь надо мной, Зоя?!

– Нет, я – совершенно серьезно, Павел Назарович! – в голосе Зои прозвучали чуть-чуть обиженные нотки. – Это случается уже третий раз только за последние две недели! Официально – третий раз, но были еще сигналы и кроме этих случаев!

– Потрудитесь выражаться яснее! Какой третий раз и – какие сигналы?!

– Третий раз за две недели в коридорах нашего факультета «застревает» эхо! – терпеливо объяснила Зоя. – Я полагала почему-то, что вас должны были об этом известить в первую очередь. Все об этом давно уже знают – бывший заведующий бывшей «Кафедрой неординарной философии» Владимир Николаевич Бобров, кажется, даже, до того, как попал в больницу, и эту его «неординарную» кафедру еще не расформировали, решил начать писать монографию на эту тему и, по слухам, что-то уже успел написать!

Гуйманн нахмурил лоб, якобы что-то припоминая и, будто бы довольно быстро припомнил (хотя, на самом деле, он никогда ничего не забывал, а особенно – действия людей, события или явления, чьи отдаленные последствия могли представлять потенциальную опасность лично для него, для Гуйманна):

– Бобров, он же правда, э-э-э… начал осуществлять шесть месяцев назад какой-то совместный проект совместно с этим, с пропавшим сумасшедшим… с Морозовым,… с филологом. Не помню названия проекта дословно…

– «Разум без границ»! – с готовностью подсказала секретарша.

– Вот-вот! – с горькой иронией проговорил декан философского факультета, талантливо скрывая свою полную осведомленность в данном, очень щекотливом лично для него самого, вопросе. – Разве может быть разум без границ?! Может точнее нужно было назвать этот проект как-то по-другому, например – «Сумасшествие в квадрате», а? Как вы считаете, Зоя?

Зоя пожала плечами и смущенно улыбнулась.

– Собственно, спасибо, Зоя – вы мне не нужны больше! – сказал Павел Назарович и взяв двумя пальцами за края фигурной пепельницы из цветного чешского стекла, нервно крутанул ее вокруг оси по поверхности полированного стола.

Зоя неслышно исчезла, а тяжелая пепельница из чешского стекла не хуже настоящей юлы, с грохотом продолжала крутиться по полированному дереву, приковывая к себе взгляд декана, чьи мысли сейчас, однако, целиком были посвящены тем загадочным исследованиям, на которые в последние месяцы был брошен весь научно-творческий потенциал, во всех отношениях, вредной и антинаучной, слава Богу, ныне уже не существующей «Кафедры неординарной философии». Возможно, что первое практическое следствие этих откровенно сумасшедших, по глубокому убеждению, Гуйманна, исследований, только что растаяло в воздухе факультетских коридоров. Эхо всегда должно звучать нормально, как ему положено по законам акустической физики, а не так, как это почему-то стало происходить внутри помещения, вверенного ему, факультета.

Ученый Совет университета, по мнению Гуйманна, принял достаточно легкомысленное решение, утвердив в свое время проект «Разум без границ» в качестве официальной превалирующей научно-исследовательской темы «Кафедры неординарной философии». Единственным членом Ученого Совета университета, проголосовавшим против практического претворения в жизнь данного проекта, оказался он, доктор философских наук, Павел Назарович Гуйманн, декан философского факультета. Но ему не вняли и, после долгих колебаний, примерно месяц назад, он решился и написал подробное «личное мнение» в горотдел ФСБ, откуда до сих пор не получил ответа.

Самое плохое заключалось в том, что опасными идеями Боброва-Морозова, несмотря на своевременное расформирование проклятой кафедры поголовно увлеклись лучшие студенты факультета, откровенно отодвинувшие в сторону основные теоретические постулаты диалектического и исторического материализма. Основным смысловым стержнем «Разума без границ» являлось утверждение аксиоматичного характера, однажды приснившееся Боброву, а может подсказанное ему Морозовым, буквально, звучавшее следующим образом: «Не имеет права существовать ни секунды философская школа, чьи принципы, выраженные хотя бы в озвученных словесных формулировках, немедленно не воспроизводили бы в, окружающем место их рождения, пространстве, своих материальных отражений». Гуйманн, когда впервые услышал эту формулировку, лишь беспомощно развел руками и покачал головой. Качал, правда, довольно долго, сам того не сознавая, отдавая, таким образом, определенную степень уважения свежеродившемуся философскому принципу «доморощенного гения» Боброва.

Произошло достопамятное заседание Ученого Совета два месяца назад и в течение почти всего этого срока, кроме нескольких первых дней, у Гуйманна постоянно росли и накапливались в темных загашниках души резко отрицательные эмоции, связанные, как с самим Бобровым, так и с его опасными псевдофилософскими идеями. Павел Назарович никак не мог разобраться в сути собственных отрицательных эмоций, со столь зловещей стабильностью отравлявших ему настроение, практически, ежедневно с того самого момента, когда и прозвучала эта знаменитая формулировка Боброва по ходу работы того достопамятного Ученого Совета.

Личные доверительные беседы с самим Бобровым и регулярные посещения возглавляемой им кафедры не помогали восстановлению прежнего душевного спокойствия Павла Назаровича.

Особенно этому не способствовали посещения «Кафедры неординарной философии», где на стенах чуть ли не каждый день появлялись все новые и новые, пугающие необычностью форм и расцветок, диаграммы и таблицы, а на лабораторных столах и в прозрачной толще дорогих импортных стеллажей одна за другой возникали объемные геометрические фигуры самых причудливых очертаний, изготовленные из одинаковых блестящих шариков, винтиков и крохотных пластмассовых треугольничков. Причем эти фигуры имели неоновую подсветку изнутри и, иногда, изучались сотрудниками кафедры даже по ночам (по ночам полнолуния), что особенно не нравилось Гуйманну. Количество легкомысленно выглядевших шариков, винтиков и треугольничков, составлявших замысловатые фигуры ежедневно увеличивалось и однажды Гуйманн сделал странное открытие: фигуры внутри стеллажей и на лабораторных столах, все, как одна, начали напоминать силуэты хвойных деревьев – пихт или елей.

Через час после сделанного открытия он закрылся у себя в кабинете и, не стесняясь в выводах, написал на четырнадцати листах уже вышеупомянутое высококвалифицированное «личное мнение». А вскоре произошло неизбежное (по авторитетному личному мнению доктора философских наук, Гуймана, которое он никому на факультете благоразумно не стал высказывать вслух): у Боброва произошел приступ – самый настоящий шизофренический «криз», как и было официально зафиксировано в «истории болезни» Боброва. Само провидение, без помощи городского отдела ФСБ, куда вынужден был обратиться Гуйманн, подчинившись настойчивому голосу низменной половины собственной натуры, пришло на помощь Павлу Назаровичу, и он без труда убедил ректора университета подписать приказ о расформировании кафедры «Неординарной философии», оставшейся без своего заведующего.

Наступил последний день в году – тридцать первое декабря, и Павел Назарович понял после только что состоявшегося короткого разговора с секретаршей Зоей, что копившиеся у него на душе в течение двух месяцев негативные эмоции достигли критической массы и могут вот-вот найти себе выход наружу в причудливой и неадекватной форме. Предновогоднего настроения не чувствовалось совсем, несмотря на украшавшие кабинет декана каскады сверкающего фольгового дождя, развешенного по стенам. Декан совсем, было, уже потерял присутствие духа, когда его служебный телефон разразился предпраздничной радостной трелью.

Он нетерпеливо схватил трубку и почти исступленно крикнул в нее:

– Да-а-а!!!…

– Павел Назарович Гуйманн? – послышался в трубке приятный мужской тенор.

– Совершенно верно! – сразу на несколько октав понизив тембр взбунтовавшегося собственного голоса, подтвердил Гуйманн, в радостном предвкушении затаив дыхание.

– Мы внимательнейшим образом ознакомились с вашим «личным мнением», отправленным вами по, известному вам, адресу, примерно, месяц назад, и пришли к выводу, что ваше беспокойство по поднятому вопросу вполне обоснованно, даже очень серьезно обоснованно и нам вместе с вами необходимо срочно предпринять немедленные меры, невзирая на предпраздничный день! Тем более, что ваше «личное мнение» оказалось, как нельзя, кстати в связи с расследованием, которые в нашем городе негласно уже давно проводят сотрудники центрального аппарата ФСБ Российской Федерации! Так что вы, Павел Назарович, сами того не ведая, оказали огромную услугу нашему государству – священному делу укрепления его безопасности! … – и невидимый абонент закончил разговор, повесив трубку и оставив Павла Назаровича в состоянии полной психологической растерянности.

– Спохватились! – раздраженно воскликнул декан философского факультета, зло глядя на телефон. – Где вы раньше – то были?! – и с горечью подумал о том, как бы он рад был этому звонку, если бы он состоялся всего какой-нибудь месяц назад, когда Владимир Николаевич Бобров был в своем уме и полной «научной» силе, и, вот, тогда-то и можно было бы испытать огромное моральное удовлетворение настоящего победителя, сокрушившего до самого основания опасного противника!

А сейчас ему придется «сплясать» на «прахе» или там – на «костях» идейного врага, неважно, но, в любом случае, Павлу Назаровичу придется «воленс-ноленс» «пинать лежачего», чего он делать не любил, при всей той огромной степени неприязни, которую интуитивно испытывал к Боброву.

– Еб… я жизнь наша!!! – с горечью, в невольном душевном порыве воскликнул Павел Назарович, поймав себя на мысли, что ему впервые в жизни захотелось до «умопомрачения» напиться холодного свежего «жигулевского» пива – выхлебать немеряное количество галлонов этого пенистого забористо-расслабляющего напитка, столь популярного и любимого студентами-пятикурсниками, вверенного ему факультета…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Малышев и Богатуров с большим аппетитом приканчивали сочную свиную поджарку, перемешанную тушеной картошкой, морковкой и луком, когда к их столику, держа полный разнос на вытянутых руках, неожиданно подошел кандидат философских наук, Владимир Николаевич Бобров.

– Можно к вам подсесть? – с немного виноватой улыбкой несмело поинтересовался он у двух друзей.

– О чем может быть речь, Владимир Николаевич!!! – радостно воскликнули в унисон оба студента. – Извините – мы не заметили, как вы в столовую вошли! Увлеклись, понимаете, беседой на предновогоднюю тему!

– Прекрасно понимаю и завидую от души! – с чувством сказал Владимир Николаевич, выставляя с разноса на стол тарелки со снедью. – Мне бы ваши годы, я бы-ы …э-э-х-х!!!… – он безнадежно махнул рукой, усаживаясь, наконец, за стол.

– Ну-у, Владимир Николаевич! – засмеялся Андрей Малышев. – Вы всего-то на четыре года старше меня!!! Что-ж, уж так-то совсем себя хоронить и раньше времени записывать в старики!…

– Ну ты же знаешь, Андрюша, что меня хотят «сожрать» на нашем факультете и даже косточек не собираются оставить! – убийственно-безнадежным голосом, в глубине которого, однако, явственно прослушивалась стальная решимость, загнанного в угол волка, собравшегося драться «насмерть», начал объяснять Бобров разницу между собой и ими, ни за что не несущими, почти никакой ответственности и никем пока еще не травимыми, бессеребренниками-студентами. – Камень у меня на душе, ребята – тяжелейший камень! И Новый Год – не в Новый Год! Вячеслав, вон, прекрасно знает, о чем я говорю! – и он выразительно, но, вместе с тем почему-то смущенно посмотрел на Богатурова, который внимал горьким словам Боброва с откровенным страхом, полагая, что у Владимира Николаевича, к которому он, по прежнему, относился с огромным уважением, начался опасный рецидив того самого резонансного шизофренического «криза»…

– А может с нами вместе, Владимир Николаевич, а?! – от души предложил Малышев. – Мы еще точно не решили – где, но что-нибудь обязательно придумаем с пацанами! Может в «Зодиак» запремся – там неплохая музыка и пожрать всегда сносно готовят, а?! Все-таки – Новый Год!

– «Зодиак»?! – удивленно переспросил Богатуров, торопливо проглотив кусок свиной «поджарки» и внимательно посмотрев на Андрюху. – Это который «Зодиак»? Новый кабак, в подвале неподалеку от Лабиринта? На этом, не к ночи будь помянутом, Проспекте?! Я, честно говоря, подумал, что вы собрались идти на эту гребаную немецкую чудо-Елку – туда, по-моему, идет половина города!

– Я, Слава, вышел из возраста детских аттракционов! – несколько растерянно ответил Малышев. – А чем тебе не нравится «Зодиак»?!

– Да я на этот счет ничего еще не сказал – нравится он мне или не нравится?! Не был я там ни разу, вот и спрашиваю. Его, кстати, случайно, не эти поганые немцы из «Spilen Hause» построили?!И, неужели, ты там уже успел отметиться?!

– Это наш нормальный российский кабак! Но я там ни разу не был – это Задира мне рассказывал. Он там бывал уже дважды и оба раза «телок» каких-то «снимал». Хороших, говорит, «телок»! Вы уж нас извините, Владимир Николаевич! – спохватился Малышев, сообразив, что возможно лишнее болтает при научном руководителе. – Дела у нас свои…

– Да брось ты, Андрей! – понимающе усмехнулся бывший заведующий «Кафедры неординарной философии», оставшийся, образно выражаясь, у «разбитого кафедрального корыта». – Я бы сам сейчас каких-нибудь «телок» с удовольствием снял, если бы представилась бы такая возможность!

– Так это Задира предложил в «Зодиак» идти праздновать?! – не обратив внимания на фразу своего научного руководителя, продолжал допрашивать Андрюху въедливый и дотошный Богатуров.

– Ну да – он. Все наши пацаны туда собрались из первой и из второй групп, по десятке решили скинуться и – хватит вполне. Может, все-таки, пойдете с нами, Владимир Николаевич?! – опять предложил Малышев. – Посидите с нами вместе, как в студенческие годы! А?!

Владимир Николаевич отодвинул в сторону тарелку и задумчиво посмотрел сначала на Малышева, затем – на Богатурова и вдруг неожиданно спросил у Богатурова:

– Славка – тебя что-то жгуче беспокоит в этом «Зодиаке»? Или тебя, вообще, просто – на просто, тревожит предстоящая Новогодняя ночь?!

– Не знаю даже, Владимир Николаевич! В любом случае это гораздо лучше, чем все многочисленные кафе и кабачки под маркой «Spilen Hause» и их Сказочный Городок, построенный на цыганских костях! – пожал плечами Слава, как бы мимоходом опять пройдясь нехорошими словами по адресу популярной в городе, но ненавистной лично ему, немецкой фирме. – Андрюху вон встретил – настроение, вроде, поднялось, а сейчас вот… Меня подруга одна с физмата приглашала вчера в этот «Зодиак».

– За свой счет что-ли? – удивленно поднял брови Малышев.

– За мой, разумеется! – хмыкнул Слава, – Я и отказался почему – из-за денег. Настроение ни к черту и было. Деваха-то видная – жалко…

– А кто такая?! Я – знаю?! – заинтересованно спросил верный друг Андрюха.

– Слушайте, ребята! – по праву преподавателя прервал завязавшуюся между двумя студентами беседу Владимир Николаевич. – Если вы меня столь искренне и настойчиво приглашаете с собой на вечеринку, то я хочу предложить вам компромиссный вариант и, причем, заранее надеюсь на вашу помощь.

– Конечно, конечно, Владимир Николаевич! На нас вы можете всегда рассчитывать! – обрадованно закивали головами, по-прежнему, как уже было отмечено выше, обожавшие своего научного руководителя, Богатуров и Малышев. – Все, что скажете – все сделаем!

– Сегодня ночью я, назло всем своим врагам, и, прежде всего, Гуйману с его «придворной камарильей», завершаю Эксперимент и именно поэтому буду встречать Новый Год, знаете – где?!

– Где?!?!?! – в один голос воскликнули крайне заинтригованные студенты.

– В мастерской, небезызвестного вам, рабаульского скульптора и поэта, Юрия Хаймангулова! Он отдал мне ключи от мастерской и дал самые твердые заверения, что мне никто не помешает – ни одна «падла»! И я смогу довести Эксперимент до его логического завершения!

Малышев, а особенно Богатуров несколько секунд рассматривали Боброва ошарашенным, хотя и очень проницательным взглядом, словно бы не веря глазам и ушам своим.

«Неужели он все это время притворялся?!» – подумал Слава, а вслух спросил:

– А как же, Владимир Николаевич расценивать ваше личное недавнее утверждение, что, затеянный вами с профессором Морозовым Эксперимент ничто иное, как – опасная «химера»?!

– Говори чуть тише, Валя! – негромко, но внушительно произнес Владимир Николаевич, осторожно оглянувшись по сторонам. – Мы же живем в «подлицейском» государстве! В общем, друзья мои – я вынужден был притворяться душевно и умственно сломленным, чтобы мне не мешали «власть предержащие» силовые структуры. Юра Хаймангулов здорово помог мне! В общем, моя Экспериментальная Ель стоит сейчас у него в мастерской…

– Так это ваша, та самая Экспериментальная Елка стоит у Юры в мастерской?! – не выдержал и перебил Боброва Слава. – Я же был у Юрки в мастерской часа два назад и видел эту ель! А сам Юрка пьяный в «дымину» спит и, если к Новому году очнется, то это будет удивительно! Он же…, – Слава внезапно осекся, посмотрев на Боброва совсем другим – потухшим и разочарованным взглядом.

Но Владимир Николаевич продолжил, как ни в чем ни бывало:

– Ну проснется, если Юра только к Новому году, а не встанет раньше и не поедет, как он собирался вместе со своей подругой на Немецкую Елку, то я его сразу похмелю и он мне нисколько не помешает! А может даже и поможет! А похмелиться у меня будет чем! Я, собственно, вот что, ребята хотел вам предложить: не могли бы вы, посидев в «Зодиаке» часов так до одиннадцати, приехать затем ко мне в мастерскую – выпивку и закуску я обеспечу. А, может, даже и девочек хороших – тоже!.. В хорошем смысле – «хороших»!..

– С удовольствием! – хором ответили друзья. – С превеликим удовольствием, Владимир Николаевич!

– А нам только двоим можно будет к вам прийти?! – уточнил более практичный в житейских мелочах Андрей Малышев.

– Если сказать честно, то – чем больше вас придет, тем будет лучше! Другой вопрос, что мало кто согласится встречать Новый Год в таком скучном месте. Хотя лично я вас могу заверить, что скучно там не будет! А главное – там будет очень безопасно, особенно – на фоне того, что будет твориться во всем нашем городе! Моя Экспериментальная Елка будет увешана советскими, идеологически выдержанными новогодними игрушками!

– Что вы имеете ввиду, Владимир Николаевич?! – сразу насторожился чуткий, как новейший японский сенсор, Богатуров. – Как могут быть «идеологически выдержанными» новогодние игрушки?! Объясните, пожалуйста, подробнее!

– Ну, ты же, Слава – умный парень, и прекрасно, полагаю, меня понял! – уверенно произнес Бобров. – На фоне этой опасной лавины новогодних изделий, почти бесплатно предлагаемой, как ты сам недавно очень точно выразился, поганой «Spielen Hause», складывающуюся ситуацию, причем, весьма угрожающую ситуацию, могут, хоть как-то, выправить стеклянные новогодние игрушки советского производства, заряженные мощнейшей порцией позитивной энергии – энергии абсолютного добра! … А нашу городскую администрацию и крупнейшие СМИ эти, опять же не поленюсь повторить, «поганые» немцы купили, по-моему, с «потрохами»! Что ведь у нас в городе будет твориться уже спустя несколько часов, это же – уму непостижимо будет!!! … – Славе показалось, что Бобров сейчас обхватит голову обеими руками и крепко сожмет виски, не придумав никакого иного способа для выражения своей крайней озабоченности по поводу ненормальной ситуации, складывавшейся в его родном городе накануне Нового Года… Но этого не произошло. Владимир Николаевич выбросил дурные мысли из своей умной головы и тоном веселого заговорщика сообщил студентам интригующе-радостным голосом:

– Кстати, полчаса назад от меня ушел Ашот Оганесян и оставил целый ящик настоящего армянского коньяка. Выиграл я у него спор один перед Новым Годом – хороший философский спор… – и что-то резко опять вдруг погасло в светлых одухотворенных глазах, только что воспрянувшего было духом, Владимира Николаевича. Он тяжело-тяжело вздохнул и обреченно посмотрел к себе в тарелку. А оба студента тревожно посмотрели на Боброва.

Бобров поднял на них помертвевшие глаза и тихо произнес:

– На самом деле, ребята – я боюсь оставаться один в эту Ночь. Один на один с Экспериментом – я имею, ввиду… И дело вовсе заключается не в немцах, да и не немцы это ни какие! … Людям, вообще, в эту ночь ни в коем случае нельзя оставаться в одиночестве… И, куда смотрит городское руководство – я не понимаю и, самое плохое, вообще, могу не успеть ничего понять!!! Все очень и очень опасно будет, не только на улицах нашего несчастного города, но и в квартирах будет тоже очень опасно – в тех квартирах, где будут стоять «немецкие» елки с «немецкими» игрушками на ветках. Это же, чёрт возьми, ни какие ни игрушки, и ни какие ни ёлки, а заявить во всеуслышание я об этом никак не могу – мне никто не поверит, и меня «упекут» обратно в «психушку»!..