Узник №8

    Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.

– Скажи, ангел, на улице идёт дождь? – спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.

– Не знаю, я не хожу по улице, – равнодушно отозвался ангел.

– Никто не знает, – сокрушённо покачал головой узник. – Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? – спохватившись, произнёс он настороженно. – Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?

– Устал я, – ответил ангел, смежая очи.

– А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо – тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам – это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.

– Устал я, – повторил ангел, словно не слыша узника.

– Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.

– Почём тебе знать.

– Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?

– Не тщись понять то, что тебе непоумно.

– Как? – оживился узник. – Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.

– И что бы ты делал?

– Улетел бы.

– Уйти хочешь? Так пойдём со мной.

– Куда? – испугался узник. – Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.

– Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.

– И то верно, пожалуй, – согласился узник. – А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?

– Всегда были, – ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.

– Так ты уже родился ангелом, что ли? – любопытствовал узник.

– Нет. Ангельствую я недавно совсем.

– Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?

– Оттуда же, откуда и у тебя.

– У меня? – поднял брови узник. – Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.

– Это потому что твои обломали – родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои – уцелели, будь они неладны.

– И у меня были? Крылья?

– Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.

– Не говори так, а то я заплачу, – поморщился узник. – Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!

– Вру.

– И у надзирателя были?

– И у него.

    Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.

– Да, – сказал узник, отсмеявшись, – вот уж не думал никогда, что стану узником.

– Я тоже.

– Что – тоже?

– Не думал, что стану узником.

– Ну, ты хотя бы ангел.

    Наступило долгое молчание. Потом ангел:

– Устал я… Хочешь выпить?

– Да! – оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. – Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?

    Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.

№3

    На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом – пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.

    Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.

    Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок – письмо узника.

    За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.

– Я получил ваше письмо, господин узник, – нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.

– Да, господин надзира… простите – господин начальник тюрьмы.

    Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.

– Должен сказать, письмо огорчило меня, – продолжал он. – Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.

– Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… – неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.

– Мне бы не хотелось думать, господин узник, – заговорил он, – что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…

– Нет! О, нет! – горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.

    Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:

– … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.

– Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…

– Так, например, – продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, – вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем – тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать – безграмотность, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.

– Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! – простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.

– Другого? – начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. – Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.

– Один? – опешил узник, кажется, даже трезвея. – Как так – один?

– Да вот так.

– На всю тюрьму один единственный надзиратель?

– На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?

– Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель – один.

– Один.

– Один надзиратель и один начальник тюрьмы, который в то же время надзиратель, а надзиратель – начальник тюрьмы…

– Именно так. У нас, видите ли, господин узник, частная тюрьма, мы не можем позволить себе раздувать штат и содержать дармоедов. Но я не понимаю, с чего вы взяли, что узников как минимум восемь.

– А сколько же? – удивлённо посмотрел на надзирателя узник, трезвея ещё больше. – Я – восьмой номер, значит, рассуждая логически, если предположить, что я последний, получается как минимум восемь узников. Как максимум – сто, тысяча или миллион, не знаю.

– А вы не предполагайте, – строго произнёс начальник тюрьмы. – Ваше дело, господин узник, отбывать срок заключения, а логику и никчёмные предположения оставьте до лучших времён, если они когда-нибудь для вас наступят, в чём я, признаться, сомневаюсь, следя за вашим поведением во всё время пребывания в нашем исправительном заведении. В нашем замечательном учреждении один начальник тюрьмы, – он сделал головой «имею честь», – один надзиратель, одна камера и один узник – вы.

– Один?! – вскричал узник, выглядя совершенно растерянным. – Только один я? Но… но простите… А почему тогда – номер восемь?

– О, это моя любимая цифра, – со снисходительной улыбкой пояснил надзиратель, – моё любимое число, любимый знак – ведь если положить восьмёрку на бок, получится знак бесконечности – не так ли? – знак пожизненного заключения. Хотя бы это-то вы, надеюсь, знаете; хотя бы этому вас сумели научить в школе?

– О боже, боже! – воскликнул сражённый узник.

– Итак, далее вы пишете, – как ни в чём ни бывало продолжал начальник тюрьмы, – цитирую: едва ли не каждый день я претерпеваю избиения… Простите, господин узник, но мне трудно озвучивать такую наглую ложь, у меня перехватывает дыхание, меня буквально захлёстывает возмущение, я вне себя, хочется взять палку и…

    Он осёкся, его раскрасневшееся лицо утратило на миг всякое выражение – на тот миг, который потребовался ему, чтобы справиться с негодованием. И он продолжал, уже спокойно:

– Простите, господин узник, но я даже думаю: а вы ли это писали? Нет ли тут какой интриги? Быть может, кто-то из конкурентов, тайных врагов – моих или господина надзирателя или всего нашего учреждения вцелом – пишет эту гнусную ложь?

– Простите! – произнёс узник с раскаянием. – Простите, господин начальник тюрьмы! Это действительно ложь.

– Что? – начальник тюрьмы даже брезгливо отшатнулся. – Ложь? Но… Но – зачем?

– Виноват, господин начальник, – принялся оправдываться узник. – Это было минутное помрачение сознания. Воздействие одиночества, безнадёжности, осознания вины… Войдите в моё положение, умоляю! Это была непреднамеренная ложь, это… это как проявление болезни, поймите, а ведь человек не управляет болезнью, но болезнь зачастую управляет человеком.

– Хм… Понимаю, понимаю, – сочувственно вздохнул надзиратель. – Не думайте, что человек, занимающий столь высокий пост, как мой, по определению слишком занят, слишком отстранён, слишком высоко расположен, а потому холоден, жестокосерд и не способен войти в положение.

– Конечно я так не думаю! – подхватил узник.

– Хорошо, господин узник, это хорошо, что не думаете, – кивнул начальник тюрьмы. – Кхм… Что же нам теперь делать с этим письмом?..

– Отдайте мне, я сожгу его, я сотру его в порошок, я съем его, я уничтожу его, как будто и не было! – горячо взмолился узник. – Я прекрасно понимаю, я чувствую, какую мерзость совершил, я целиком и полностью раскаиваюсь, господин начальник тюрьмы. Простите меня, бога ради!

    Он сполз с лежака и упал перед начальником тюрьмы на колени.

    Тот с милостивой улыбкой похлопал его по плечу:

– Ну, ну, господин узник, что ж вы так… Сжечь письмо, съесть или уничтожить – это просто, это даже слишком просто…

– Но я же раскаиваюсь!

– Раскаиваетесь, да, я вижу… – в голосе начальника тюрьмы звучала показная неуверенность. – Кхм… Но не видимость ли это, думаю я.

– То есть, вы не верите в моё раскаяние?

– Очень хочу поверить, господин узник, очень хочу. Признаться, вы мне симпатичны, – начальник тюрьмы снова похлопал стоящего перед ним на коленях узника по плечу. – В вас сразу видно умного, доброго, интеллигентного человека. Не знаю, какое преступление вы совершили, но что-то заставляет меня думать, что наказание ваше, быть может, не соответствует злодеянию. Бывает, что наш суд ошибается. Но понимаете, в чём дело, господин узник… кхм… всё же вы преступник, и я не могу вот так сразу и просто вам довериться.

– Понимаю, да, – горестно кивнул узник.

– Я бы с удовольствием немедленно отдал бы вам письмо или даже сам изорвал бы его в клочья тут же, на ваших глазах, но…

– Но вы не доверяете мне.

– Кхм-кхм…

    Узник тяжело и несколько нерешительно поднялся с колен. В лице начальника тюрьмы что-то изменилось при этом, какое-то облачко разочарования, что ли, скользнуло по нему, но почти незаметно – во всяком случае, узник ничего не заметил.

– Как я могу доказать вам мою… мою готовность искупить вину? – спросил он.

– Доказать? – надзиратель улыбнулся, кивнул. – Ну что ж, я рад, что вы задали этот вопрос. Действительно, лучше всего благие намерения доказываются делами, а не речами, не так ли?

– Что я должен сделать?

– Видите ли, господин узник, – исподволь начал начальник тюрьмы. – Видите ли… Не знаю, сумеете ли вы понять меня… Я отец. Отец взрослой дочери. У вас есть взрослая дочь?

– Увы, я не успел. Никакой нет – ни взрослой, ни какой другой.

– Угу… А у меня – есть. Да… Как это там, помните: что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!

– Да, да, безусловно помню, грандиозное произведение.

– Наверняка. Так вот, вернёмся, так сказать, по нашим камерам, хе-хе. У меня взрослая дочь.

– Я, кажется, видел её. Она приносит мне еду, вместе с вашей женой.

– Это вы видели жену господина надзирателя, – несколько нервно поправил начальник тюрьмы.

– Ах да, простите! – покраснел узник.

– Ничего, просто будьте в другой раз внимательней.

– Конечно, клянусь!

– Так вот, значит, я продолжаю. Дочь моя вступила в тот славный и опасный возраст, когда в сердце бушуют чувства, и чувства эти, что уж там говорить, зачастую берут верх над разумом, а уж коль скоро мы говорим о деве юной, то понимаем, что иначе у этой породы и не бывает, не так ли? Вы, господин узник, пребываете уже в таком возрасте, что, даже несмотря на то, что взрослой дочери у вас нет, способны понять меня, мои отцовские чувства.

– Я прекрасно их понимаю, – горячо заверил узник.

– Так я и думал, – кивнул надзиратель. – В таком случае, поймёте вы наверняка и те чувства, которые вспыхивают во мне, когда я узнаю, что у моей дочери уже есть возлюбленный и что возлюбленный этот, прости господи, – пожарник. Понимаете, что́ я переживаю?

– Понимаю. Радость.

– Радость?! Да вы шутить изволите, господин узник!

– Ах, простите, что за глупость я сморозил, – спохватился заключённый. – Не знаю даже, откуда это дурацкое слово вскочило мне на язык – уж лучше бы сразу типун. При чём тут радость, скажите на милость. Гнев, конечно же, вы испытываете праведный отцовский гнев.

– Хуже, господин узник, много хуже. Я испытываю ярость – законную, заметьте, ярость в ответ на то унижение, которое готовит мне этот, прости господи, пожарник, надеясь однажды стать моим зятем.

– Мерзавец!

– Воистину, и это ещё мягко сказано. В груди моей, как я уже сказал, бушует ярость. И мучительная мысль стучит в висок: как, как мне спасти мою единственную, обожаемую дочь?

– Да, конечно.

– У вас пожизненное заключение, господин узник, не так ли? – тон начальника тюрьмы стал деловитым.

– Точно так, господин начальник тюрьмы.

– То есть, если вы, будучи в заключении, совершите новое преступление, оно никак не повлияет на вашу дальнейшую судьбу – вы всё равно будете точно так же отбывать ваше пожизненное, как будто ничего не случилось.

– Д-да, – нерешительно произнёс узник, начиная, кажется, понимать, куда клонит начальник тюрьмы. – Видимо, это так.

– Вот я и говорю. Это стало бы прекрасным подтверждением вашей готовности встать на путь исправления. И я мог бы со спокойной совестью похадатайствовать перед администрацией о вашем освобождении.

– О! – неопределённо выдохнул узник.

– Я уж не говорю об этом злосчастном письме, – продолжал надзиратель с усмешкой, дающей понять, что у него на руках все козыри, и партия узника проиграна ещё до того, как началась. – Оно будет разорвано мною собственноручно, тотчас же, как только вы сделаете это.

– Что сделаю?

– Как?! Вы отказываетесь?

– Помилуй бог, господин начальник тюрьмы! Я только пытаюсь понять, что́ я должен сделать.

– Ах, это… Я не сказал? Всего-то вам нужно сделать так, чтобы пожарник уже никогда не смог коснуться даже локона моей дочери, не то что лона.

– То есть?

– Никогда. Понимаете?

– Понимаю. Я должен вызвать его на дуэль?

– На дуэль? – поднял брови надзиратель. – Хм… Интересная мысль. Такое мне не пришло в голову, а ведь это, пожалуй, трезвое предложение. К сожалению, эта ваша замечательная идея практически неосуществима. Тем более, что исход дуэли трудно предсказать. Гораздо проще вам будет просто убить его.

– Вот как…

– Кажется, вы не готовы делом доказать свою непричастность? Что-то такое мне послышалось в вашем тоне… Пожалуй, я передам это письмо господину надзирателю и…

– Нет, что вы господин начальник! – воскликнул узник, собираясь, кажется, снова рухнуть на колени. – Вы что-то не так услышали. Конечно же я согласен.

– Да?.. Ну что ж… Это уже речь не мальчика, но мужа. Я не сомневался в вашей честности, господин узник, в вашей готовности встать на путь исправления, повернуть несправедливо сложившееся о вас отрицательное мнение к полюсу прямо противоположному.

– Да, я готов.

– Прекрасно, прекрасно. Значит, завтра. Завтра вечером пожарник будет здесь, в вашей камере. Уж я найду способ доставить его сюда, у меня уже есть план.

– Не сомневаюсь в вашей мудрости, господин начальник тюрьмы.

– Я тоже, – кивнул надзиратель. – Ну что ж, могу сказать, что я доволен результатом нашей беседы, господин узник. Вы оправдали доверие, которое я питал к вам исподволь, предчувствуя в вас человека честного, преданного, готового отстаивать истину и свою невиновность.

– И вы не ошиблись, господин надзи… господин начальник тюрьмы.

– Угу, угу… – лицо начальник тюрьмы немного окислилось от оговорки узника, но довольство от результата беседы помогло преодолеть мгновение недовольства. – Ну что ж, прощайте, господин узник, а вернее – до завтра.

    Надзиратель решительно повернулся, не дожидаясь ответа узника, и быстро покинул камеру. Кажется, ему уже становилось дурно от царившей в этом тесном помещении затхлой и смрадной духоты.

– Простите, господин начальник, ещё один вопрос напоследок, – спохватился узник, когда дверь уже почти захлопнулась. – Скажите, умоляю, идёт ли на улице дождь?

– Да-да, письмо пока побудет у меня, до завтра, – отвечал из-за двери начальник, не расслышавший, видимо, вопроса.

    Лязгнул засов. В наступившей грохочущей тишине узник растерянно оглядел свою камеру, словно ждал от неё ответов на вопросы «Что же делать?» и «Зачем это всё?».

    Усевшись на лежак, он по своей привычке окунулся лицом в давно не мытое тепло подставленных ладоней, простонал:

– О боже, боже, за что ты наказываешь меня? Или я мало наказан? Да, я преступник, но разве недостаточно тебе того, что я уже отбываю наказание по делом своим? Чего ещё ты взыскуешь? В какую бездну ты хочешь низвести меня и есть ли бездны ещё более глубокие, чем та, в которой стенаю я сейчас?

     Он хотел было улечься на топчан, но засов лязгнул снова. На пороге камеры стоял сын надзирателя.

– Ну что, узник, что тебе сказал господин начальник тюрьмы? – спросил подросток, принимая вид совсем уж взрослый и серьёзный.

– Вам лучше не знать об этом, господин сын надзирателя, – отвечал узник с горечью.

– Да я всё равно знаю, – возразил мальчик. – Отец хочет, чтобы ты пристукнул пожарника.

– О боже, боже!

– Бежать тебе надо, узник.

     Заключённый выпрямился, отнял ладони от лица и с ужасом уставился на юного собеседника.

– Бежать? – выдохнул он. – Откуда? Куда?

– Отсюда. В другую тюрьму, – был ответ. – В этой тебя надзиратель убьёт рано или поздно. Не ты первый.

– Но как? В другой тюрьме меня никто не ждёт.

– Ещё как ждут, – уверил сын надзирателя. – Беги хоть в Дальнюю, что за Выселками, хоть в ближнюю, что на улице Копателей – везде тебя примут с распростёртыми объятиями. Узники везде нужны.

– Не подавайте пустых надежд, юноша, умоляю, – скорбно произнёс узник.

– И совсем они не пустые, – возразил сын надзирателя. – Я разговаривал с надзирателем Ближней, он мой дядька. Да я, говорит он, вашего узника хоть сейчас готов принять и обеспечить ему камеру в лучшем виде. Так что сегодня и побежишь.

– Сегодня!

– Ну да, а чего ждать-то. В Ближней тебе нормально будет; дядька у меня что надо.

– Сегодня я не могу, у меня есть одно дело.

– Это ты про сеструху, что ли? – покривился мальчик. – Да ну, ерунда. Быстренько изнасилуешь её, и дёру. Тем более, если останешься, отец убьёт тебя, слово даю. А так – представь, какая у него рожа будет, у проклятого, когда ты сеструху попортишь и ноги сделаешь, вот умора! – и мальчишка рассмеялся.

– Но это будет бесчестно, – упорствовал узник. – Не в моих правилах избегать наказания за преступление. К тому же я причиню девушке психологическую травму, я как бы стану отцом будущего ребёнка госпожи дочери надзирателя. Не могу же я тут же и бежать – это не по-человечески.

– Да тебе не всё равно? – усмехнулся сын надзирателя.

– Я порядочный человек.

– Ну, как знаешь. Я тебя предупредил. Ладно, тогда – завтра. Если доживёшь.

– Завтра? Завтра – пожалуй. Хотя…

– Пожарника тебе убивать совсем не обязательно, – продемонстрировал мальчик свою осведомлённость.

– Но я обещал, – пожал плечами узник. – А кроме того, письмо, которое…

    Мальчишка снова усмехнулся и с развязной деловитостью достал из кармана мятый листок.

– Вот это, что ли?

– Как? – воскликнул узник. – Откуда?

– От верблюда.

– Но ведь господин надзиратель при мне, минуту назад, зачитывал строки из этого письма!

– Да ничего подобного. Просто он его наизусть знает, а бумажка у него была из моей школьной тетради, с этим дурацким сочинением, за которое училка влупила мне пару. Дура дурная. Так что он только вид делал, что читает. Я это письмо у него ещё давеча стибрил.

– Я в растерянности… – промолвил узник. Он и в самом деле был, кажется, подавлен.

– В общем, на завтра готовься к побегу, – подытожил сын надзирателя.

– А может быть, послезавтра? Ничего, если послезавтра? Хотя… совесть моя говорит, что…

– Совести твоей лучше заткнуться, – оборвал сын надзирателя. – Так что засунь ей в рот кляп, чтобы не курлыкала. А насчёт того, что послезавтра… Ну, смотри, тебе жить. Или не жить, – мальчишка рассмеялся собственному каламбуру. – Моё дело маленькое, – сказал он потом мрачно, – я предложил, ты обдумал. Так что давай, счастливо оставаться покуда.

    Махнув рукой, он вышел из камеры и по всем правилам закрыл дверь.

    Узник, внезапно вспомнив, вскочил, подбежал к двери, принялся бить в неё кулаками.

    Дверь снова приоткрылась, в узкий проём заглянул сын надзирателя.

– Ну, чего, надумал, что ли? – спросил он.

– Скажите, молодой человек, – звонким шёпотом произнёс узник, – прошу вас, скажите, какая погода на улице? Идёт ли дождь?

– Не в курсе, – бросил сын надзирателя и захлопнул дверь.

    Узник вернулся на топчан, тяжело уселся, будто усталый крестьянин, вернувшийся с пахоты, на которой трудился весь день, прошагав в общей сложности два десятка миль по рыхлой земле.

– Что же делать мне? – шептали его губы. – Что же делать-то, господи? Или что мне не делать? Бездна, алчущая бездна разинула пасть свою под моими ногами, ждёт пожрать мою душу. Как верно подмечено: один поступок неизбежно влечёт за собой другой, преступник всегда возвращается на место преступления, кто единожды нарушил закон, нарушит его ещё раз, рано или поздно. И я в ловушке, я как щепка, несомая бурным потоком – всё решено, предрешено, предопределено, предсказано. И ничего не значат ни сила моя, ни воля, ни сила воли, ни воля силы. Что же делать мне?.. – Он замолчал на минуту, словно собираясь с духом и продолжал уже в голос: – Что делать?.. Бороться! Конечно же бороться. Почему я так раскис? Ведь я волевой, сильный, умный, хитрый человек. Как попал я в плен этих низких, подлых, безжалостных людей? Почему я позволяю им управлять мною, как последней пешкой в заведомо проигранной партии? Я стократ порядочней, лучше, умней, добрей, справедливей их, так почему же я позволяю себе идти у них на поводу? Не грех ли это? Не больший ли среди грехов? Не самое ли настоящее преступление?

    Да, но госпожа дочь надзирателя обещала мне муху. Пожарник мне ничего не обещал, поэтому ему я ничем не обязан, я не обязан участвовать в его убийстве. А вот госпожа дочь надзирателя… Она находится в затруднительном, да что там, беспомощном положении, она несчастна. Помочь ей – мой долг, как порядочного человека. И потом, она обещала мне муху. Обещала… Но не уловка ли это, чтобы только заставить меня принять их условия? А ведь наверняка. Да и муха мне не нужна. Конечно, я мог бы взять её с собой в Ближнюю тюрьму, но там, надо полагать, своих мух в избытке, и может быть даже, гораздо более подвижных, умных, быстрых, общительных. Да и местная муха вряд ли будет принята в их обществе – быть может, её изгонят или даже убьют чего доброго. У мух это так же просто, как у людей, мухи ничем не лучше.

    Значит, я могу отказаться от этой сделки? Наверное, могу. Пусть это нечестно, неправильно, неинтеллигентно, но я, в конце концов, поставлен в такие условия, когда честь мало что значит. Обязан ли я хранить свою честь в пожизненном заключении? В пожизненном! Скажи, господи, дай знак.

    Дверь открылась, обрывая его рассуждения, и вошли жена и дочь надзирателя.

– Господи… – произнёс ошеломлённый узник. – Это и есть твой знак? Но как понимать мне его?.. А впрочем, всё понятно, всё яснее ясного, прости меня, дурака, господи.

– О чём это ты тут шепчешься с богом? – весело спросила дочь надзирателя.

– Ну вот мы и пришли за посудой, – добавила жена надзирателя.

– Да, я понял, – кивнул узник.

– За посудой, говорю, пришли, – повторила жена надзирателя с нажимом.

– Да, да, – узник непонимающе посмотрел на неё и развёл руками, показывая, что не имеет никаких возражений.

    Жена надзирателя быстро собрала посуду и направилась к выходу. Дочь ее следовала за ней, но у двери жена надзирателя остановилась и, обернувшись, сказала:

– Ты только посмотри, дочка, какая пылюка у него тут!

– Да маменька, ужасная пылюка, – согласилась дочь, обведя взглядом камеру. – А ведь я сегодня уже убиралась у него.

– Ну и ничего, дочка, – улыбнулась жена надзирателя, – я чай, руки-то не отломятся, если и ещё раз уберёшь.

– На ночь-то глядя? – покривилась дочь надзирателя. – Да мне больше делать нечего, что ли. Завтра и уберу с утра.

    При этих её словах жена надзирателя замотала головой, делая яростные знаки бровями, глазами и всем телом.

– Да какое тебе завтра, дочка! – сказала она почти со злостью. – Ты уж давай-ка, бери в руки тряпку. Да не забудь подол юбки подоткнуть, когда нагнёшься полы мыть, а то весь подол извозишь, за тобой это водится.

– Это что же, ещё и полы сейчас мыть?

– Ну и дуру же дочь дал мне бог, прости меня, господи! – сокрушённо сплюнула жена надзирателя. – Или ты забыла всё?

– Ой, – засмеялась дочь, наверное, вспомнив, – а ведь и вправду забыла!

– Конечно забыла, – кивнула жена надзирателя и подмигнула узнику: – Ну, давай, сынок, не плошай.

    С этим пожеланием она вышла, прикрыв дверь, но не тронув засов.

– Ну что, я начинаю пыль вытирать, – дочь надзирателя улыбнулась узнику.

– Хорошо, – безучастно кивнул тот.

    Дочь надзирателя достала из передника тряпку и направилась к стеллажу.

– Только предупреждаю сразу, – говорила она, елозя тряпкой по полкам, – никаких поцелуйчиков. Я вам не шлюха какая-нибудь.

– Понимаю, – произнёс узник с недоумением. На самом деле он, кажется, не понимал, о чём речь.

– И не говорите ничего, – продолжала дочь надзирателя, – а то знаю я вас, мужчин: как до дела дойдёт, так начинают в запале нести всякое непотребство.

– Нет, у меня нет такой привычки, – возразил узник.

– И поосторожней, – продолжала дочь надзирателя перечислять свои условия, – не забывайте, что я беременна. Сильно не наваливайтесь.

– Хорошо, я буду контролировать себя, – пообещал узник.

– Ну и что вы сидите? – строго сказала дочь надзирателя. – Вы должны ходить вокруг и присматриваться ко мне, чтобы у вас в голове созрела мысль и желание овладело вами, сводя с ума.

– Простите, конечно, конечно, – спохватился узник.

    Он поднялся и принялся лихорадочно ходить по камере из угла в угол, шепча что-то и то и дело всплёскивая руками в беззвучном споре с самим собой.

    Покончив со стеллажом, дочь надзирателя взялась подбирать полы платья, подтыкая их за пояс.

– Ну, что вы стоите? – обратилась она к узнику, который замер в одном из углов, уставясь в пол лихорадочным взглядом.

– Уже? – вздрогнул он.

– Только повторяю: без грубости, без поцелуйчиков, молча. И не затягивайте дело – мы не в супружеской спальне.

– Я всё понял, спасибо, – кивнул узник.

– Да не за что, – пожала она плечами. – Давайте, осторожно хватайте меня и тащите к лежаку.

– Да, да…

    Узник робко приблизился к дочери надзирателя и осторожно обнял её за талию.

– Ох… – произнесла она.

– Что? – узник тут же отпустил талию.

– Да ничего, ничего, это я будто бы от испуга. Давайте, беритесь…

    Узник повторно обнял её за талию и на минуту задумался, что делать дальше. Он никогда не насиловал девиц, поэтому пытался сейчас вспомнить последовательность действий, которые живописала ему давеча жена надзирателя. В конце концов, так ничего и не вспомнив, он потянулся губами к шее дочери надзирателя.

– Стоп! – изрекла та. – Я вам что сказала – без этих всяких слюнявых нежностей, я вам не проститутка.

– Да, – осёкся узник, – да.

    Но запах, который источали кожа и волосы дочери надзирателя уже коснулся его ноздрей – давно не пробованый, почти уже забытый запах женщины. Руки его невольно охватили девичью талию чуть крепче, он привлёк дочь надзирателя к себе, ощущая на своей груди упругость её маленьких грудей, притаившихся под заношенной кофтой. В душе его тут же поднялась буря чувств, пелена диких и ещё более одичавших за время заключения инстинктов застлала разум, лишая и воли и сомнений.

    Он припал губами к шее дочери надзирателя, под завитком волос, что притаился за моментально раскрасневшимся ухом, заблудился поцелуями в её волосах, скользнул дыханием по её щеке в поисках губ.

    На его страстный поцелуй она не ответила и как будто даже хотела с руганью оттолкнуть его, но в следующий момент – когда рука узника повелевающе легла на её бюст – сдалась, обмякла, и язык её тут же скользнул навстречу языку насильника.