Ну что ж, вполне разумно и справедливо, что Витлав Эриксон заплатит за чужое жильё не из собственного кармана, а из средств настоящего жильца. Вполне себе резонно.
С чувством удовлетворения он сунул деньги в карман, проверил, на месте ли ключи и буквально выбежал из квартиры.
Взлетая на третий этаж, он обнаружил на лестничной площадке скучающего Йохана. Кажется, мальчишка проводил на своём бессменном дежурстве целые дни. А ведь ему надо бы сейчас сидеть за партой в школе.
– Ого! – произнёс мальчуган. – Это вам Циклоп так зарядил, да?
Эриксона смутило совпадение прозвищ, данных Циклопу им самим и этим мальчишкой, но сейчас ему было не до того, и он быстро позвонил условленным кодом в квартиру с цифрой пять на двери.
Никто не открыл. Возможно, старухе требовалась не одна минута, чтобы дошаркать до двери. А может быть, полчаса уже прошли, пока он рыскал в поисках денег, и вредная домавладелица ушла или просто не открывает ему дверь, из противной, упрямой и брюзжащей старческой злости.
Под любопытным взглядом Йохана он позвонил ещё раз, тщательно соблюдя шифр. Нервно пощёлкивая пальцами, выждал несколько минут. И уже собрался было позвонить в третий и последний раз, когда мальчишка сказал:
– Да нет там никого.
Дальше между ними состоялся вот такой быстрый, воспалённый диалог, будто они спорили уже не меньше получаса.
– Нет? – спросил Эриксон.
– Нет.
– А чего ж ты раньше не сказал?
– А раньше вы не спрашивали.
– Так я и сейчас не спрашивал.
– А мне просто надоело, что вы тут торчите.
– Она должна быть дома.
– Но её там нет.
– Где же она, чёрт побери?!
– У чокнутого.
Эриксон остановился, внимательно посмотрел на мальчишку.
– У чокнутого? – переспросил он на всякий случай.
– Ну да, – лениво пожал плечами мальчишка. – У старика Пратке.
И он сплюнул вниз, на площадку второго этажа, под дверь указанного старика, возле которой образовалась уже небольшая лужица из его плевков.
Эриксон неодобрительно покачал головой и спустился на свой этаж. Хотел постучать в третий номер, но вместо этого зачем-то прижался ухом к двери – осторожно, тихонько, воровато – и стал слушать.
– Нет, так ничего не услышишь, – сказал сверху Йохан. – Слушать надо через замочную скважину.
Эриксон покраснел, застигнутый за своим предосудительным занятием – он уже напрочь забыл о присутствии этого мальчишки. Тем не менее, он опустил голову пониже и прижался ухом к щели замка.
Слышно ничего не было поначалу, зато он почувствовал лёгкий смрадный запах, исходящий из-за двери.
– Чем у него так воняет? – шёпотом обратился он к Йохану.
– Воняет, да, – кивнул мальчишка, не расслышав, наверное, вопроса.
Эриксон снова прислушался, весь буквально превратясь в слух, но ни единого раздельного звука не доносилось из квартиры сумасшедшего, а шёл только постоянный нестихающий ропот, будто там говорили одновременно полтора десятка человек.
А в следующую минуту его буквально отбросило от двери, потому что прямо в ухо ему, сквозь замочную скважину, дрожащий негодованием старческий голос произнёс:
– Я не позволю!
Эриксон отпрыгнул к своей квартире и уже хотел с позором скрыться в ней, навеки обесславив себя подслушиванием у чужой двери, и только уверенность, что безумный старик ничего не соображает в приличиях, давала ему слабую надежду сохранить доброе имя. Но прежде чем он нашёл в связке нужный ключ, дверь квартиры Пратке открылась и подрагивающий голос госпожи Бернике произнёс:
– Ну, что, господин Скуле, вы принесли деньги?
Эриксон-Скуле обернулся, выдавливая на губы улыбку. Она выползла и легла на губах жалкой бледной полоской, как выползает из тюбика зубная паста на подставленную щётку.
Мадам Бернике стояла в дверях, в домашнем халате и в чепце. За её плечом демонически сверкал очами старик Пратке, и весь его вид говорил, просто кричал: «Я не позволю!»
Из глубины квартиры действительно доносились несколько голосов, которые жарко обсуждали что-то, спорили и даже, похоже, ругались.
– Мы играем в карты, – ответила мадам Бернике его удивлённому взгляду. – Хотите составить партию, господин Скуле?
– Н-нет, благодарю вас, – выдавил растерянный Эриксон. – Я только хотел… хотел передать вам деньги. Я звонил к вам, как мы договорились, двумя короткими и одним длинным, но… никто не открыл, и тогда я…
– А кто бы мог вам открыть, если там никого нет? – перебила домовладелица.
– Не знаю, – растерялся Эриксон, словно уличённый в ещё одном неблаговидном поступке.
– Он звонил два раза, – сказал сверху Йохан.
– Благодарю, мой мальчик, – отозвалась госпожа Бернике, даже не подняв на мальчишку глаз. – Господин Скуле никогда не отличался особой вежливостью или терпением, – и добавила, обратясь уже к Эриксону: – Не так ли, господин Скуле?
Эриксон промямлил что-то нечленораздельное. Эта старуха подавляла его своей железной волей, своим холодным непроницаемым взглядом и ледяным тоном. Он всегда считал себя человеком не робкого десятка, но перед этой дамой и в теперешних обстоятельствах чувствовал себя юнцом, получающим выволочку от тиранши тётки, от которой зависит его будущее благосостояние, которое наступит однажды, в какой-то счастливый для него, и последний для тётки, день.
– Итак, что вы хотели? – спросила госпожа Бернике, словно уже напрочь забыв, о чём они говорили только что. – Если только подслушать у двери господина Пратке, то вам придётся довольствоваться тем, что вы уже услышали и скрыться от позора в своей квартире.
– Я… – промямлил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Я не хотел. Я принёс деньги. За квартиру.
– Ах, вы наконец-то соблаговолили принести деньги, – кивнула Бернике, и по губам её скользнула презрительная улыбка. – И что же вам мешает немедленно их мне передать, вместо того, чтобы торчать у двери и подслушивать?
Эриксон робко подступил к прямой и холодной как скала домовладелице и осторожно вручил ей деньги.
– Так вы не хотите составить нам компанию? – спросила Бернике, пересчитав купюры.
Эриксону показалось на миг, что из квартиры Пратке в гомоне голосов донёсся до него весёлый и разгорячённый спором голосок Линды, и он едва не согласился, но тут же осадил этот порыв, сказав себе, что Линды в квартире этого сумасшедшего, рядом с этой ледяной старухой, не может быть по определению.
– Благодарю вас, госпожа Бернике, – поклонился он. – Я бы с радостью, но никак не могу в данный момент. У меня дела. Да, дела, я должен дать урок одной… одной барышне. И уже почти опаздываю.
– Это в ваших правилах, – с усмешкой кивнула домовладелица. – Подслушивать, опаздывать, надоедать звонками, шуметь и являться в приличный дом в непотребном свински пьяном виде – всё это в ваших правилах, господин Скуле, так что я нисколько не удивлена.
И произнеся эту суровую тираду, она скрылась в прихожей квартиры Пратке.
Старик уступил ей дорогу и, закрывая дверь, блеснул на Эриксона безумным взглядом.
– Я не позволю! – выпалил он, прежде чем дверь отрезала его от растерянного Эриксона.
4
И всё же он был готов поклясться сейчас, что слышал голосок именно Линды там, в квартире безумного Пратке. Что это значит? Что происходит в этом чёртовом доме, и кто все эти странные люди, упорно величающие его, Витлава Эриксона, дурацким именем Якоб Скуле? Что им понадобилось от него? И что было бы, если бы он принял приглашение и вошёл в квартиру Пратке? Что увидел бы он там? Был ли бы он сейчас жив, не избавили ли его растерянность и испуг от верной смерти?
Выходит так: кучка каких-то сумасшедших обманом завлекла его, пьяного, в этот дом, подселила в квартиру некоего учителя музыки и в непонятных, но несомненно гнусных целях теперь издевается над ним, морочит ему голову. А быть может, и сам Якоб Скуле с ними заодно? Быть может, он совершил какое-то ужасное преступление и теперь сидит там, у Пратке, вместе с остальной компанией, играет в карты и посмеивается над глупостью бедного инженеришки, который вместо него должен будет взойти на лобное место, чтобы принять позорную смерть от руки палача? Да, вполне возможно, что Эриксон назначен жертвой и должен пойти на заклание вместо неведомого учителя музыки – возможно, серийного убийцы, маньяка, или, на худой конец, мошенника, квартирного вора, насильника… Если бы только ему вспомнить вчерашний день, что́ произошло с ним, о какой крови говорила консьержка (хотя, можно ли ей верить, если она тоже состоит в компании этих преступников), где он так напился и как очутился в этом пролятом доме.
Ответов на все эти вопросы у него нет, но он может сделать один очень правильный и жизненно необходимый шаг – бежать из этого дома, бежать немедленно, пока ещё не поздно.
И он сбежит, вот только доварится рис.
Кастрюлька пыхтела и испускала пар на маленькой плите в одну конфорку. На столе в углу ожидал своей очереди чайник. Тут же согревалась запотевшая банка пива «Берника». Что ж, Эриксон имеет полное право компенсировать себе те убытки и неудобства, которые претерпел, будучи неизвестным ему Якобом Скуле. Учитель не обеднеет, лишившись одной банки пива и горстки риса, а у Эриксона ещё маковой росинки не было сегодня во рту.
В нетерпении он открыл банку, приложился, впуская в себя живительную горьковатую струю пенного напитка. Прочувствовал, как прохладная струйка опускается по пищеводу в желудок и заполняет его, будто уютно сворачивается в желудке кольцами маленькая холодная змейка. Пиво немедленно ударило в голову – мягким толчком, словно кто-то стукнул по мозгам ватным одеялом. Шустрые мурашки заполонили черепную коробку, забегали, засуетились в ней. Планка настроения стронулась с отметки «Никакое» и медленно, но уверенно поползла вверх. Остатки тяжкого похмелья, бултыхавшиеся в голове булыжником, растворялись как кусочек льда в стакане тёплой воды.
Рис был полит оливковым маслом из обнаруженной давеча в столе бутылки и с аппетитом съеден. Некоторое время Эриксон колебался между чаем и кофе и выбрал в конце концов чай, как более мягкий к нервам напиток.
Ощущение хмельной сытости, хотя и недостаточной – лёгкой, временной, – окончательно привело его в доброе расположение духа, и уже даже старуха Бернике (почти тёзка пиву) не казалась такой ледяной и зловещей, как час назад. И дом уже не выглядел столь мрачным – чёрной дырой, втянувшей его в своё поле, – каковым представлялся недавно. И компания, собравшаяся в нём, – возможно не более чем стайка шутников, нашедших себе не самое удачное, но всё же вполне безобидное развлечение.
И тем не менее, Эриксон не отказался от плана покинуть это странно-зловещее место как можно быстрей, поэтому, покончив с чаем, он поднялся и, оглядев кухню, сказал: «Прощай, не мой дом. Прости меня, Якоб Скуле, что я вторгся в твоё житьё-бытьё и, возможно, немного в нём набедокурил». Попращавшись таким нетрезво-сентиментальным образом с квартирой, Эриксон двинулся в прихожую. Уже открыв дверь, он вспомнил про флейту и вернулся в спальню, чтобы забрать инструмент. Уложив флейту в чехол, в последний момент он, повинуясь какому-то непонятному порыву, схватил с кровати трусики Линды и сунул их в карман.
Уже почти спустившись в холл, услышал стук входной двери и уверенные шаги двух или более человек – явно мужчин. Эриксон замер на ступеньке и начал прислушиваться.
– Здравствуйте, мадам, – обратился мужской голос к консьержке. – Полиция, инспектор Фергюссон.
– Будьте здоровы, инспектор, – отозвалась фру Винардсон. – Чем могу быть полезной, если вообще могу? – и она засмеялась. Эриксон ясно представил, как затряслись при этом её массивные груди и всё грузное тело. Этот смех показался ему вульгарным и абсолютно неуместным, потому что совершенно ничего смешного консьержка не изрекла.
«Но зато этот громовой хохот может быть сигналом сообщникам, – подумал он – Сигналом, что пришла полиция».
– Сможете, мадам, – серьёзно отозвался инспектор, – если скажете нам, в какой квартире живёт некто Скуле, учитель музыки.
– А-а, это Якоб-то? – оживилась консьержка. – Охотно скажу, если сначала вы расскажете мне, что́ опять натворил этот малохольный.
После этой фразы консьержки Эриксон повернулся и, покрываясь липким потом, стал тихонько подниматься обратно наверх. Он заметил Йохана, который с любопытством следил за его перемещениями со своего поста, и заговорщически приложил палец к губам, требуя молчания.
– Да ничего не натворил пока, – отвечал меж тем инспектор. – Просто нам необходимо задать ему пару вопросов; возможно, он является свидетелем преступления.
– Вон оно что, – отозвалась консьержка. – Вон оно как. А вы мне не врёте, инспектор? Может, вы скрываете правду и пытаетесь отбрехаться, а я возьми да и выложи вам номер квартиры этого мерзавца?
– Мерзавца? – ухватился за это слово полицейский. – Вы хотите сказать, что он не законопослушный гражданин?
– Я хочу сказать… – начала консьержка, но продолжения Эриксон уже не слышал, потому что, услыхав последние фразы, бросился по лестнице через две ступеньки, стараясь, однако, ступать как можно тише.
В несколько мгновений домчавшись до своей двери, он толкнул её, но тут же сообразил, что она закрыта, а значит нужно искать ключ. Чёртовы ключи! Они были так похожи друг на друга, что ему опять пришлось безрезультатно перебирать их, и каждый раз с губ его срывались беззвучные ругательства, потому что очередная попытка открыть замок заканчивалась провалом.
– Они уже поднимаются, – прошептал сверху Йохан. Ну слава богу, мальчишка, кажется, на его стороне и не выдаст. Эриксон благодарно кивнул, пытаясь вставить в скважину следующий ключ. Не подошёл!
Теперь уже и он слышал шаги поднимающихся полицейских и голос фру Винардсон, которая, видимо, взялась их сопровождать, чтобы на месте удовлетворить своё любопытство. Наверное, и они уже могли услышать звяканье ключей, а уж если он хлопнет дверью, закрывая её, то и подавно будет услышан. Но сначала проклятую дверь надо было открыть.
– … уж этого я не знаю, – услышал он окончание фразы консьержки. – А вот вчера он заявился совершенно пьяный, просто упился в дым.
– Вот как, – заинтересованно произнёс инспектор.
О счастье! Замок наконец-то открылся. Если бы Эриксону пришлось делать ещё хотя бы одну попытку, приближающееся к нему несчастье уже вывернуло бы на площадку между этажами, и конечно он был бы пойман.
Заскочив в прихожую, он, вопреки неистовому желанию стремительно хлопнуть дверью, отделив себя от преследователей, прикрыл её медленно и осторожно, так, что она почти не скрипнула. Аккуратно отпустил защёлку замка, чтобы не было слышно щелчка.
Всё! Он спасён.
Витлав Эриксон не мог бы сказать, от чего он спасён, ведь ему, собственно, никто и ничто не угрожало. Визит полиции не имел к нему никакого отношения, как и он сам не имел никакого отношения к учителю музыки Якобу Скуле. Но выяснять это недоразумение с полицией ему казалось сейчас верхом неразумности и слишком рискованным занятием, особенно ввиду того, что консьержка взялась бы утверждать, что это именно он и есть Якоб Скуле, учитель музыки, и её несомненно поддержал бы любой из жильцов этого дома, которого инспектору вздумалось бы опросить.
Не прошло и двух минут, как за дверью послышались шаги, а потом в неё громко и деловито постучали. Эриксон замер и даже дыхание задержал. Главное было не переступить случайно с ноги на ногу, чтобы скрипучий пол не выдал его присутствия.
Стук повторился.
– Он дома? – спросил инспектор, обращаясь, видимо, к фру Винардсон.
– Откуда ж мне знать, – отозвалась та. – Я не видела, чтобы он уходил, но он, кажись, собирался на урок к какой-то девчонке. Уж что это за уроки такие он даёт, это одному богу ведомо, скажу я вам.
– У вас есть основания в чём-то его подозревать? – заинтересованно вопросил инспектор, снова, и уже более громко, постучав в дверь.
– Да уж не знаю про основания, – отвечала консьержка, – но он у нас странноватый малый, это вам хоть кто скажет.
– Странноватый?
– Ну, будто не в себе чуток. Так ведь, Йохан? – обратилась она к мальчишке, заметив его, наверное, на месте постоянного дежурства.
– Скажи Йохан, не стесняйся, – подхватил инспектор.
Мальчик что-то ответил, но Эриксон не мог разобрать, что.
Снова постучали, потом голос инспектора произнёс:
– Господин Скуле, откройте, это полиция. Мы знаем, что вы дома.
«Чёрта с два! – подумал Эриксон. – Нет меня. Лишь бы Йохан не выдал. А интересно, откуда эта бегемотиха консьержка знает, что я собирался на урок? Ведь я сказал это проклятой Бернике, так что слышать могла только она да Йохан. Кто-то из них передал ей мои слова. Впрочем, не исключено, что Винардсон тоже сидела в комнате Пратке вместе с остальными заговорщиками».
– Господин Скуле! – снова воззвал инспектор, обрушивая на дверь удары кулака. – Откройте немедленно, мы знаем, что вы дома.
– Да может, его и точно нет, – вмешалась консьержка. – Правда, я не видела, чтобы он уходил, ну так ведь он мог проскользнуть, когда я вышла в туалет или отвлеклась на попить чайку. Эй, Йохан, – снова обратилась она к мальчишке, – а ты не видел, уходил Якоб или нет?
Ответа Эриксон снова не услышал, но кажется, мальчишка отвечал правильно, потому что инспектор разочарованно произнёс:
– Проклятье, зря потратили время. Послушайте-ка, мадам, а вы не могли бы позвонить нам, как только он вернётся?
– Хм… – консьержка, кажется, была не очень довольна идеей инспектора. – Я, вроде, не служу в полиции, не сержант я и не осведомитель ваш, с чего бы это мне суетиться-то.
– Но вы не забыли, что у вас есть ваш гражданский долг? – напомнил инспектор. – Всякий законопослушный гражданин должен оказывать посильное содействие полиции.
– Посильное, – с нажимом повторила консьержка. – А с чего вы взяли, что для меня это посильно?
– Хорошо, – смирился инспектор. – В таком случае, вас не затруднит передать ему повестку, которую я сейчас выпишу?
– Ха, так чего проще будет вам бросить её в почтовый ящик. Он вернётся, увидит повестку в ящике, прочитает и сразу прибежит к вам.
– Так-так, – произнёс инспектор, явно недовольный нежеланием консьержки сотрудничать с полицией. – Хорошо, хорошо… Спасибо за помощь, мадам не-знаю-как-вас-там.
– Винардсон моя фамилия, – отозвалась консьержка, словно не замечая сердитой инспекторской грубости. – Магда Винардсон.
Но инспектор, похоже, не слушал её, потому что шаги полицейских (всё-таки их было двое, точно) звучали уже на лестнице.
Только теперь Эриксон перевёл дух.
Не зажигая света, он проследовал к окну, выглянул на улицу, на которой уже смеркалось и горели фонари. Через пару минут на тротуар вышли полицейские и остановились под фонарём, чтобы прикурить. Один из них задрал голову и смотрел на окно, за которым притих Эриксон. Он знал, что полицейский не может его видеть, и тем не менее по спине его пробежал зябкий холодок. Несколько минут служители закона дымили сигаретами и разговаривали – видимо, совещались о чём-то. Потом один из них, тот что был старше и выглядел лет на пятьдесят, бросил в урну окурок и пошёл к машине, стоящей у обочины. Наверное, это был инспектор и он направлялся в участок, оставив своего напарника под фонарём дожидаться прихода Скуле. Хитрецы! Но долго же придётся этому полицейскому ждать!
А что, если они выставят тут круглосуточную засаду? Как тогда Эриксону покинуть дом? Он уже смирился с тем, что сегодня ему придётся ночевать здесь, в квартире Скуле, в то время как Хельга будет сходить с ума оттого, что её муж пропал и даже не звонит. Конечно, Эриксон позвонил бы, но вместе с бумажником пропал и его сотовый, и сигареты, и фотография жены и вообще всё. Каким-то чудом уцелели только часы на руке. «Кстати, – подумал Эриксон, – я их так и не завёл».
Машина между тем загудела мотором и рванула с места в сторону площади Густава Стрее. Второй полицейский остался одиноко торчать под фонарём и принялся неторопливо прогуливаться у входа, туда-сюда, спокойный и уверенный в себе.
«Ну что ж, – сказал Эриксон, обращаясь к спальне, – значит, я рано попрощался. Пожалуй, тебе придётся приютить меня до утра, спальня».
Он вошёл в комнату, положил на стул чехол с флейтой, потом, поразмыслив, достал из кармана трусики Линды и положил рядом.
«Кстати, – подумалось ему, – а что если она вернётся за трусами? Завтра, а то, вдруг, и сегодня? Нет, сегодня, конечно, уже вряд ли, а вот завтра… завтра вполне возможно». Ему вдруг стало ужасно жаль, что он оказался сегодня не в состоянии заняться с этой девушкой сексом. Вспомнилась её упругая грудь, её игриво вздёрнутая попка, встречавшая его в спальне, чёрный ручеёк волос, спадающий от промежности вниз, к лобку, чуть приоткрытые в молчаливом, но таком многозначительном, призыве пухлые и почти коричневые от пигмента губки…
Почувствовав внезапный наплыв желания, он едва не застонал от осознания того, что утолить его сейчас нет никакой возможности. Ну не идти же, в самом деле, к Бегемотихе, сидящей внизу, в привратницкой, чтобы соблазнить её!
Вздохнув, Эриксон сбросил с себя пиджак, небрежно повесил его на спинку стула и одетым улёгся в кровать. Не хотелось ему раздеваться здесь, в этом не своём своём временном пристанище – как-то было брезгливо, мерзковато и холодно.
Несколько минут он лежал, силясь заснуть, но переживания этого дня, безутешные мысли и вопросы, на которые не находилось ответов, терзали его нервы, не давая даже задремать. В конце концов, извозившись, он взял со стула трусики Линды и несколько минут вдыхал исходящий от них уже совсем слабый запах…
Минут или секунд, он так и не осознал, потому что не заметил, как уснул.