– Я сильно изменилась? – спросила Лида.
– Да. У тебя взгляд гетеры.
– Ты простишь меня?
– А ты меня простишь?
– Давай как в детстве?
– Лазить по мрачным улицам?
– Пить тёплый чай по холодным аллеям.
– И читать друг другу свои стихи.
– Приправленные шалфеем…
– … красить в блокноте штрихи.
***
На приступочке нашего подъезда всегда было чисто: дворник Лаваш знал своё дело. Однако вот уже третий день трепыхалась в углу подвальной двери, забитая, потрёпанная ветром и острой пылью рваная потускневшая обёртка от липкой синтетической карамельки. Два дня назад я сидел дома, когда жёлтый конверт чеканил трясущейся мелочью шаг, поднимаясь по ступеням нашего барака. Не стало Подай-Патрона.
Обычная история. Ни свет ни заря, почувствовав сквозь дрёму ноющую боль в левом бедре, Подай-Патрон проснулся. Почесав волосатой рукой пузо, он пошёл выливать в унитаз утку прикованной к кровати жены. Сделав ей необходимые уколы, Подай-Патрон начал шипеть сковородкой на кухне, отчего запах нагара, как и всегда, стал слышен по всей лестничной клетке. После небольшой гимнастики, покормив свою «Мусю» с ложки и отхлебнув до рези приторный чай, он стал собираться на улицу, дабы вынести накопившийся за прошлый день мусор. Поколотое зелёное ведро с блевотного цвета ручкой стояло в прихожей, из него росой сочились и капали на ковёр дурные бульонные капли. Наконец, надушившись одеколоном, Подай-Патрон в отличном расположении духа вышел во двор.
Ложным вестником приближающейся мороси на улице стояла тёплая октябрьская жёлтая весна. Дворник царапал жёсткой щетиной лужи на асфальте, случайные сороки гнездились на редеющих шпагах берёз. Воздух как губка был насквозь пропитан каплями озона, и даже едва уловимый аромат тухлой рыбы из помойного ведра никак не мог помешать Подай-Патрону насладиться внезапно нахлынувшей свежестью пейзажа. Хотелось дышать полной грудью, хотелось поместить в плевры весь кислород планеты. «Как мало воздуха,» – подумал Подай-Патрон и стал дышать всё чаще, всё шире раскрывая свою маскулинную пивную грудь. Удар копья в сторону лёгочной артерии. Подай-Патрон, задыхаясь и держа от сильной боли руки на сердце, начал искать точку опоры, облокачиваясь на ржавые перильца. Ноги перестали слушаться, ведро треснуло об бетон подъезда. Подай-Патрон, посиневший и неуклюжий, сидел как мешок с кукурузой в окружении помоев, пока дворник стучал в окна первого этажа, дабы разбудить соседей. Вместо слов и мольбы из гортани свежепреставленника раздавались хрипы и бульканья, он упал на бетон, раздираемый мыслью о глупости своего положения. «Какой позор, что скажут соседи,» – думалось Подай-Патрону в последнюю секунду своей жизни, а где-то в квартире плакала и мычала от бессилия Муся, совершенно не понимая отчего, просто почувствовав женским сердцем неведомое и страшное. Скорая, соседи, дворник – никто в мире не смог бы помочь человеку, который на последних секундах проблеска сознания перестал контролировать свой сфинктер. Похороны прошли прямо возле того самого места, где Подай-Патрон устремился в другой мир, поэтому все пришедшие закрывали свои носы платками. Даже хлорка не смогла сбить едкий сладостный душок. Гроб с покойным заталкивали в припаркованный автобус, когда по улице стали проезжать помигивающие оранжевыми огоньками поливальные машины. Как говорится, всякое лыко в строку.
Сколько бы я ни общался с Лидой, она то и дело разговаривала о Семье. Стихи, поэты, двойные рифмы, маленькие томики с обложками – словно никогда и не существовало для неё ничего, кроме собственного дела. Лида рассказывала мне о своих наполеоновских планах, о готовящихся Семьёй акциях, а я лишь виновато отвечал ей взглядом, рассеянным в пространстве. Я думал о Подай-Патроне, о его недавних похоронах и по капле выдавливал из себя маску внимательного собеседника. Наконец, Лида не выдержала:
– Мне казалось, ты должен радоваться.
– Да? – откликнулся я. – Знаешь, мне тоже думалось, что я буду танцевать на могиле этого живодёра. И всё же… Всё как всегда. Обрывается нитка, и ничего кроме вакуума.
– Поверить не могу, что ты до сих пор скулишь из-за той мёртвой шавки, – фыркнул Лида. – Сколько лет прошло.
– Немало, – ответил я. – Давай, больше не будем…
– Нет, будем, – перебила меня Лида. – Господи, ты так сильно пестуешь свою боль, аж тошно! «Я такой несчастный, какая у меня тонкая душевная организация! Ах, моя Ия!» Бедненький Дима! Как же ты страдал!
– Лида, хватит.
– Не хватит, Дим. Не заламывай рук! Снова старые песни. Ты то и дело говоришь о том, какой ты новый и сильный, но на деле снова и снова выставляешь себя смешным и жалким. Разве нет?
– Мне всегда казалось, что поэты – и есть нытики.
– Глупости, – поправила чёлку Лида. – Горе у каждого своё. Мы либо справляемся с ним, либо нет.
– Давай не будем спорить. Не хочу снова бить твоего ручного пёсика Аркашу.
– Господи, какой ты мелочный! – встрепенулась Лида. – А хочешь, я тебе сказку расскажу.
– Сказку?
– Ну да. Ты же любишь истории, так что тебе понравится, – ядовито улыбнулась Лида. – Итак, жила-была девочка. Как её звали, значения не имеет. У неё была мама – невидимая Королева. И папа – могучий Король. Принцесса очень любила отца, любила гулять с ним за руку, обнимать его могучую шею, слушать песни на его кассетном магнитофоне, и души в нём не чаяла. Однажды Король уехал на охоту и так и не вернулся. Бывает. Девочка по ночам много плакала, её подушка была солёная как океан. Королева, как могла, утешала свою дочь, но всё без толку, она была невидимая и поэтому не могла ни до чего дотронуться. А рядом с королевой всё время крутился какой-то конюх, страшный, уродливый и пахнущий мочой. Почему королева его полюбила, так и останется загадкой, возможно, какой-то маг наколдовал им письмо с признаниями, кто знает.
Меня бросило в пот.
– Королева, недолго думая, сыграла свадьбу с конюхом, едва могила отца принцессы заросла травой. Его лошадиное величество, сэр регент, однако был учтив. Приходил в покои принцессы, гладил её по волосам, успокаивал, мол, «я понимаю, отца не вернёшь, называй меня дядя Володя, я не обижусь, давай станем друзьями». Пытался, как мог, войти в доверие – всё без толку. Принцесса любила своего папу. Невидимая королева всё чаще по вечерам прикладывала губы к винному кубку. Да и сэр регент был не дурак заложить за воротник. По вечерам бывший конюх приходил в покои принцессы, от него веяло спиртом и навозом, да и вообще он стал всё чаще коротать вечера в комнате царевны. Невозможно было никуда сбежать. Подарки, конфеты. Однажды принцесса открыла комод с трусами и увидела беспорядок.
– Лида, может…
– Ты слушай дальше. Принцесса перестала спать по ночам. В открытом проёме комнаты стоял конюх и глядел на якобы спящую девочку, и дышал. Громко дышал, но невидимая Королева так уставала на балах, что ничего не могла слышать. Да и стала бы. А принцесса лежала в кровати, сжавшись в комок как ёжик и старалась не шевелиться, задерживала дыхание и молила, шептала: «Боженька, пожалуйста, пусть он уйдёт! Пусть он уйдёт! Только бы он ушёл!» Бог был глух, он никогда ничего не услышит. А конюх каждой ночью он был на шаг всё ближе и ближе к кровати, пока однажды не присел на неё своей обвисшей жопой. Сказать, что было дальше?
– Пожалуйста, нет…
– Он медленно, деловито, тонкими дрожащими пьяными руками стащил одеяло. Затем ножничками для маникюра надорвал пижамку, а после, когда понял, что принцесса якобы спит, потянул свои мерзкие грязные руки. Принцесса глупая, думал он, принцесса ничего не поймёт. А принцесса кричала глубоко внутри себя, от отчаяния, от стыда, от боли ей хотелось умереть, и вместо молитвы она то и дело звала папу. Она так хотела, чтобы могучий Король вернулся с охоты, но он всё никак не приходил. Вместо царского горна она слышала лишь сбившееся отвратное упырское дыхание. Конюх облизывал языком свои губы, и в этот самый момент принцесса поняла, что папа умер, ведь если он был бы жив, то обязательно пришёл. А конюх пошёл отмывать пальцы от крови. Когда тот ушёл, принцесса на цыпочках, плача в кулак, побежала в ванную отстирывать тряпки.
– П…почему принцесса не рассказала никому об этом?
– Да что ты говоришь? – Лида громко рассмеялась мне в лицо. – Принцесса рассказывала, и не раз. Своей маме королеве, в школе, даже пыталась намекнуть об этом своему будущему принцу. Но разве он слушал? Разве они все слышали принцессу? О нет, люди-эгоисты. Их интересует только свой внутренний мир, своя суета и скука, им проще разговаривать о прекрасном и лицемерить, потому что когда наступает реальная жизнь, те же милые друзья, те же родственники, которые сидят на кухне и с улыбками на лицах пьют чай, прячутся как черепахи в свои панцири, лишь бы не слышать боли, лишь бы не слышать крика. Давай поплачься о том, какая Лида – сука и как жесток мир, отнявший твоего щенка. Расскажи мне, что горе у каждого своё, только вот ты ещё не знаешь, что такое горе. Принцесса каждое утро просыпается и идёт на кухню завтракать, сидит за одним столом с конюхом и Королевой и делает вид, что ничего не было. Улыбается, когда нужно. Обнимает конюха, называет его «папой», чтобы мама-королева не устраивала скандала, а потом идёт в туалет и блюёт от ненависти к себе. Каждый божий день. У её принца теперь новая принцесса, у Королевы есть конюх, а у Принцессы нет никого. Кроме своего войска. И чёткого понимания: нужно ждать своего часа. Молчать и слушать. Кивать и улыбаться. Однажды часы пробьют полночь.
Я никогда не любил Лиду. И никогда не смогу полюбить. То чувство, что сковывало нас, делало нас родственными душами, было гораздо выше, чем любая житейская дихотомия. Это была солидарность раненых зверей. Лида была права. Всегда, во всём. Ия действительно была из другой галактики. Мой мир, наш с Лидой мир, на каждый атом состоял из подъездной пыли, крови и слёз. Наш мир был грязным, пошлым, убивающим всё живое, ядовитым и душным. Он всегда пахнул прокисшей квашеной капустой, сигаретами, битумом, дешёвым алкоголем и бензином, наша Вселенная всегда состояла из разрисованных баллончиком уличных стен, разрушенных храмов, поэзии и украденных с соседских крыш медных проводов. Наша музыка звучит в скрипе милицейского патруля, сирен пожарных машин и холодного свистящего ветра аллей. Я стремился к новой жизни, убегал от реальности как трусливый кролик, но в эту секунду я ощутил всю свою принадлежность к выбоинам на асфальте, разбитой колее просёлочной дороги, паутинкам на крышах, висящим на теплотрассах кулей стекловаты. Дворник пропил всю зарплату за два дня – это я. Подростки целуются, сидя на постаментах городских памятников – это мы. Мальчишки играют в футбол и бьют коленки – из ссадин сочится моя кровь. Менты бьют дубинкой бездомного за то, что тот украл в магазине яблоко – его боль я принимаю как свою. Коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Поцелуй меня, – вдруг прошептала Лида.
– Ч…Что, прости?
– Поцелуй меня. Так, как если бы ты целовал ЕЁ. Обними меня так, как обнял бы свою несравненную принцессу. Дай. Мне. Почувствовать. Дай мне поверить, что меня можно полюбить.
– Я не люблю тебя.
– Я знаю, – выдохнула Лида. – Но сделай хотя бы вид, этого достаточно. Помоги сестрёнке.
Я не знаю, как вышло, что я согласился. Её обветренные губы резали меня бритвой, а я то и дело думал о Ие. Лида плакала, наспех перечисляя мне все те факты своей жизни, что до этого момента казались ей сокровенными. Что ж. Прощай, мир, в котором я никогда не буду своим.
7
Уже давно пустели бельевые верёвки в ожидании постиранных простыней и сорочек. Ржавел на углу барака телефонный автомат с оборванной трубкой. Объеденные ветром и солнцем объявления в духе "волосы дорого" трепыхались будто крылья бабочек, прибитые гвоздями к исколотым кирпичам нашего дома. Окна покинутых квартир затянулись тиной, и нельзя было сказать отчётливо, жил ли в душных жилищах хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа. Тухлая, вязкая как сметана, паутина висела на углах подъездов, и с каждым годом её было всё больше и больше, Барак наш таял на глазах, превращался в блёклую тень себя, и всё было противно глазу, особенно тянуло на рвоту от зияния выбитых оконных проёмов, глядя на которые можно было подумать, что здание бомбили гаубицы. Не стучал мелочью жёлтый конверт, некого было хоронить, некому было поминать. Те редкие обитатели улья вроде нашей семьи или Лиды с её мамой жили в бараке исключительно потому, что просто-напросто больше некуда было податься.
А меж тем, вокруг нашего квартала с поразительной скоростью бурлила жизнь. Тут и там, на месте руин заводских труб, градирнь, покинутых одноэтажных домов, росли и пестрили вывесками реклам новые супер-мега-гипер-убер-дупер-торгово-развлекательные центры. Парковки этих строений были усеяны одиноко стоящими брошенными наспех продуктовыми тележками, дорогими автомобилями фешенебельных господ, столбами с неоновыми покрытиями, и бренды, бренды, бренды, бесчисленное множество их било по глазам, выедало палитру пёстрыми клоунскими красками. Акция! Скидки! Успей купить! А где-то в ста метрах от витрин ковш экскаватора выкорчёвывал столетние дубы нашего парка. Казалось, будто Сперанск однозначно и бесповоротно поделился на барыг и жлобов. И вот, уже к изумлению Лиды, её мама стояла на кассе нового бутика одежды. И вот уже на моей кухне лежали сваленные в общую кучу буклеты и полиэтиленовые пакеты из одних и тех же магазинов. И вот уже добрая половина Семьи после собраний идёт просиживать задницы на фудкортах. Мы пережили крисизы, Южную войну и голод. Мы не были готовы к изобилию.
И вот, как и много лет назад, наш храм, руины с исписанными стенами, вновь стали нашим островком спасения. Луч фонарной лампы сжигал кислород. Лида, как всегда, стояла посреди алтаря, вымеряя присутствующих холодным зимним взглядом, а вокруг, у стеночек, посреди нефа, в притворе кучковались её ручные фанатики. Я сидел чуть поодаль в дальнем своде апсиды.
– Время не лечит, – выдержала паузу Лида. – Я хочу задать каждому из вас всего один вопрос. Почему вы здесь? Разве нет занятия повеселее, чем стихи? Компьютерные игрушки, футбол, ночные клубы, нет? Вы здесь за компанию, или думаете, раз вы такие умные, то любая районная давалка раздвинет ножки, стоит посвятить ей хоть одно четверостишие? «Не такие, как все», вам ведь так нравится это чувство, верно? Уникальности, превосходства, величия. Литературный кружок, Семья, сопричастность к группе, будто бы вы не пишете поганых рифм, если вы не являетесь частью чего-то большего. Меня от вас тошнит! Псевдоинтеллектуалы, начитавшиеся пустых книжек, козыряющие при кофейных разговорах фамилиями таких же бездарных посредственностей, как и вы. Если вы такие, какими я вас описала, тогда запомните, лицемеры и мрази, вам тут больше не рады. Расходись, по домам, отребье. Вам здесь больше не место.
И тут Лида посмотрела на меня, и, выстрелив в мою сторону ехидным лисьим подмигиванием, набрала воздуха в хрупкую грудь:
– Но я очень хочу ошибаться. Я верю в Семью и верю в людей, чьи сердца не полны двуличия и фальши. Слова имеют значения! Ваше слово – моя вера. Классики учили нас жечь сердца людей глаголом. Так спросите себя. Верно ли я пишу? В этом ли моё призвание? Или меня усыпили, как усыпляют людей каждый час, каждый день, каждую минуту! Слушает ли он радио в машине, смотрит ли телевизор после работы, покупает ли продукты в супермаркете или общается ли по интернету. Что ваше слово против общего шума? Если вы думаете, что зря сотрясаете воздух, то уходите из Семьи! Вам здесь больше не место.
Молодец, Лида. Как репетировали.
– Мы всего лишь грязные дети нашего города. Пыль, которую можно смахнуть со стола. Пепел после пожара. Песчинки копоти на подошвах ботинок плешивых господ. У нас нет, и никогда не будет ни желаний, ни амбиций. Мы не хотим красиво выглядеть на обложках глянцевых журналов! Нас увещевают с голубого глаза о возможностях будущего. Личности! Личности! Личности! Каждый день все телеканалы пестрят историями о восходящих звёздах экрана, которые начинали с самых низов, и тем самым заставляют равняться! Будь как они! Покупай шмотки, которые они рекламируют! Ешь дерьмо, которое они толкают на разворотах таблоидов как «диетический продукт». Мы, кость улицы, даём им право чувствовать себя высшим светом. Мы, прах провинции, молчим и терпим как послушные школяры, которых бьют линейкой по рукам. Но нашему терпению приходит конец. Если вы готовы мириться с текущим порядком, вам здесь больше не место.
Москва, научи нас жить!
– Мы – поэты закоулков, Семья, слушайте меня! Время, когда мы сидели по подвалам и читали друг другу стихи, кончилось, прошлое – в прошлом! Настало время, когда слово должно вернуть то, что принадлежит ему по праву. Значение! Забудем о литературе давних времён, классики потеряли свои смыслы, пожухлые страницы хрестоматий полируют бронзу на дне Титаника! Мы низвергнем дутые фигуры с их насиженных гнёзд, отправим в Лету дохлых героев! Мы голодны, и это злит нас. Пусть языки пламени отсвечивают в наши лица, и пока горят глупые книги, мы перепридумаем буквы и алфавит! Это будет культурный террор, теракты образа мысли, тотальная литературная революция! Всех почивших прозаиков и поэтов – в топку паровоза Семьи! Стены бетонных панелек – вот наша новая бумага! Баллончики с краской – вот наше новое перо! Если мы захотим, то изрисуем даже небо! К чёрту реальность, долой университеты, мы создадим свой, новый, великий мир! Наша армия возьмёт штурмом богемный Олимп, и спуская в наш ад всех намалёванных херувимов, мы скажем им на прощание: вам здесь больше не место!
Рушить способен каждый. Вот уж не думал, что написанная мною для Лиды неделю назад речь вызовет такой ажиотаж. За исключением Немца, сидящего на обломках ступеней колокольни, все болванчики как один начали хором выкрикивать мантру «Каждый, кто пришёл в Семью, обязан…». Акустика храма делала триумф Лиды более величественным, и тем труднее было держать ей поднятый вверх собранный кулак и одновременно вытирать нахлынувшие слёзы счастья. Длилась эта фанаберия где-то минут пятнадцать, после чего Немец со скучающим видом подошёл ко мне и шепнул, пока никто не видит:
– Думаешь, раз собрал банальное дерьмо из штампов, то Лида вернёт тебя в фавор? Когда она упадёт, не забудь постелить соломки.
И затушил сигарету в ладонь.
***
Мы жгли книги. Очень хорошо горел Бредберри, Булгаков же, напротив, едва тлел и припудрился золой Гёте, смешанной с копотью Ильфа и Петрова. Языки пламени то и дело лизали наши руки, а мы плясали возле костра как пигмеи, что радуются дарёным бусам конкистадоров. Лавина, каскад подхватили нас в смертоубийственном танце, точно не было и не будет никогда ни прошлого, ни настоящего, ни, тем более, будущего.
Горели быт, бетонные фасады панельных домов, рекламные билборды, маячки дорожных указателей, лепнина на здании администрации, сошедший с рельсов проржавевший трамвай, старая лирика на тетрадных листах с вымаранными страницами, дурновкусные лица учителей, которые ежечасно тренировали нас страхом перед экзаменами. Горели пустые фабричные цеха, разбитая родителями посуда, перекопанные трубы посреди двора, подъезды, исплёванные семечками и бычками; однозначно – старые книги были лишь символом, тотемом всей той шелухи, которую Семья не хотела брать с собой в новое будущее. Вместо этого в будущее отправлялись вырезанные из картона трафареты, баллончики с угольной краской, несколько канистр с бензином и три пачки спичек.
Первая ячейка занималась тем, что читала стихи на улицах, в подземных переходах, в сквериках Театрального парка, в атриумах центрального сквера – словом, в местах массового скопления людей. Через пару-тройку месяцев к нам примкнула мощная банда уличных музыкантов, и теперь каждое четверостишие уличного бобика обязательно сопровождалось ветреным переливом гитарных струн. Вторая ячейка рисовала на улицах, и поначалу это было самой проблемной частью нашего предприятия, так как выезжающие на вызов наряды патруля очень не любят думать над рифмами, пусть они и размещены на стенах. Третья ячейка клеила листовки на автобусных остановках, четвёртая рисовала строчки наших стихотворений маркерами на спинках троллейбусов и трамваев, пятая массово брала по абонементу книги в библиотеках, возвращая «отредактированные» варианты, шестая же просто ничего не делала, ибо в эту ячейку Лида поместила, по её мнению, не очень надёжных товарищей. По прошествии месяца сложно было поверить, как никому не нужный литературный кружок может стать самым обсуждаемым событием Сперанска. Наши строчки читали все, от мала до велика: попавшие в пробку в переполненной маршрутке люди, дворники, скучающие почтальоны, кондуктора и офисные клерки. И всё же ничего не менялось. Люди читали наши стихи, и только лишь. Да и не могло поменяться, очевидно; машины всё так же останавливались на красный сигнал светофора, уставший после работы, затраханный начальством планктон по-прежнему ходил по торговым центрам и смотрел телевизор, дождь неизменно барабанил по битуму крыши, и только фанатики вроде Лиды никогда не могут пережить тот факт, что мир прекрасно справляется и без её великой борьбы. Всё чаще она резала себя бритвой в ванной, не до кости, испуганно останавливая ручеёк крови под холодной струёй воды. Устала Семья, уставала Лида, жадно потирал руки Немец, а я бессильно смотрел на приближающуюся катастрофу, не в воле изменить хоть что-нибудь на карте грядущего. Помогал ли я ей от чистого сердца или же просто поддакивал близкому мне человеку – не имело разницы. Я просто хотел, чтобы Лида была счастлива, и вновь играл опостылевший спектакль про верного друга, её опору и надежду.
И всё же в один из таких монотонных дней я понял, как сильно хочу выучиться на юриста. Ещё в начале нашего беспонтового акционизма я стал задумываться о законности всех наших творческих потуг, поэтому купил в маленькой книжной лавочке небольшой кодекс, который усиленно начал пролистывать так, будто бы передо мной лежал таблоид с автоновинками. Различного рода статьи особенной части рассказывали о преступлениях и следующих за ними наказаниях, от штрафа до смертной казни, и я не мог поверить, как сильно вовлечёт меня в себя суровая буква закона. Убийство, пиратство, разбой, шпионаж – как велик и многогранен был ассортимент предложенных блюд. Я рисовал в своей голове картины всяческих злодейств и способы, с которыми я мог бы хитро убежать от ответственности. И думалось мне, что люди по природе своей не так далеко ушли от приматов, и жизнь каждого из нас состоит из тоненькой надстройки морали, за которой скрывается могучий неистребимый инстинкт. Ведь как быстро благовоспитанные леди и джентльмены передушили бы друг друга в течение пяти минут, не будь закона, запрещающего это делать. Измывающиеся в корчах, жалкие и жестокие человечки, чья жизнь по нелепице эволюции зависит от слова «нельзя»; и как тонка хвалёная норма, на которую можно наступить как на корочку подтаявшего мартовского льда.
С каждым заходом в юридическую тему книжечек становилось всё больше. Гражданский, административный кодексы, процессы, закон о милиции, об ОРД, наконец, Конституция. Что кому можно, что кому нельзя. Незнание закона не освобождает от ответственности. Вы имеете право не свидетельствовать против себя и своих близких. В случае, если вы не можете оплатить услуги защитника, он будет предоставлен вам судом. Сотрудник милиции должен сообщить о намерении применить оружие, затем сделать предупредительный выстрел, а после открыть огонь. Если же я нарушу эту свою торжественную присягу, то пусть меня постигнет наказание по всей строгости советского закона. Информация множилась, статьи законов вплетались в клубок, ссылались друг на друга, создавали разветвления и сети, и я, переполненный знаниями, стал играть в Семье роль комнатного адвоката, рассказывая Лиде о последствиях тех или иных действий наших ячеек. Удивительно, но как будто бы понимание самого факта нарушения правил приободрило мою революционерку, и вот уже акции стали носить более крутой оттенок. Обмазать навозом забор виллы крупного денежного мешка, перцовка, распылённая в вентиляции туалета банка, поджечь памятник ветеранов Куликовской битвы – Лида крутила гайки, пока я хватался за голову, осознавая рост гипотетических санкций.
Творчество умирало, уступая место оголтелым перформансам. Картонные лозунги типа «Долой!» и «Смерть эксплуататорам!» звучали из уст Лиды всё чаще, и, в конце концов, вместо поэзии на условных баррикадах оставались лишь только жалостливые всхлипы и выкрики. И однажды мы доигрались.
Лида задумала акцию под названием «На смерть поэта». Небольшая площадь перед городской филармонией была очень удобна из-за пересечения улиц и плотности трафика в вечерний час пик. Очередные скучные слова вроде «они зажимают нам рты кляпами дубинок» должны были прозвучать вместе с небольшим концертом, подготовленным уличными паяцами по случаю выхода у них нового гаражного альбома. В назначенный час вся наша когорта детей-революционеров собралась в назначенном месте и начала свой весёлый утренник. Буквально через пятнадцать минут к зданию филармонии подъехал наряд патрульно-постовой службы. Скрипя тормозами УАЗика, заботливые дяди Стёпы пытались объяснить нам, что в данный момент времени в самом здании филармонии проходит симфонический концерт, посвящённый столетию со дня рождения выдающегося земляка города Воинской Славы Сперанск, а мы своими стихами и гитарами мешаем проведению этого мероприятия. Лида, аккуратно подбирая маты, пыталась оспорить законное требование сотрудника милиции. Немец разбил бутылку об бордюр, прапорщик продул рацию. Количество машин с синими мигалками было волшебным образом увеличено втрое в течение пяти минут, из мегафонов которых начали раздаваться призывы «расходиться по домам» и «не нарушать общественный порядок». Количество любителей поэзии и гаражной музыки стало стремительно сокращаться по мере увеличения числа автомобилей с магической надписью «02» на дверях. Очень легко стоять насмерть за идеалы, когда они ненаказуемы законом.
Грязная облёванная жестяная скамейка. Протухшая лимонная лампочка с вялой вольфрамовой нитью точно висельник едва качается из стороны в сторону от запаха сквозняка, отчего тень от прутьев решётки гуляет по лицам всего обезьянника. В дальнем углу сложился калачиком какой-то бомж с заблёванной бородой, отчего запах заспиртованного тухлого сала доносился до ноздрей даже через зажатый у носа платок. Дядьки в серых кителях и дурацких кепках ходят из кабинета в кабинет, время от времени поправляя ремень автомата на плече. На стене в дальнем углу висит белая ростовка с жирными пятнами пузырей. Грузная женщина в пилотке с кокардой бьёт тоненькие пальцы Лиды по дактокарте, обкатывая отпечатки. Наша бунтарка всегда была крохой, но сто шестьдесят три сантиметра, одуреть!
– Ну что, мои маленькие карбонарии, – раздался усмешливый голос товарища капитана. – Ждёте выстрел Авроры, бл*дь? Кто с бутылкой был, суки?
– Ну, положим, я – усталым голосом пробормотал Немец. – Не успел донести до мусорки.
– Ах, не успел, гадина е*учая… Свиридов, открой клетку! Этого, с маслянистыми глазами, ко мне!
Какой-то лейтенантик неряшливо потряхивая ключами, где-то около пяти минут возился с замком, а после, измучившись до пота, взял Немца под мышку и вывел его к капитану в фойе, как будто бы любое прикосновение к этому человеку вызывало сильнейший ожог.
– Стой ровно, мудила! Ноги на ширине плеч, руки в гору, мразь! Быстро!
Немца припечатали коленом к стене, пока свободной рукой капитан проводил по его карманам тыльной стороной ладони. Наконец, взгляд служителя закона зацепился за сгибы локтей горе-поэта, на которых виднелись странного вида гематомы.
– Ну что, урод, пояснишь за задув? Ты чё, винтовар?
– Гражданин начальник, – сонно улыбнулся Немец. – Что найдешь, то твоё. Я на тренировке мышцы потянул, а вены мне кошка царапает.
– Старлей! Свиридов, ты там заснул, что ли? Бери клиента, на**й, и с ним п***уете на экспертизу в накологичку, пусть там его по полной программе продуют! А ты, – капитан посмотрел в мою сторону. – Пошли со мной в кабинет. Дежурный, клетку закрой!
Портрет с пиджаком и флагом, одиноко висящий на стене; обшарпанный серый сейф с короной в виде герани, совдеповская парта с оргстеклом на столешнице, вертушка с гербом и кнопками, обшарпанные сиденья из кожзама, календарь за позапрошлый год, вешалка со спаянной наспех стойкой – вот и всё богатство, составляющее кабинет товарища капитана. Тот же, будто бы вовсе не замечая убогости обстановки, посмеиваясь под ус, снял свой китель и повесил его на спинку стула, обнажив въедливые, ярко-синие от пота пятна на милицейской рубашке.
– Ну и дела, Дмитрий Николаевич, – ехидно ухмыльнулся капитан. – Ну и публика у нас, право слово. Какие гастроли, нет, ну вы скажите! Проголодались?
– Да нет, что вы, – ответил я, всячески стараясь гасить звуки китов, доносящиеся из моего желудка всё громче и громче. – Если только чаю.
– Чаю всегда покушать можно, – ответил капитан. – Его и в тюрьме не запрещают, куда уж нам, собакам режимным, а?
– Я вас собакой не считаю. Только если маленькой и милой.
– Похвально. Что ни говори, интеллигент. Эх, какая молодёжь у нас пошла!.. Какой класс заканчиваешь?
– Одиннадцатый. Скоро в институт.
– А на кого, если не секрет?
– Не секрет, – ответил я. – На юриста.
– Ба! Так значит, вы наш будущий коллега! Или… – капитан погладил папку с бумагами, лежащую перед ним, – быть может, у вас другая судьба, ась?
– Свою судьбу мы вершим сами, – парировал я. – Или вы так не считаете?
– Я с вами полностью согласен, всенепременно и в каждом слове. Только вот при трудоустройстве в нашу… кхм, сферу, обязательно смотрят на приводы и совершенные ранее деяния. И у вас в копилочке одно уже есть. Вы же неглупый мальчик, не фузея, и сами всё понимаете. Мелкое хулиганство, нарушение общественного порядка, группой лиц… Ой-ёй, это очень грустная история.
– Но ведь, – улыбнулся я. – Как нам известно, любая группа лиц, как и классификация деяния при подготовке обвинительного заключения до передачи дела в суд, это прерогатива сотрудника милиции, дознавателя и следователя, разве нет? И я уверен, что такой компетентный специалист, как вы, разберётся с этим делом объективно, установит истину и докопается до сути всего-всего произошедшего.
– Поэтому вы и в кабинете, а не в клетке со всеми, – лукаво подмигнул капитан. – Я уверен, убеждён, что вы абсолютно невиновны в совершенном деянии, в отличие от другого… гражданина. Скажите, разве вы хотите портить свою жизнь ради какого-то торча, наркомана, который, безусловно, является главным зачинщиком всех ваших бедствий. Нарисовать какие-то каракули в общественном транспорте, граффити эти, листовки непонятного содержания… Ну глупости, верно же! Бороться за счастье людей, которые и так счастливы. В своих мирках, верно, но ведь мы все состоим из таких маленьких мирков. И не лезем в космос друг друга, нет-нет, пусть будет счастлив каждый, но по-своему. Разве это не правильно? Разве это не честно? Вот ваши, простите за нескромность, друзья, сидят и думают, какой непорядочный мусор, ругается матом на нас, бедных и несчастных, ай-яй-яй! А я ведь просто служка из реального мира. Дьячок, что давал присягу хранить и защищать, и всё моё естество направлено только на желание… помочь. И той сектантке, как её…