Блики Солнца. Сборник рассказов

Пашка-комсомолец

В школьные годы был у меня закадычный друг по имени Павел. Жуткий хулиган, но не злой и мухи не обидит, хотя пошутить не дурак… Отец у него был меломан знатный. Как-то раз Пашка пригласил меня в гости и показал отцовскую коллекцию. Помню, как мы сидели на полу около ящика с пластинками и с благоговением перебирали их. Там было много зарубежных альбомов.

– А вот посмотри, что папа на днях принес, – протянул мне Пашка пластинку.

– Ух-ты! – не сдержал я восторженного возгласа, увидев на обложке группу Битлз.

– Отец сказал, что она уйму денег стоит, с пяти получек деньги откладывал и еще премию. Только тссс, нельзя об этом говорить, а то мама сердиться будет.

– А можно послушать? – спросил я.

– Сейчас поставлю.

Пашка немного повозился с проигрывателем и по комнате разлились божественные звуки западной музыки. Мы сидели и слушали с замиранием сердца. Тогда Запад казался для нас чем-то недостижимо запретным, волнующим и манящим, как мандарины и конфеты на новогодней ёлке. Мы не понимали, о чем пели голоса на пластинке, но наше воображение подсказывало нам, что пели о чем-то волшебном и прекрасном…

С того вечера я стал поклонником «битлов», хотя и тайным. Тогда слушать западную музыку было не идеологично. Таких могли и в комсомол не принять. Пашку и не приняли. Он открыто признавался в своем пристрастии к вредной музыке, как и его отец, многие песни знал наизусть и неплохо исполнял их под гитару. В комсомол Павла не приняли, но он особо и не переживал, продолжая наигрывать на своей семиструнке, сидя в свободные часы летними вечерами на крыльце «Yesterday» или не менее знаменитую «Oh, Darling».

Потом начался новый учебный год и с верхних эшелонов спустили план сколько молодых «орлов» должно было быть принято в комсомол… Не хватало как раз одного. Тогда-то учителя и вспомнили про Пашку. Да только он всеми путями увиливал.

– Ну вот зачем мне ваш комсомольский билет? Чтобы взносы в партию платить? У меня каждая копейка на счету. Отец-трудяга, мать-инвалид. Нет уж спасибо.

– А как же ты в институт собираешься поступать? – не унимались учителя. – Без билета не примут!

– Да зачем мне институт? Когда мне учиться-то? Мне работать надо, родителям помогать, – отмахивался Пашка. – А там заучивать всего столько, что и голову сломаешь! Нет, не буду.

– Да ты не заучивай, только заявление напиши. Нам же для отчетности.

Так и уговорили. Павел подал заявление на вступление в ряды ВЛКСМ. Его кандидатуру рассмотрели, поморщились, но пригласили на собеседование. Помню, председатель совета комсоргов задал ему всего один вопрос – «Сколькими орденами была награждена газета „Комсомольская правда“?» Пашка задумался, глядя на стол перед собой, а потом приметил, что аккурат под правым локтем председателя лежит та самая газета с изображением на титуле всех орденов, ей присвоенных…

Так, с честью выдержав экзамен, Пашка стал комсомольцем. Ни один год прошёл с той поры, выросли и мы с Пашкой и наши дети, канула в Лету могучая держава Союза, но и по сей день нет-нет да и вспоминается нам эта история о комсомольском билете и «Комсомольской правде», особенно, когда где-нибудь доведется услышать бессмертные голоса «битлов»…

Платье

***

У Маргариты Павловны была мечта. Самая обыденная, женская. Мечта называлась – платье. Но платье, не абы какое, а такое особенное – что называется «последний писк моды» – из тонкой шерсти непременно кофейного цвета, с вырезом «лодочкой», пышной удлиненной юбкой, рукавами 3/4 и белоснежным накрахмаленным воротничком из машинного кружева «ришелье». Но как наденешь платье без туфелек – лодочек на низком каблучке «рюмочке»? Значит нужны еще и туфельки. Тоже белоснежно-белые, под цвет кружев. И сумочка на цепочке… «Завить бы кудри, нарядиться бы в платье и туфельки и на танцы с подружкой!» – частенько мечтала Маргарита Павловна, лёжа поздним вечером в постели, перед сном. А потом вспоминала, что подружка умерла, уж почти десять лет прошло, как схоронили. В блокадном Ленинграде не то, что на танцы, за водой боязно было выйти. О том, что существуют танцы девчонки – блокадницы узнали только в 50-х. Тогда им 17-летним не до танцев было. У Маргариты Павловны в блокаду умерли мать и сестренка. Через неделю советские солдаты вошли в город. Тогда она встретила Его – лейтенанта стрелковой дивизии. Влюбилась без памяти в его глаза цвета весеннего неба и поклялась ждать его с войны. Он вернулся весной 45-ого. Фашистская граната, брошенная из-за угла, где-то на улице Берлина навсегда изуродовала молодого красавца, но Маргарита Павловна хорошо помнила цвет его глаза. И пусть больше никогда не видела их, но воспоминаний ей было достаточно.

***

Нелегко им было после войны. Голодно и тяжко. Уехали молодые на Кубань, на родину мужа. Там родили троих дочек. Отец на них все нарадоваться не мог, любил их, баловал как мог. Игрушки сам мастерил, где в годы дефицита купить кукол?! Маргарита по дому как белка в колесе, за скотиной уход, в колхозе работа, трое деток, и муж-плохой помощник, но не жаловалась. Только вздыхала украдкой о платье. А потом и вздыхать перестала – уж какое тут платье, какие танцы?! Девчонки подрастают, скоро замуж. Старшая рано замуж выскочила, а там и младшенькие-погодки за ней потянулись. Маргарита Павловна и оглянуться не успела, а уж седина посеребрила волосы, морщины избороздили лоб. Посмотрит, бывало, Маргарита на себя в зеркало, да и вздохнет украдкой – жизнь-то мимо прошла, а платье-то так и не купила… вроде бы 60 годков прожила, немало, троих дочек подняла, скоро вон внуков нянчить, а платье купить так и не успела. Все некогда было, да и куда ходить-то в нем в колхозе?! Не пойдешь же в коровник в туфлях-лодочках и платье с накрахмаленным белым воротничком! А на танцы-то поздно уж. Какие танцы пенсионерке?!

***

Внуки заполнили дом и дни Маргариты Павловны. В суете будней в радостях и бедах, в заботах о внуках и муже пролетели как сон еще 10 лет. А уж как мужа схоронила, так и совсем сникла Маргарита. Не осталось в ней былой радости ни единой капли. Только вздохнет украдкой. «Мама, что ты одна да одна. Приезжай к нам. У нас Мишка жениться собрался, скоро улетит из родного гнезда!» – звала настойчиво старшая дочь. «Конечно, мама, переезжай! Хочешь, к Тане, хочешь, к нам», – звали наперебой другие девочки. Но Маргарита Павловна все упиралась. Все ждала чего-то.

***

Прошла дождливая осень, а за ней и зима. Начали таять снега, вернулись с юга грачи. А когда сошел снег и зазеленела молодая листва, увидели однажды утром соседки, что у дома Маргариты Павловны стоят несколько машин. Видели и старшую дочку – Татьяну в слезах. Перешептывались, что умерла Маргарита, не дожила до лета, не успела правнука понянчить. Когда провожали в последний путь, соседки все так же шептались, что покойница лежала в гробу не по случаю нарядной – седые волосы были завиты в локоны, одета она была в платье из тонкой шерсти кофейного цвета, с вырезом «лодочкой», пышной удлиненной юбкой, рукавами 3/4 и белоснежным накрахмаленным воротничком из машинного кружева «ришелье», в белых под цвет воротничка туфлях-лодочках на каблуке-«рюмочке».

Приданое

***

– Ну что расселся-то? Лучше вон люстру с антресоли бы достал! – прикрикнула дородная женщина на своего мужа, мирно устроившегося на диване перед телевизором. – А то молодые-то приедут, чего на новоселье-то дарить будем?! Машка-то ничего не взяла из приданого, все некуда было, а теперь-то как люди жить будут, крыша своя над головой, надо ж и люстры повесить и ковры постелить. Чего сидишь-то, Мииить?!

– Да иду я уже, иду. Не кричи, мать, – басом пророкотал муж.

Дмитрий Павлович был отнюдь не худеньким мужчиной преклонных лет. На то, чтобы принести из кладовки заказанные Анной Ярославовной вещи у него ушел ни один час. А она все покрикивала и подгоняла нерасторопного мужа. К полудню, когда в доме ожидали приезда дочери с зятем, в большой комнате выстроился целый батальон коробок и коробочек, сверточков и кошелочек с приданным для новой квартиры молодых. Чего здесь только не было: сервизы, хрусталь, ковры, гобелены, люстры с вентилятором и венец всего – медный начищенный заново электрический самовар – мечта чуть ли ни каждой советской семьи. Анна Ярославовна с гордостью взирала на приданное, собранное трудом и потом для единственной доченьки

.

***

Маша и Юра приехали после полудня – новенькая иномарка застряла на подступах к селу в весенней колее. Вот и задержались. Хорошо мимо проезжал сосед – тракторист, вытащил. Юра был зол, ему никогда не нравилась глушь родного села. Мария – спешила поделиться с матерью радостью, рассказать о новой городской квартире, трамваях, звенящих по утрам у них под окнами, о новой работе, до которой рукой подать…

Гости, засидевшись за чаем с домашними пирожками, остались ночевать. Юра немного отошел – разговорил его Дмитрий Павлович, восхищаясь новинкой немецкого автопрома.

На следующий день, когда гости засобирались домой – в город – Анна Ярославовна позвала их в большую горницу, разворачивать приданое. Она с энтузиазмом показывала им то одно, то другое, восхищенно щебеча:

– Вот ковер вам в зал на пол, а вот этот на стену повесите. Это я по великому блату достала в свое-то время. А вот сервиз – это нам с папой на свадьбу подарили, а я его сразу приберегла, как знала, что дочка родится – в приданое ей сберегла. Ой, Маша, а вот ваза – это хрусталь! Представляешь! Хрусталь! В сервант поставите, все гости обзавидуются!

Излияния тещи прервал Юрий:

– Мама! Да Вы что! Какой хрусталь? Какие ковры? Двадцать первый век на дворе! Этот хлам только если в краеведческий музей сдать!

– Ишь, чего удумал, – взбеленилась теща, – в музей! Да я от себя отрывала! Не доедала! Не допивала! По великому блату все брала! Дефицит же был! А он… в музей. Да ты хоть несчастную вазу своим трудом-то заработал? В дом-то принес? Голые стены одни! Машка вчера фотографии показывала – стыд! Как в хлеву, ни одного ковра. Да неужто я для единственной дочки чего пожалею? В музей…

Юра не стал спорить. Посадил жену в машину, разрешив взять с собой только одну хрустальную вазу – чтобы цветы было во что ставить – клятвенно заверив тещу с тестем, что эти самые цветы будет дарить жене каждые выходные.

***

После отъезда молодых, Дмитрий Павлович пыхтя и охая, уложил приданное на антресоли, под всхлипывания Анны Ярославовны.

– Не плачь, Аннушка, время – дело такое… сегодня им ничего не надо, а завтра с руками оторвут. Мода-то возвращается, – ласково погладив жену по пухлому плечу, пророкотал Митя.

Птичье молоко

В СССР торт на праздничном столе был не просто признаком достатка, а, так сказать, гарантом и воплощением этого самого достатка. И, конечно же, за этим самым гарантом приходилось выстаивать многочасовые очереди. Да и то не всегда удавалось приобрести вожделенный продукт – тортики в магазины привозили в ограниченном количестве.

В далеком 1986-м мы с подружкой Лидой учились в столице. Приезжим тогда давали общежитие, а так как учились мы хорошо, то получали и повышенную стипендию. Правда, торт на нее купить было не то, чтобы сложно, а нереально. Каждый день, по дороге из училища мы проходили мимо небольшого магазина с заманчивой вывеской «Торты», где продавались шедевры кондитерского искусства тех лет – «Прага», «Киевский» и, конечно же, «Птичье молоко». Мы с завистью смотрели на тех счастливых покупателей, кто мог позволить себе, отстояв очередь, подойти к прилавку и буднично произнести: «Один „Киевский“, пожалуйста и завяжите красивую ленту на коробке». Ленты завязывали не всем, т. к. за нее нужно было заплатить отдельно. Но были те, кто платил и уходил из магазина с красивой коробкой, перевязанной ярко-красной лентой, в руках.

– А давай, тоже купим торт! – однажды предложила Лида.

– Да ты что! Откуда у нас столько лишних денег? – возразила я, вытаращив на подругу глаза.

– А мы накопим! Давай с каждой стипендии откладывать понемногу, а потом купим торт. Соглашайся! Ну, пожалуйста! Всего-то 8 рублей надо и купим «Птичье молоко!» Говорят, он очень вкусный! – соблазняла меня подружка.

– Ну хорошо, – сдалась я, – до летних каникул нам осталось 4 месяца. Будем откладывать по 1 рублю и как раз после летней сессии купим себе вознаграждение – торт «Птичье молоко».

– Ураааа, – радостно завопила подружка, подпрыгивая на жгучем февральском морозце.

Сказано – сделано. Февраль, март, апрель и май пролетели незаметно. Мы добросовестно откладывали деньги на торт, отказывая себе в походах в кино за компанию и прочих мелких радостях. Летняя сессия подходила к концу, когда подружка получила письмо из Ленинграда, где проходил службу ее молодой человек, за которого она собиралась замуж, как только он отдаст долг Родине. Письмо до банальности простое, он встретил другую, и освобождает Лидию от всех обещаний. Подруга проплакала в подушку всю ночь, а утром пришла ко мне и попросила разрешения потратить все наши накопления, в сумме 8 рублей на поездку в Ленинград.

– Таня, как ты не понимаешь, это мой шанс! Я приеду, он меня увидит и забудет эту лахудру новоявленную! Я все верну. Все 8 рублей, обещаю, – плакала и клялась сквозь слезы подруга.

– А как же торт? – вздохнула я. Мне было жаль честно сэкономленных 4 рублей, при стипендии в 30 р. – сумма не пустячная…

– Какой торт? Как ты не понимаешь, бесчувственная амеба, у меня счастье рушится?!

Я промолчала, но деньги отдала. И Лидка укатила в Ленинград, едва сдав последний экзамен.

Прошло лето. Осенью мы все вернулись в стены родного общежития, но только не Лида. Она бросила учебу, говорили, что вышла замуж… Связь с ней я потеряла, впрочем как и надежду отведать заветный торт. После окончания техникума, по распределению уехала в сибирский Барнаул, да так там и осталась, вышла замуж, родила двоих детей…

***

И вот спустя почти 9 лет раннее воскресное утро 25.06. 20** началось для меня со звонка в дверь. Проклиная весь мир, я выползла в коридор, отперла дверь и обомлела. На пороге стояла Лида… Немного постаревшая за эти годы но все такая же улыбчивая и говорливая. За ее спиной возвышался муж в форме капитана первого ранга ВМФ, державший в руках коробку с тортом, перевязанную ярко-красной лентой.

Силуэты

***

Зоя была очень смышленой девочкой. Уже в 2 года она отлично понимала, что каша – это невкусно, хотя и полезно. Зато Зоя любила гулять. Она уверенно шагала, держась за мамину руку и рассматривая витрины. Магазинов в центре города было много. За чисто вымытыми стеклами прятались бутылки с молоком, висели связки баранок и стояли изящные вазы с конфетами и фруктами. Больше всего Зоя любила магазин, в витрине которого стояли манекены в человеческий рост, наряженные в свадебные платья. У моделей были совершенно человеческие лица с огромными голубыми глазами и алыми губами. Волосы у них тоже были совсем как у людей: мягкие и шелковистые, черные, рыжие, блонд… уложенные в разные прически под тонкими складками фаты. Зоина мама работала в этом единственном на весь город магазине свадебных платьев. Иногда она брала с собой Зою и тогда девочка могла целыми днями сидеть в магазине, играя со своей любимой куклой или читая книгу, а когда ей надоедало играть, она принималась рассматривать манекенов и свадебные платья с пышными многослойными юбками, узкими рукавами, расшитые бисером и отороченные кружевом. Целомудренно-утонченные и более смелые с декольте… Белоснежные, как прослойка торта «Птичье молоко».

***

Когда Зоя пошла в первый класс, многие девочки в школе ей завидовали, ведь она могла после занятий пойти к маме в магазин, сидеть за прилавком и наблюдать, как молодые комсомолки порхали по залу, выбирая наряд для самого счастливого дня в своей жизни. Как и любая другая девчонка, Зоя мечтала, что однажды она тоже придет в этот магазин за нарядом для самого счастливого дня в своей жизни…

***

В 14 лет Зоя стала помогать маме, которая была уже директором магазина «Свадебная мода». После уроков, Зоя приходила в магазин, чтобы помочь продавцам переодеть и переставить манекены в витрине, развесить новые платья или прибраться. На 25 руб, которые Зоя получала, как уборщица магазина, девушка покупала сладости или какие-то девичьи безделушки. В годы дефицита достать что-то действительно стоящее было трудно. Однажды девушка загорелась идеей купить настоящие джинсы. После упорной работы в летние каникулы и нескольких месяцев жестокой экономии, Зоя накопила на желанную обновку, однако приобрести ее получилось не сразу, а лишь спустя некоторое время, достав через знакомых по большой просьбе и маминой протекции. Зато в выпускном десятом классе Зоя была самой модной девушкой. Джинсы тогда были редкостью и стоили дорого.

***

Работая в свободное время в магазине, Зоя привязалась к манекенам, которых столько раз переодевала и переставляла за эти годы. Каждой кукле она дала имя, нетрудно было различать моделей, ведь все они были такие разные, у каждой свое особенное выражение лица, цвет волос и поза. Иногда Зоя смотрела на них и представляла себе их характеры – вот эта брюнетка – модница, а вон та – рыженькая – хохотушка, русоволосая – стеснительная, скромная девушка… Когда пришло время поступать в институт, Зоя выбрала столичный ВУЗ. В вечер перед отъездом, девушка пришла в магазин, попрощаться с сотрудницами, а после подошла и к каждой кукле. Одной поправила воротничок на платье, другой – локон. Казалось, будто бы манекены печально улыбаются в ответ…

***

Москва закружила и понесла… Институт, общежитие, первая настоящая любовь, предложение руки и сердца, военные городок, рождение сына. Свой самый счастливый день, Зоя встретила в простеньком брючном костюме. Через 2 часа самолет, не до платья было…

***

Спустя 14 лет, Зоя приехала в родной городок и как-то случайно оказалась на центральной улице. Знакомое здание с колоннами и вывеской «Свадебная мода» привлекло внимание. Зоя бегом бросилась через дорогу, распахнув стеклянные двери, торопливо вошла внутрь… Она ожидала увидеть старых знакомых – брюнетку – модницу, рыженькую – хохотушку… но наткнулась на безликие, безголовые силуэты-вешалки, облаченные в вульгарно-разноцветные платья, расшитые пайетками, стразами, перьями… За прилавком скучала парочка абсолютно одинаковых продавщиц с наращенными ногтями и ресницами, намакияженными одинаковой нюдовой помадой и бронзатором. Окинув взглядом зал, Зоя медленно покинула магазин.

«Вот так и люди… стали просто силуэтами», – подумала Зоя, оказавшись на улице и тихая ностальгическая грусть об ушедшей юности захлестнула ее.

Старая могила

***

Семён Никифорович был человеком мужественным и бесстрашным, да и как иначе, ведь должность городового не позволяла быть трусом и нюней. В Господа Семён верил, но не так чтобы уж свято, мог и рюмочку пропустить в выходной день и маслица в кашу положить в пост, но к службе своей относился со всей строгостью и букве закона следовал ретиво. А потому и уважало его начальство особо и отмечало всяко. Выйдя в отставку, Семён Никифорович, тем не менее, не оставил службы, не осел дома. Устроился приглядывать за новым, недавно открывшимся городским кладбищем. Могил там было еще мало, но со временем погост обещал разрастись, ибо такова людская дань неумолимому времени и собственным порокам. Семён ночами прохаживался меж могилами, шугал богохульников, приглядывал, чтобы со стройки небольшой часовни ничего не унесли лихие люди. Так и коротал старость.

Всё бы ничего, так и дослужил бы свой век бывший городовой сторожем, да на беду грянула в стране революция. Красные, белые, сам чёрт не разберёт какой шум в стране подняли… Отголоски шума этого докатились и до уездного городка на Волге. Погнали прежних «отцов города» с привычных мест, имущество их национализировать принялись. А лихим людям только того и надо. Голод 1921 года многих в землю зарыл, но ещё больших заставил тех покойников из земли поднимать. По городу поползли слухи, что богачи в могилы золота да бриллианты захоранивали и повадились оторви-головы на кладбище шастать и могилы те раскапывать. Семён гонял и шугал сорванцов как мог: и ружье – старую дедову берданку времен покорения Крыма – солью заряжал и из трофейного нагана в воздух палил, костры жёг… Да ничто не помогало.

Убили Семёна Никифоровича в потасовке. Не в то дело полез старик, могилу купеческую хотел отстоять. Долго еще в предрассветной тишине летели отзвуки стариковского голоса: «Да что же вы, нехристи, делаете-то? Почто покойницу-то тревожите? Креста на вас нет, ироды…» Окоченевший труп сторожа нашли ближе к полудню, когда жена подняла шум, что не вернулся старик домой, как всегда после заутрени. Да поздно спохватилась. Жутко было смотреть соседям на скрюченные пальцы покойника, на вытянувшееся тело – до последней капли крови Семён старался добраться до ворот кладбища, позвать на помощь, да видно не судьба была… Там его и похоронили, на Воскресенском погосте.

За круговертью все быстро позабыли о Семёне Никифоровиче. Родных у него в городе никого не было, старуха его померла вскорости. Поговаривали, что была у них то ли дочка, то ли сын, но где-то далеко – то ли в Харькове, то ли в Хабаровске. Коротка людская память, быстро уходят из нее воспоминания, быстрее даже, чем надпись на могильном камне.

***

Лена торопливо шла через закрытое городское кладбище, решив срезать дорогу до дома. Работала девушка в небольшом цветочном ларьке на остановке. И каждый вечер, заперев двери торгового павильончика, шла домой, ревностно прижимая к боку сумочку, в которой лежала вся дневная выручка. Раз в неделю, в свой выходной, Лена отвозила деньги в банк. Ежедневно делать это она не могла, так как работала допоздна. Дорога через кладбище была короткой – всего-то 10 минут и дома, поэтому девушка предпочитала ее окружному пути. Было что-то особенное в этих ежедневных прогулках. Тишина старого, уже закрытого погоста привлекала цветочницу своим величием. Обычно по пути домой, девушка любила пофилософствовать сама с собой о бренности бытия и быстротечности времени, но на сей раз ей было не до того.

Покидая магазинчик, Лена заметила подозрительного вида мужчину, который молчаливо стоял на противоположной стороне улицы, будто бы ожидая кого-то. А теперь девушке постоянно чудились шаги за спиной. Не выдержав напряжения, она побежала и в тот же миг услышала за спиной тяжёлое дыхание преследователя. Ужас захлестнул беглянку. Ни за деньги она боялась, нет… собственная жизнь была ей дороже любых сумм. Впопыхах свернув не туда, Елена, вместо того, чтобы пересекать длинное узкое кладбище, побежала вдоль него. Сумерки давно сгустились и вот-вот должна была наступить непроглядная темень, фонарей на погосте не было. Будучи лучшей бегуньей, не раз защищавшей честь родного техникума на разных городских соревнованиях, Лена надеялась оторваться от преступника, но тут вдруг услышала за спиной окрик и рев мотоцикла. Похоже у преследователя объявился сообщник.

Холодея от страха, девушка из последних сил бросилась в самую заброшенную часть кладбища, торопливо шепча: «Кто-нибудь, ну хоть кто-то помогите! Помогите!» Вдруг оступившись, цветочница кубарем полетела вперед в какие-то кусты. Земля ушла из под ног и, девушка больно ударившись обо что-то твёрдой, потеряла сознание.

***

Очнувшись, Лена увидела вокруг темноту и далекие звезды. Пошарив вокруг, девушка едва не закричала от ужаса. Но вовремя сдержалась, услышав совсем рядом мужские голоса:

– Куда эта стерва делась?

– Да чёрт её знает! Сам же видел, впереди бежала.

– У, сучка… найду, всю шкуру сдеру заживо с этой твари.

– Так найти надо… сперва, а уж потом и позабавиться можно.

– Ищи вон давай, позабавиться ему надо!

Зажмурившись от страха, Елена слушала, как эти двое рыскали по кустам вокруг, а потом, спустя какое-то время, стали удаляться. Послышался рёв мотоциклетного мотора. Похоже, преследователи бросили свою затею. Открыв глаза, девушка посмотрела на небо – оно начинало светлеть. Майские ночи короткие. Когда света стало уже достаточно, Лена увидела, что провалилась в старую могилу и лежала на крышке гроба…

***

В старых архивах не сохранилось записей о том, кем был Удалов Семён Никифорович, но старик-сторож, живший при кладбище в убогом домике, построенном еще до революции, рассказал Лене историю о смелом городовом и его борьбе с преступниками в 20-е годы. Бережно сохраненные приемником сторожа записи, хранившиеся в домике помогли Елене узнать, кто спас ее той ночью.