Первое, что вижу, когда глаза открываются, это огромную каменную морду обезьяны, наполовину заросшую лианами и мхом. Сознание постепенно возвращается, и тут же понимаю, что сижу в кресле с высокой спинкой, вырезанном из того же серого камня, что и смотрящая на меня обезьяна. Голова гудела, тело ломило, пытаюсь подняться и понимаю, что не могу, я связана. Руки лежали на подлокотниках кресла, их крепко перехватывала толстая веревка, дергаюсь, верчу кисти, но все бесполезно. Мои отчаянные попытки никак не помогли, я только стрела до крови кожу в тех местах, где она соприкасались с веревкой.

В отчаянном бессилии и злобе откидываюсь на спинку кресла, и только сейчас как следует осматриваюсь. И тут же замираю, потрясенная величием помещения. Это был древний храм, заброшенный в непроходимой глубине тропического леса. Длинная анфилада резных колон уходила далеко вперед и ввысь и поддерживала жалкое подобие того, что когда-то было сводчатым потолком. Через эту брешь, жаркое солнце, пробившись сквозь плотную листву, освещало середину залы, когда-то величественной и прекрасной, теперь же разрушенной и мрачной. Влажный воздух полнился пением цикад и птиц, а разноцветные бабочки, словно подхватываемые легким ветром цветы, порхали в столбе света у меня над головой.

Что это за странное и зловещее место? Не одно ли из тех, про которые нам рассказывала Пея, когда мы с сестрой и братом были совсем маленькие? Тогда, напоив нас козьим молоком с патокой из пальм, Пея частенько усаживалась на пол перед нашими кроватями и рассказывала древние легенды и сказания. Про короля Обезьян, про зловещих духов, водящихся в лесной тиши, про покинутые цивилизации и про сокровища, которые никто и никогда не мог найти, а тот кто пытался, сходил с ума и навеки пропадал без вести.

По спине пробежал мороз, я съежилась. Это место наводило ужас, смешанный с немым восхищением, словно когда перед тобой оживали старинные сказки, которые ты себе рисовал.

В черной глубине тени что-то зашевелилось, и я вздрогнула. Это был тот самый аннамец со шрамом, он все так же был одет в форму французского гарнизона, не без удовольствия сразу заметила, что голова его была перебинтована.

– Приветствую, богиню, – ухмыляется он, картинно вставая передо мной на колени и воздавая древний чин, которым чествовали императоров и правителей Лаоса и Сиама. – Во истину, король Обезьян желал бы себе в невесту столько совершенную красоту.

– Что тебе нужно?! – бросаю, скрипя зубами. Как же мне хочется взять один из этих тяжелых булыжников, что в обилии валяются у подножия кресла, и стереть эту ухмылку с его мерзкого лица, доделать то, что не успел сделать Эдвард. – Где он?

– Твоя спутник, чаонинг? – аннамец сузил и без того узкие глаза, так что они превратились в маленькие щелочки, но взгляд его не потерял своей режущей остроты. – Он скоро придет к тебе. И ты примешь великую жертву. Я ведь глубоко почитаю древние обычаи Лаоса.

– Ах ты! – вырвалось у меня. Я хочу задушить его! Прямо сейчас! Мне бы только дотянуться до него, и я вопьюсь ногтями прямо в эти глаза и выдавлю их.

Аннамец лишь расхохотался, довольный моей реакцией. Он приблизился, поднявшись по ступеням к моему креслу, которое больше напоминало трон, сгинувшей навеки династии правителей.

– Вот, что я скажу тебе, принцесса, – произнес он, склоняясь к моему уху, и меня обдал запах рисовой водки, я отшатнулась с омерзением, – совсем скоро этой страной будут править другие люди. А поработители, в том числе и твой отец, навсегда уйдут, кто-то добровольно, а кто поглупее, будут убиты и скормлены шакалам, свой выбор сделает сам.

Его круглое лицо было совсем близко, и теперь я видела, что помимо шрама, оно было обезображено оспой на щеках и лбу, над губой пробивались маленькие щетинистые усики, если он наклонится еще чуть-чуть, то я… Поманила его рукой, аннамец приблизился, видимо, думая, что я хочу ему что-то прошептать, но это был мой шанс, и я со всего размаху бью головой ему в нос. Он потрясенно отшатывается, из разбитой переносицы сочится кровь.

– Поганый аннамец, тебе скоро придет конец, – зло усмехаюсь, наблюдаю, как он порывисто обхватил поврежденный нос двумя руками. – Пусть будут прокляты твои дни! Чтобы тебе никогда не знать перерождения! – я изрыгала все ругательства, которые только помнила и знала, даже приложила пару ругательств на местом диалекте, которые слышала от Пеи и других наших лао с плантации.

Лицо аннамца посерело, и он еще не коснулся меня, как все внутри сжалось. Он занес руку и ударил с такой силой, что кажется, я на несколько мгновений потеряла сознание, а когда прихожу в себя, во рту ощущается привкус крови.

– Я думал, что ты чаонинг, – цедит он слова сквозь стиснутые зубы, при этом хватая меня за волосы, и заламывая голову до хруста, – а ты просто базарная девка, вроде тех, что предлагают себя на улицах Сайгона.

Его маленькие черные глазки жгли меня, а руки были настолько цепкими, привычными причинять боль, что я не могла даже пошевелиться.

– Ты глупец, – расплываюсь в злорадной улыбке, – ты проиграешь, наши офицеры…

Он стиснул сильнее руку с моими волосами, словно желая выдрать их с мясом, слова застряли в горле.

– Знаешь, откуда этот шрам, принцесса? – страшная гримаса ненависти исказила его лицо, – его мне подарил мой хозяин, когда я хотел спасти свою сестру от его грязных посягательств, я хотел собственными руками вырвать все, что у него болтлось между ног. Но мне не дали этого сделать, вместо этого, меня раздели, подвесили к дереву и били четыре дня, не давая ни еды, ни капли воды. Надо мной уже кружили падальщики, а ночами я слышал скуление шакалов, ждущих моей смерти. Но я выжил и нашел сестру на пороге смерти. Мой хозяин, тот француз, насиловал ее все те четыре дня, что меня били. Моя маленькая сестренка, моя Лало, умерла на моих руках. И тогда я поклялся, что мне не будет покоя, пока я не выгоню последнего француза из нашей страны, я буду убивать их пока дышу.

Он говорил и говорил, все теснее сжимая кулак с моими волосами, так что голова казалось вот-вот расколется. Узкие губы его дрожали, с них капала слюна.

Из теней колон выступили еще несколько человек, только некоторые из них были одеты во французскую униформу, остальные в простые парусиновые штаны и рубахи с повязками на волосах.

– Сан Хун, мы готовы, – проговорил один из них, выходя вперед.

Аннамец все не отпускал меня, и я уже подумала, что он и впрямь решил отрезать мне скальп, но тут его глаза сверкнули мрачным огнем, ничего хорошего не предвещавший.

– Привести сюда того англичанина, – приказал Сан Хун своим людям.

Пару человек поклонились и ушли.

– А сейчас, чаонинг, мы сделаем то, ради чего и было создано это поистине великое сооружение.

Его слова тонули в гулких ударах моего сердца в ушах, я смотрела вперед, туда, где заканчивался свет от дыры в крыше и начинался полумрак.

Эдварда вели сразу пятеро, он хромал, пиджака нет, а белая рубашка разодрана и испачкана в крови и земле. Я не дышу, я едва жива. Бросаюсь к нему, раздирая и так раненые запястья еще сильнее. Нет боли, не чувствую ничего. Его подводят к ступеням и рывком ставят на колени передо мной.

– Воздай почести богине, – хохотал Сан Хун, – сегодня она примет твою жертву.

Эдвард поднимает глаза, наши взгляды пересекаются, его губ касается улыбка, и тут же по моему телу бежит дрожь.

– Я счастлив преклонить колени перед божеством, – то ли шутит, то ли в серьез говорит он, столько энергии и силы исходит от него, несмотря на раны и связанные руки, а в глазах застыл смех, словно ему все равно, словно он и в самом деле пришел в древний храм, чтобы помолиться богине.

– Эдвард! – вырывается у меня, и слезы обжигают глаза.

– Как это мило, – оскаливается Сан Хун, – англичанин и лаоска. Хотя нет, – он приближается ко мне и берет за подбородок, я хочу вырваться, но он стискивает до боли мое лицо – кто твоя мать, чаонинг? Ну!

– Она индианка, – шепчу, продолжая смотреть на Эдварда, которого сразу же скрутили, едва он хотел вырваться и броситься ко мне, – ее звали Кашви Басади…

По лицам аннамцев пробежало волнение, а Сан Хун присвистнул.

– Да ты у нас не просто чаонинг, ты раджкумари! И что же такая высокородная девица позабыла в обществе грязного англичанина? – глаза аннамца впились в меня, – того, кто поработил родину твоей матери? Тех, кто пришел на землю великих брахманов и унизил их? Отвечай!

Его крик напугал стаю чибисов, они с громким криком устремились в зияющий просвет, и их крылья серебрились в солнечном свете.

Я молчала, ни на секунду не сводя глаз с Эдварда.

– Ну что ж, тогда он умрет прямо у ног своей богини. Что может быть лучше, – усмехается своей новой садисткой идее Сан Хун, – сюда!

Другие аннамцы тут же скрутили Эдварда и повели по ступенькам к креслу.

– Увы, великого ритуального ножа нет, – продолжал Сан Хун, закладывая руку за пазуху, – но у меня есть кое-что другое.

Что-то сверкнуло, и мои глаза сразу узнали кортик, по типу тех, что носят при себе морские пехотинцы.

– Ты просто больной! – вырывается у меня. – Если ты убьешь меня или его, что это решит?! Разве наши смерти вернут твою сестру или что-то исправят?

Эдварда держат у самых моих ног. Сан Хун только усмехнулся моим словам и склоняется над ним. Он хочет убить его прямо у меня на глазах! Нет, о боги! Нет! Что же делать? Мысли лихорадочно бьются в голове, и тут, что-то вспоминаю. Незаметно сжимаю ладонь в кулак и начинаю слегка постукивать, делая вид, что меня бьет тремор. Знаю, что делала это лишь раз и то не очень удачно, но если это наш последний шанс…

– Сегодня Великий храм короля Обезьян обагрится жертвенной кровью врагов! – хохотал Сан Хун, обхватывая рукоять кортика двумя руками, его лицо, жуткое и черное, глаза стеклянные и безумные.

– Подожди! – я нервно сглатываю. Еще немножко времени, еще чуть-чуть. – Мы заплатим тебе! Мой отец богатый плантатор, а этот англичанин тоже богат. Мы дадим тебе золота, чтобы ты мог вооружить своих людей и собрать настоящую армию! Сколько ты хочешь? Сто тысяч пиастров? Двести? Назови цену!

Руки аннамца замерли в воздухе, я же не прекращаю стука, он лишь едва различим человеческим слухом, но то, что я вызывала, улавливало его прекрасно. Краем глаза замечаю черную тень, проскользнувшую в сумраке к подножию трона с той стороны, где ни Сан Хун, ни его люди не видят, но замечает Эдвард, лежащий на полу. Он останавливает на мне взгляд, я чуть киваю, и он сразу все понимает.

– Твои деньги и деньги твоего отца и так совсем скоро перейдут нам, – Сан Хун чуть склонил голову на бок, окидывая меня леденящим душу взглядом, – к счастью, сами французы готовы продать сами себя. Благодаря помощи вот таких верных сынов Франции совсем скоро не будет ни губернатора, ни короля, скоро придет День Мести! День, когда земля лао обагриться кровью захватчиков.

– Если судьбу Индокитая будут вершить такие же подонки, как ты, – я сглотнула подкатившую слюну и улыбнулась, – то никогда этой стране уже не видеть процветания!

– Заткнись! – руки Сан Хуна затряслись, а лицо стало багряным.

– А твоя сестра не будет знать перерождения из-за стыда за своего брата, – выдыхаю последнее.

Аннамец одним прыжком оказывается возле меня и заносит руку с кортиком, метясь мне в горло, но змея, что уже скользила по моему предплечью, привлеченная особым стуком, испугалась резкого движения и напала первая.

Истошный крик разрезал пространство, когда огромная кобра впилась в запястье Сан Хуна, он оступился на ступенях и начал падать, роняя кортик на пол.

Моя рука уже была свободна, хватаю кортик.

– Эдвард!

Он уже вскочил на ноги и ударил головой стоящего рядом аннамца.

– Взять их! Взять! – хрипел на полу Сан Хун, сжимая место укуса. – Убить!

Перезала веревку, освобождая вторую руку, и бросилась к Эдварду, одним движением разрезая и его веревки.

На крик сбежались другие аннамцы с ружьями, но Эдвард сразу же уложил их, выстрелив четко в головы.

Вокруг нас стонали раненые охранники, а по телу Сан Хуна вилась черная кобра, он еще был жив.

– Все равно…– хохотал он, захлебываясь пеной, – все кончено…все кончено…

Эдвард подскочил к нему и одним выстрелом пристрелил змею.

– Говори, как вы собрались убить губернатора и короля?! – взревел он, хватая умирающего Сан Хуна за мундир и резко встряхивая. – Говори!

Нарастающий шум шагов, заставил нас резко обернуться. Вооруженный до зубов, к нам бежал отряд аннамцев.

– Эдвард! Бежим! Бежим! – хватаю я его за руку и увожу в противоположный коридор.

Эдвард отпускает Сан Хуна, тот растягивается на полу, тело начинает бить конвульсия, он задыхается.

Черный коридор, покрытый с верху до низу вырезанными в камне фигур чудовищ и жутких существ, вел нас вперед. Эдвард, привязав кортик к поясу, и еще один кинжал в ножнах повесив за спину, то и дело останавливался и стрелял. Аннамцы не отставали.

Под ногами шуршит опавшая листва, занесенная под эти мрачные своды ветром, сердце больно бухает в груди и ушах, то и дело оборачиваюсь, чтобы убедиться, что Эдвард не сильно отстал.

Куда ведет этот коридор? Есть ли там выход? Своды становятся ниже, сумрак сгущается, только слабый свет среди трещин в стене то там, то тут оживляет каменные фигуры в нишах.

Надежда тут же пропадает, едва черная стена вырастает перед нами.

– Проклятье! – вырывается у Эдварда. Его грудь быстро вздымается. – Значит придется отстреливаться. Зайди за меня.

Я смотрю вперед, слушаю нарастающий звук шагов, приближающихся к нам.

– Киара, зайди за меня, – повторяет Эдвард, проверяя ружье и поднося к лицу. Он весь был напряжен, сквозь порванную рубашку виднелся рельеф крепких мускулов.

Я подчинилась, но сама продолжала рассматривать рисунок на стене. Зачем нужен был этот странный коридор, заканчивающийся тупиком? Наверняка, из этого храма есть несколько выходов, иначе как спасались жрецы и другие люди в случае нападения врагов?

Аннамцы увидели нас и начали стрелять, я зажала уши, спрятавшись за спину Эдварда, но глаза не отрывала от стены. Что рассказывала Пея? Да, очень многие пытались найти заброшенный город в лесу, о нем говорилось в легендах, искатели приключений хотели найти тут сокровища, спрятанные сундуки, наполненные до верху рубинами и изумрудами. Когда-то к нам заезжал один филиппинец, он клялся, чтобы бывал в том заветном месте, но не нашел ничего, кроме груды развалин, зато он упоминал о многочисленных секретных переходах затерянного храма.

– Обезьяны боятся огня, – многозначительно подмигивал филипинец, хитро прищуривая один глаз.

Аннамцы все ближе, Эдвард сам сокращает расстояние между ними, вынимая кинжал. Он дерется так, словно всегда готовился к этому, ловко уворачиваясь от ударов, и то и дело меняя руку с кинжалом с правую на левую и обратно, не оставляя вьетнамцам ни шанса.

Я же смотрю на статую обезьяны, на ее разинутую пасть, смотрю на стену. В ней осталось небольшое углубление, словно от держателя для факелов.

– Эдвард, нам нужен огонь! – кричу ему.

– Извини, Киара, но я немного занят, – выдыхает он в тот самый момент, когда всаживает кинжал очередному аннамцу в горло и тут же оборачивается к заходящему слева.

Из глубину коридора раздается грохот. Идет подмога. Нам надо выбраться отсюда, Эдвард не сможет одолеть их всех! И тут же бросаюсь к лежащему на полу убитому аннамцу с вспоротым брюхом и начинаю шарить по карманам.

– Пожалуйста, пожалуйста, великий Будда, пусть будут спички! – шепчу, пока мои дрожащие пальцы лихорадочно шарят по трупу.

Нет, у этого ничего не нашла в карманах. Бросаюсь к другому. Раздаются выстрелы, и Эдвард, разделавшись с последним аннамцем, снова достает ружье и стреляет, своды коридора увеличивают шум выстрелов многократно, так что казалось, что вот-вот каменные стены рухнут прямо на наши головы.

– Есть! – улыбка облегчения касается моих губ, когда я выуживаю из внутреннего кармана аннамца коробок спичек, бросаюсь к статуе обезьяны, зажигаю огонь и вставляю обезьяне прямо в пасть.

Держу спичку, сердце бешено колотится, стены продолжают сотрясаться от выстрелов. И тут где-то переключается какой-то рычаг, и в черной стене открывается проход. Глаза Эдварда округляются, но его растерянность длиться ровно мгновение, пустив еще пару выстрелов, он хватает мою руку, и мы ныряем в коридор.

Проход темный и очень низкий, приходится пробираться на согнутых коленях.

– Эдвард, там свет! – хватаю его рукав.

Я лишь вижу смутные очертания его лица, но знаю, что он улыбается. Бежим на светящуюся точку , которая с каждым шагом становится ярче.

Это был и правда тайный выход из храма, только не совсем понятно, как священные предки уходили дальше, так как под нашими разверзлась пропасть с бурлящей рекой внизу.

– Так, ныряем, – тут же решает Эдвард, притягивая меня за талию к себе.

Мои глаза расширяются от ужаса. Он с ума сошел?

– Мы разобьемся! Нет! – отчаянно протестую, пытаясь вырваться.

– Киара, послушай, он берет меня за плечи и пристально смотрит, так что я замираю. – Здесь невысоко, скал нет, так что у нас высокие шансы выжить.

– Серьезно? Высокие? Насколько? Девяносто процентов?

– Шестьдесят, – говорит Эдвард, и его губы дрожат, скрывая улыбку, и мне хочется его ударить. Он веселится? В такой ситуации? Когда мы на грани жизни и смерти.

За спинами раздаются звуки погони.

– Эти аннамцы бывают упрямы, словно ослы, – сплевывает Эдвард, срывая с себя остатки рубашки, а затем смотрит на меня. – Ну что, Киара Марэ, еще раз искупаемся?

И в этом голосе столько силы, столько уверенности, что уже не сопротивляюсь, и даю ему вновь прижать меня к своему обнаженному горячему телу. Моя голова у него на груди, он срывается в бездну, и мы уходим под воду, едва аннамцы успевают выйти из туннеля.

Глава двенадцатая

Уже потом этот бунт назовут первым отголоском знаменитых Тонкинских восстаний, которые пронесутся огненным вихрем по всему Индокитаю, топя регион в крови и разрушениях. После них Лаос, Вьетнам и Камбоджа будут как никогда близки к вожделенной мечте о независимости, но понадобится еще одна Мировая война, чтобы эта мечта окончательно стала явью.

Нас с Эдвардом выбросило на берег в километрах десяти вниз по реке. Он был без сознания. Цепляясь за острые стебли тростника, увязая по колено в глине, я наконец выволокла его на сухой участок и тут же рухнула, уронив голову ему на грудь. Ожесточенная борьба с яростным течением вымотала меня, но страшнее всего было осознавать, что Эдвард ранен, а у меня нет сил на то, чтобы подняться и перевязать рану на его груди, я не могла даже открыть глаза. Лихорадка сотрясала мое тело, волосы прилипли к спине, платье разорвано, сердце глухо стучало в ушах. Единственно, что было в моих силах, это прижаться щекой и слушать пульс, нажимая ледяными ладонями на рану. Но тело и сознание, выиграв неравное сражение, отказывались служить мне, и уже через минуту я провалилась в глубокий тяжелый сон, похожий на обморок.

В этой темноте, что окружила меня, не было сновидений, лишь изредка пробивались всполохи света и чьи-то крики, среди которых мне почудился голос Джи.

Я брела сквозь густой, словно чернила, мрак, не находя выхода, страшная тяжесть сдавила грудь, тело одеревенело и не слушалось, и так отчаянно хотелось открыть глаза, и в то самое мгновение, когда мои тяжелые веки наконец подчинились и стали подниматься, я увидела сон. Словно падающая звезда, он промелькнул яркой вспышкой. Я увидела себя, стоящей на ступеньках крыльца нашего дома, и Эдварда в безукоризненном синем костюме в высоких сапогах верхом на лошади. Солнце играло в его каштановых волосах, зажигая оттенки мака на прядях, а темно-серые глаза улыбались, и в них вспыхнуло пламя, которое я видела каждый раз, когда он смотрел на меня.

– Эдвард, – прошептали мои губы, и я пришла в себя.

Первое, что увидела, это лицо мужчины в круглых очках. Он склонялся надо мной, а его тонкие пальцы мерили пульс.

– Мадмуазель Киара, вы узнаете меня? – спрашивает врач.

– Да, месье Перес, – чуть киваю.

Ореховые глаза врача тепло улыбнулись.

– Замечательно.

Я лежала в кровати в своей комнате, легкий дымок благовоний вился в солнечных лучах, падающих через занавески на пол. В вазах по обе стороны от кровати благоухали букеты жасмина и плюмерии. Дверь открылась и вошел отец, за ним, бледная с осунувшимся лицом, следовала сестра.

– Киара! – воскликнул отец, в пару широких шагов он пересек комнату и опустился на колено, крепко обняв меня.

И как в детстве меня обдал аромат табака и пороха, и покой наконец-то возобладал в моей душе. Это были самые счастливые мгновения моей жизни, когда отец не злился, не требовал и не приказывал, а просто показывал, что любит меня.

– Как она? – он перевел взгляд на месье Переса.

– Уже хорошо, хотя еще вчера я думал, что мадмуазель Киара решила сдаться, – врач складывал в свою большую сумку слуховую трубку и склянки, что в обилии стояли на столике возле кровати.

Загорелый лоб отца пересекла складка, в глазах застыл страх, смешанный с негодованием. Сам он выглядел очень уставшим, всегда гладко выбритые щеки заросли щетиной, забрызганный грязью и следами крови костюм говорил о том, что его не меняли уже очень давно. Волна нежности поднялась теплой волной внутри, и я обняла отца, прижавшись к его груди.

– Сестренка, дорогая! – Джи бросилась ко мне и припала всем телом.

На несколько бесценных мгновений мы замерли, наверное впервые за долгое время осознавая, насколько дорожим друг другом.

– А где Даниэль? – спрашиваю я, вспоминая о брате.

– Его сбросила лошадь, черт бы побрал глупое животное, – выругался отец, пряча влажные глаза в платке, – но и ваш братец тоже хорош, совсем позабыл, как держаться в седле.

– С ним все в порядке?

– Да, – кивнула Джи, – к счастью, он отделался легким вывихом.

И она рассказала мне все, что произошло. Оказывается, едва аннамцы схватили нас с Эдвардом, приехал отряд офицеров, а также отец с полковником Броссаром, месье Гереном и мистером Томпсон

ом теснили бунтовщиков с полей.

– Самое ужасное во всей этой заварухе – это предательство! – воскликнул отец, бешено сверкнув зелеными глазами, – этого я простит никогда не смогу!

Я перевела испуганный взгляд на Джи, и сестра принялась объяснять то, что имел в виду отец. Оказывается, многие кули с рабочих линий встали на сторону аннамцев.

– Они хотели убить Чао Конга, – эту фразу Джи произнесла с особым нажимом, выразительно на меня взглянув.

– Этот проклятый невежественный народец думает, что сможет прожить без нас! Без французов! – горячился отец. Он уже поднялся и в своей привычной манере ходил взад-вперед по комнате, словно дикий тигр в клетке. – Но я так вам скажу, любой! Слышите, любой, кто посягнет на собственность Эдмонда Марэ будет тут же уничтожен мною же!

– Папа, но Чао Конг и правда очень жесток с рабочими, особенно с женщинами, – робко вставила Джи, – мне рассказала сама Парамит, что он ее…

Но отец уже совсем разошелся. И не желал слышать ничего дурного о своем надсмотрщике.

– Достаточно, Джи! – он сделал движение рукой, словно отмахиваясь от этой глупой мысли. – Эта девка лао наплетет о Чао Конге что угодно, лишь бы отомстить ему за своего женишка. Который, между прочим, пытался дать дёру с плантации. Что за дармоеды населяют эти земли! Пока с ними общаешься с помощью палок и угроз, они работают, но стоит ослабить хватку, стоит начать общаться с ними, как с людьми, они тут же всаживают кинжал в спину.

К счастью, достаточно быстро подошла помощь французского гарнизона, проблема была в том, что мятежники были хорошо вооружены и хитры, достаточно только вспомнить то, что они вырядились в форму французских офицеров.

– Их удалось поймать? – спрашиваю.

– Не всех, увы! – воскликнул отец. – Но многих вырезали, а многих и взяли живьем. Теперь они запоют голубчики. В застенках месье Агеррана раскалывался не один аннамец и лао.

– Их командир говорил что-то о нападении на короля и губернатора, – говорю, вспоминая безумный смех и глаза Сан Хуна.

Отец с сестрой внимательно выслушали все, что я могла рассказать. О том храме, затерянном в джунглях, поросшем деревьями и лианами, об аннамцах, и как они хотели убить Эдварда прямо у меня на глазах. При этом дыхание сбилось у меня в горле, а голос задрожал, выдавая охватившее меня волнение. Я до сих пор не узнала, что с Эдвардом. Джи сразу же уловила мои чувства.

– С ним все хорошо, – тепло произнесла она, сжимая мою руку, – к счастью, французский отряд во время нашел вас на берегу реки. Эдвард сейчас у себя дома во Вьентьяне.

Давящая боль в груди резко отпустила, и вслед за ней меня накрыла истерика, я отвернулась, чтобы не встречаться взглядами с отцом и сестрой, и разрыдалась.

– Да что ему сделается, этому англичанину, – пожал плечами отец, – но, если память мне не изменяет, этот молодчик уже в третий раз спасает тебя. Не так ли, Киара?

Я чувствую, что отец смотрит на меня, но не могу остановить себя, словно внутри сработал спусковой механизм. Слезы потоком лились из глаз, а из горла вырывались рыдания, щеки покрыли красные пятна. Джи с болью смотрела на меня, но губы ее растягивала растерянная улыбка.

– Да, папа, мистер Фейн стал ангелом-хранителем для нашей Киары, – ответила она за меня, – если бы не он, страшно подумать, что произошло бы с ней.

Отец нахмурился и сложил руки на груди. По его пристальному взгляду я поняла, что он уже все понял.

– Ну хорошо, Киара, – вздохнул он, – так тому и быть. Если этот Фейн придет просить твоей руки, я дам согласие. Придется Саймону Картеру с сынком уйти ни с чем. Благо сам Фейн предложил мне за сахарные плантации вдвое больше, чем Картеры. Английский прощелыга.

– Ох, Джи! Джи! – воскликнула я, бросаясь от радости к сестре в объятья. Невыносимое счастье переполнило мое сердце до краев, и стало так больно, словно оно вот-вот разорвется. Джи смеялась и плакала вместе со мной, гладила по голове, отец что-то пробормотал себе под нос, что-то о женской глупости и недалекости, и поспешил выйти из комнаты, долго быть милым и любезным он не умел, еще меньше симпатии он испытывал к женским слезам.

– Джи, скажи, это правда? Правда, что с Эдвардом все в порядке? – слова давались мне с трудом, грудь то и дело вздрагивала от рыданий.

– Ох, Киара, как же ты любишь, – тихонько смеялась сестра, – и что же теперь делать? Отец ведь не знает о вашем соглашении с мистером Фейном.

Я перевела дыхание и ладонями вытерла мокрое от слез лицо. За время этих событий я успела совершенно позабыть о том, что Эдвард согласился на брак со мной. Но он будет фиктивным. Просто формальность, нужная для меня, чтобы получить наследство, оставленное матерью, а для него, чтобы в очередной раз щелкнуть по носу Джона Картера и потешить свое мужское самолюбие. И теперь, когда потрясения последних дней остались позади, я вдруг осознала, что хочу, чтобы этот брак был настоящим. Я страстно этого желала, но хотел ли того же Эдвард?

Раз за разом передо мной вставал его образ. Первый раз, когда он убил тигра, что чуть не разорвал меня, и в тот вечер, когда Джон Картер целовал меня, и снова Эдвард вмешался. Я бы поставила все на свете на то, что в то мгновение в его глазах горела ревность. И всегда Эдвард оказывался рядом, готовый спасти меня от любой опасности, но… "Жениться я на вас не могу, мисс Киара, так как в Англии я уже обручен с леди Кингсли, с которой собирался заключить брак по возвращении из Индокитая." Воспоминания о том разговоре в английском клубе обожгли меня, заставив встрепенуться.

– Не знаю, Джи, не знаю, что теперь будет…– сжимая виски, отвечаю.