– Где его форма?– спросил Гришка, осматриваясь в потемках, и тут из-за шкафа, примостившегося в углу возле простой русской печи, раздался пистолетный выстрел, а потом еще и еще один. Табакина отбросило в сторону. Он застонал громко и протяжно, схватившись за плечо. Только сейчас Петр разглядел, спрятавшуюся за шкафом худенькую женскую фигуру и направленный ему в грудь револьвер. Тело среагировало само, судорожно нажав на спуск. Длинная тугая очередь ППШ вспорола воздух, обрушиваясь всей своей смертоносной мощью на спрятавшуюся в углу женщину. Пули разорвали белую ночную рубашку, опрокинули на шкаф.
– Подерягин!– воскликнул Зубов, бросаясь в тот самый угол. Очередь в тишине спящей деревни прозвучала, как гром среди ясного неба.– С ума сошел?
Проснулись, сбросив с себя сонную одурь предрассветного утра, местные псины. Деревня сразу ожила, очнулась. Замигали окна домов. Раздалась громкая торопливая немецкая речь.
– Побудили всех…
– Ааа! Мамочки моя…– стонал Гришка тихонько, сквозь сжатые зубы, зажимая рану ладонью. Сквозь его плотно сжатые пальцы стекала тоненькая струйка крови.– Больно-то как…
– Сейчас!– Петр бросился к нему, на ходу доставая перевязочный пакет.– Потерпи, братка…Потерпи чуток,– Подерягин ловко разрезал бинт, накладывая один за одним быстрые витки.
– Баба была…Наша…Русская…– Прохор вернулся назад из угла, осмотрев убитую.
– Спужалась, наверное…– пожал плечами Петр, стягивая бинт.– Думала, бандиты какие…Фронт далече от них будет. Вот и пальнула…
– Дура…– застонал Гришка.
– Это точно!– согласился Петр, закончив перевязку.– Уходить надо, Проша! Через пару минут тут будет очень много немецких солдат, а у нас на руках фриц без сознания и раненый…
– Что ты предлагаешь?– быстро спросил лейтенант, напряженно всматриваясь в окно, где уже виднелись суетящиеся немцы, пока просто недоуменно толкающиеся на улице, но не двигающиеся в сторону жилья своего командира.
– Надо их задержать, а вам двоим уходить через окно и огородами,– сказал Петр, доставая дополнительные диски для своего ППШ.
– Добро…
Вдвоем они вытолкали через распахнутое окно находившегося без сознания немца, а когда повернулись обратно, то увидели неожиданно спокойного с плотно сжатыми губами Гришку Табакина, устраивающего у окна поудобнее.
– Ты чего, Гриня?– спросил Петр, осипшим в раз голосом. Он понял уже, что задумал товарищ и не мог этого принять, не мог допустить. Гришка…Вечно боящийся смерти, что его убьют или ранят, днями и ночами мечтавший о скором окончании войны, решил остаться один, чтобы прикрыть их отход.
– Прохору с раненным и языком не уйти…– быстро проговорил он, укладывая рядом с собой в рядок гранаты из подсумка.– Все погибнем и задание не выполним! Я прикрою…Сколько смогу, только гранат мне побольше оставьте, чтоб подольше продержаться.
– Гришка…Гриня…– Петр неожиданно задрожал всем телом, затрясся. Из глаз самовольно покатились слезы.
– Идите…Я этих сволочей…– Табакин решительно прильнул к стеклу, наблюдая за тем, как несколько солдат направляются к дому командира.
– Табакин…– ошарашено пробормотал Прохор, не ожидавший от своего подчиненного такого шага.
– Идите!– почти прокричал Григорий.
– Пошли…– коротко приказал Зубов, вытягивая все свои запасы гранат. Его примеру последовал и Петр, повинуясь нахлынувшему порыву он развернул друга к себе и крепко обнял, борясь с подкатывавшем к горлу комком.
– Больно же…Петька…– Григорий поморщился и ухватился за раненное плечо.
– Уходим!
Они вынырнули из полумрака дома на белоснежное поле огорода, усыпанного не убранными стеблями кукурузы и бахчи. Немец все еще был без сознания. Кровь течь перестала, покрыв ранку начинающей заживать коричневой коркой.
– Сначала тащишь ты, а я прикрываю, а потом я!– скомандовал Зубов, у которого даже в его облике юного лейтенанта что-то переменилось. Лицо стало старше, морщины на лбу четче, а глаза горели каким-то яростным огнем всепоглощающей ненависти. Петр, готов был поспорить, что в этот момент Прохор пожалел, что оставил в живых того молоденького часового у опушки.
Так и становятся настоящими солдатами…Подумал Петр. Совсем не через учебные полигоны и стрельбы, не через дежурства по кухне или стоя дневальным на тумбочке, а только так…Потеряв кого-то близкого, отупев от ярости и бешенства, клокочущего внутри. Становятся только тогда, когда терять уже нечего…Когда в сердце остается лишь ледяная пустота и нет в нем места для любви, нет в нем места для человеческой жалости, есть только боль и жажда мести.
Они успели отбежать почти на километр, когда позади них раздались первые выстрелы. Гришка Табакин – весельчак и бабник, вечно боящийся умереть, рассказывающий всем и каждому об этом принял свой последний бой в деревне Масловка.
Петр на секунду остановился и обернулся назад. Темное небо, начинающее сереть перед рассветом озаряли яркие огненные вспышки, слышался грохот, взорвались несколько гранат.
– Пока они думают, что мы там и с нами этот…– Прохор кивнул в сторону немца.– Они будут штурмовать осторожно. У Гришки есть шанс продержаться час.
– У Гришки шансов нет. Проша,– ответил тихо Петр, снова начиная свой бег меж деревьев, экономя силы.
18
« Шурка, Колька и ружье…»
Декабрь 1942
Полгода оккупации пролетели для села незаметно. Горячка первых месяцев у немцев стихла. Раз и навсегда, показав, кто здесь главный, они попритихли и больше никого не казнили столь публично, как учительницу Татьяну Сатину. Партизаны, следуя советам деда Федьки, акций не проводили, а на территории района установилось некое подобие равновесия, когда обе воюющие стороны замерли на старте, выжидая кто первым откроет огонь, чтобы начать самую настоящую кровавую баню.
Ганс и Вилли, живущие у Подерягиных, были идеальными квартирантами. Буянить не буянили, уходили рано утром в дом бургомистра, выполняли там свои функции охранников, возвращались за полночь или вообще не приходили ночевать, оставаясь в конторе о самого утра.
А вот сам Василь Полухин значительно изменился. Казнь Тани Сатиной изменила его до неузнаваемости. Он стал бледен, похудел, постоянно нервно оглядывался, словно опасался, что вот-вот из-за угла вынырнет какой-нибудь народный мститель и всадит ему клинок в спину. Василий жил в постоянном страхе, что не могло не сказаться на его здоровье. Бургомистр начал часто болеть, подолгу не вставать с постели. Ночами ему снились площадь, заполненная до отказа людьми, и слышался жадный шепот за спиной.
– Убьет…Неужто решится…
Голоса эти преследовали его везде, и когда он сидел за своим столом в кабинете, когда ел, спал или инспектировал деревни поблизости. Они не выходили у него из головы, звуча предательски страшным набатом в ушах, а перед глазами стояло умиротворенное спокойное лицо совсем молодой девушки с петлей на шее, которую он когда-то собственноручно казнил. Это сводило его с ума, заставляя каждую ночь просыпаться в холодном поту, ожидая неминуемой кары.
В эту ночь ему снова не спалось…Он долго ворочался на кровати с бока на бок, но сон не приходил. Жена, спящая рядом, давно уже наводила на него тоску своими осуждающими взглядами, невольными уколами нечистой совести, которые, впрочем, вскоре ею забывались, с достатком компенсируясь довольно большой зарплатой бургомистра, приходящей в марках.
Василь вздохнул и тихо встал, боясь разбудить женщину, которая за последние полгода стала для него совершенно чужим человеком. Он и возвращался домой как-то больше по инерции, с мыслью, что больше-то возвращаться-то и некуда. Хлебал щи. Слушал в пол уха немудреные сплетни, а потом ложился в кровать. Торопливо отворачиваясь к стене, делая вид, что спит, прислушиваясь до того момента, пока дыхание ее не становилось спокойным и равномерным. Потом вставал, одевался и долго смотрел на свое осунувшееся лицо в зеркале.
Сегодня ночь ничем не отличалась от сотни других, наполненных стыдом и отчаянием. Василь потер заросший щетиной подбородок. Мелькнула мысль, чтобы побриться. Но он отмел ее сразу. Пошарил в темноте по полкам, пытаясь найти начатую четверть самогонки, оставшуюся со вчерашнего вечера. Не нашел и быстро стал одеваться, вспомнив про припрятанную заначку в его кабинете. Молча выбрался на улицу, вдыхая морозный воздух. В этом году зима удалась, как никогда до этого! Морозы стояли под тридцать уже почти месяц. Снег укутал крыши домов еще в октябре, как раз на Покрова, да так и остался лежать. Посреди улице вытоптанная тропинка, широкий санный след, ведущий к центру села. Полухин медленно побрел по нему, упиваясь своим одиночеством. В деревне пусто и тихо, словно все вымерли, а еще совсем недавно девчата и парни с песнями и плясками гуляли по улицам, лузгали семечки, общались, веселились, находили свою любовь…Комендантский час сделал свое черное дело. После восьми часов вечера редко встретишь какого-то прохожего. С наступлением сумерек село погружается в сон, гаснут керосинки в домах, тухнут лучины до следующего дня и так без конца…
Когда-то давно он тоже был молодым. Василь оглядел знакомые улицы, где они со своими погодками лихо отплясывали под аккомпанемент гармониста. Тут он и повстречал первый раз Акулину. Ее чуть прищуренный насмешливый взгляд, четко очерченные скулы, тонкие чувственные губы и сводившая всех ребят села с ума коса…Полухин тяжело вздохнул, остановился, пытаясь отогнать нахлынувшие воспоминания. Она пела…Она прекрасно пела! Так душевно, что слезы наворачивались на глаза, даже у самых лихих ребят, не боявшихся идти на нож с голыми руками. Она пела и была мечтой каждого из компании, доставшаяся его лучшему другу.
Петр…Заводила в их компании! Серьезный, солидный…Кремень, а не мужик! Из семьи кулаков, владеющий настоящей ветряной мельницей. Куда Василю было состязаться с этим молодцом? А может он и не пробовал состязаться?
Полухин замер на месте от этой неожиданно, пришедшей ему в голову простой мысли.
Это была ранняя осень, когда пожелтевшие листья еще не опали с деревьев, а погода все еще милостиво позволяет наслаждаться последними в этом году лучами теплого солнца. Петр взял Акулину за руку и прямо с вечерки увел к себе домой. Почему Василь промолчал? Почему не врезал ему со всей силы? Он и сам этого не знал…Просто отпустил, уверенный, что с Петром его ненаглядная , с которой он и заговорить-то боялся, найдет свое женское счастье. И не прогадал! Результат тому двое деток, которые подрастают в доме Подерягиных. Но как же больно, как же глупо это осознавать, особенно сейчас, когда конец жизни виден, он не за горами, а расплата приближается с каждой сводкой совинформбюро.
Ноги сами вынесли его к плетню Подерягиных. Шатаясь, как пьяный, он ухватился за длинную жердь, не чувствуя холода в расхристанном зипуне и без шапки. Он не мог бороться. Не хотел бороться с болью томящейся у него в груди, затаившейся, как кобра, сосущая изнутри все его нутро. Не в силах больше терпеть он глухо простонал, держась за свою седую голову…
– Василь, ты?– раздался совсем рядом знакомый женский голос, от звука которого Полухин вздрогнул, снова пытаясь нацепить на себя маску бургомистра.– Тьфу ты, Господи! А я уж думала, кого это на ночь глядя принесло ко двору…Ты чего это здесь?– Акулина, кое-как замотанная в теплый махровый платок, в накинутом на плечи костюме свекра, стояла у колодца с набранным ведром воды. Ее тонкие стройные ноги, прикрытые до клен ночной рубахой нетерпеливо топтались на месте, ощущая покалывающий морозец. Только сейчас Полухин заметил, что в окнах горит свет, а над трубой вьется манящий теплый дымок домашнего очага. Такого недосягаемого для него, но такого желанного. Наверное, самого желанного в этом мире!
– Шел мимо…
– Куда это?– нахмурилась Акулина. Их хата была крайняя с поля. Дальше только была непроходимая по зиме белоснежная гладь снега. И Василь решился…бросился, как в омут с головой, говоря торопливо, путано, но от всего сердца:
– Акулинушка…Ясочка моя!– он рухнул в снег перед ней на колени, вытирая катившиеся градом по небритым щекам слезы.– Люблю я тебя! Люблю! Всем сердцем люблю! С момента, как увидел, нет покоя мне в этом мире…
– Сдурел что ли?!– воскликнула она, боязливо посматривая на раскрытые дверь в сени, как бы дед Федька не услышал.
– Мы уедем…Далеко…В Германию. Жить, как фрау настоящая будешь! Мне Бааде обещал домик и паспорт немецкий. Не жизнь мне без тебя…Молиться на тебя стану! Уедем!
– Василь! Василь!– окликнула она его, поднимая с колен.– А Петр? О Петре ты подумал? О жене своей? А? О сыне?
– Что жена? Ей марки немецкие нужны, а не я…А Петр твой сдох уж верно где-то от немецкой пули! Сука…
– Не сметь!– Акулина со всего размаху влепила Полухину отчаянную пощечину. Тот покачнулся. Схватился за лицо. Острая боль его отрезвила. Горящая щека, как от удара хлыстом, заставила собраться.
– Так значит…Мараться не хочешь?– зло прошептал он, сжав кулаки.– С предателями народными…Убийцами?– Акулина попятилась назад, чувствуя, как напирает кум. В его глазах она увидела ту самую темную водицу, которая бывает у самых настоящих сумасшедших, готовых совершить какой-нибудь гадкий и мерзкий поступок. Полухин плотоядно усмехнулся и бросился к ней. Его жадные крепкие руки зашарили по ее молодому телу. Ладони бесстыдно гладили оголившиеся бедра. Ночная рубашка задралась.
– Отпусти, зашумлю!– попыталась вывернуться Акулина, но Василь, будто бы и не слышал.
– Акуля!– в сенях раздался тяжелый топот ног деда Федора. Скрипнула дверь, Полухин нехотя отпрянул от женщины.
– Чего это ты, на ночь глядя, к нам?– угрожающе нахмурился Подерягин, перехватив поудобнее костыль.
– За Гансом пришел,– спокойный и уверенный голос старика отрезвили Василия,– дома?
Акулина, пользуясь моментом, ловко юркнула в дом, забыв про оставленное ведро, мимо деда Федьки.
– А куда ж ему деться-то? Он твой подчиненный…Акуля! Кликни, Ганса!
Василь, низко склонив голову, тяжело дышал, уперев взгляд в снег. Подерягин, молча, прошел мимо, взял ведро и занес в сени.
– Тяжко тебе, Васька…– промолвил он, обернувшись уже на пороге.
– Легко мне, дядь Федь! Легко!– попытался улыбнуться Полухин, но ничего не вышло. Улыбка вышла какая-то вымученная, избитая, как маска бургомистра, которую он ежедневно обязан был таскать на лице.
– Вижу, что совесть осталась. Трошки, но осталась…Вот она тебя, подлюку, и грызет изнутри, сжирает, как червь…
– Вы на свою совесть поглядите, дяденька,– накинулся на него Василий,– иль уже забыли про пуговицу чудесную?
– Чего не сдал меня тогда, а? – спросил дед Федька, прищурившись.
– Да потому что ты такой же, как и я! И совести у тебя нет!– рассмеялся Полухин.– За Родину борешься? Да ты ее ненавидишь! И всегда будешь ненавидеть, той лютой ненавистью, которая и меня ворочает и ломает! Ты контра! У тебя эта гребаная советская власть все отняла, жизнь поломала…– произнес Полухин, скрываясь на крик.– Жду , пока скинешь себя шкуру добряка, да покажешь свое истинное лицо!
– Может и так…– пожал плечами Федор.– А я все ж думаю, что совесть все-таки осталась у тебя, Васька. Не было б совести, не стоял бы ты ночью здесь под двором моим, будто собака приблудная. Потому и не сдал меня.
– Герр, бургомистр!– на пороге дома появился Ганс, с трудом , но изъяснявшийся по-русски. Он был уже полностью одет в зимнюю полевую форму и даже нацепил на плечо винтовку.
– Пошли…– коротко бросил Полухин.
– Куда?
– Ко мне!– пошатываясь, Василь вышел со двора, путаясь в полах расстегнутого зипуна.
– Герр бургомистр…– поторопился за ним Ганс, но Полухин молчал, твердо решив залить сегодняшнюю ночь спиртным и если не избавиться от тоски, гложущей его изнутри, то хотя бы немного притупить ту боль, которая крепко, будто сжатый кулак, стянула всю его грудь.
Хромая, дед Федька зашел в дом. Акулина сидела за столом, опустив голову на сложенные руки. Ее круглые плечи вздрагивали от сухих рыданий, сотрясающих хрупкое тело.
– Будет…– проговорил Подерягин, погладив мимоходом невестку по плечу.– Будет плакать! Охальничал?– нахмурился он, присаживаясь напротив.
– Пытался…В Германию звал с собой, сказал, что Петра уже и в живых-то нет…
– А ты?
– Вы что?– глаза Акулина округлились от удивления. Она даже плакать перестала, глядя на свекра непонимающим взглядом красных глаз.
– Жив Петька! Жив! Я своего сына сердцем чую!– с какой-то злостью проговорил Подерягин.– А что в Германию звал, это хорошо! Это очень хорошо!
– Что ж тут хорошего?– уже не рыдая, а, тихо всхлипывая, спросила Акулина.
– Когда крысы с корабля бегут, то значит и кораблю недолго осталась…– задумчиво проговорил дед Федька, уставившись в одну точку.
19
Морозное утро заглянула в дом Подерягиных вместе с потоком холодного воздуха, хлынувшего в жарко натопленную комнату вместе с выходом Акулины. Дед Федька встал еще раньше. Оба они отправились справляться с домашним хозяйством, избегая смотреть в глаза друг другу. Сегодняшняя ночь, благодаря действиям Василя Полухина, безусловно, удалась на славу. И женщина, прилегшая с детьми на лежанке прогретой русской печи, долго слушала, как свекор крутится на лавке, стараясь уснуть. Ей самой сон не приходил. Случайно оброненная кумом в пылу разговора фраза, задела за живое, рубанула с плеча, заставляя Акулину задуматься, а так ли не прав Василий? Каким-то непостижимым образом, может своей искренностью, может тем, что наконец смог раскрыть свою душу, Василий затронул такие струны в душе женщины, что сомнения стали ее одолевать с каждой минутой. Жив ли Петр? Никакой связи с внешним миром оккупированные не имели, почта не ходила, о движении советских войск можно было узнать только по хорошему или плохому настроению бургомистра. Они уже полгода жили в изоляции. И что ей думать? В войне, где каждый день погибают тысячи таких, как ее муж, он случайно останется жив? Она надеялась на это, она хотела этого…Но тем не менее заснуть в эту ночь так и не смогла. Рано утром встала, умылась, набранной вчера водицей и пошла в след за свекром на улицу.
– Петухи еще не пропели…– покачал головой дед Федька, в одной жилетке и рубахе широкими размашистыми движениями очищая узкую дорожку, ведущую к калитке от снега. Вчера к рассвету нападало изрядно, да и зима выдалась снежная. Постоянные метели привели к тому, что весь двор Подерягиных превратился в узкий белый лабиринт, по которому с недовольным кудахтаньем носились последние две курицы, свято берегшиеся к Новому году.
– Не спится что-то…– отмахнулась Акулина, подметая с крыльца. Красные не выспавшиеся глаза болели тугой болью.
– Ну да…– кивнул дед Федька задумчиво, продолжая работу.– Я тоже плоховато спал! Все думал о Петьке…
Акулина перестал мести, выпрямилась, ожидая продолжения от свекра, который никогда ее не любил и не принимал. Что он скажет теперь после отвратительной вчерашней сцены, устроенной бургомистром?
– Жив Петро…– уверенно заявил дед, отставляя лопату в сторону.– Был бы мертв вот тут…– он ударил кулаком в сердце, побледнев.– был бы мертв почувствовал бы…
– Господи спаси и сохрани его!– Акулина вороватым движеньем, отученная революцией, быстро перекрестилась.
– Вилли тоже ушел?– кивнул в сторону хаты старик.
– Через полчаса где-то Ганс приходил за ним. Уже пьяный!
– Вот так они воюют! Им только с нами со стариками и бабами бушкаться, а как только серьезного противника встретят, так драпают. Это я еще по Первой Мировой знаю…Ты не волнуйся, дочка, я тебя в обиду не дам! Пока сила в руках есть…– в доказательство своей силы он легко и непринужденно подцепил лопатой слежавшийся ком снега и выкинул за забор, а Акулина заулыбалась довольно, неожиданно для самой себя услышав, что скупой на ласковые слова дед, впервые за столько лет брака назвал ее дочкой. От этого полегчало, и пришла надежда, что когда-нибудь она станет если не равной строгому свекру, то хотя бы перестанет быть бесправной бесприданницей, взятой ее дурачком сыном замуж из милости.
А вот пока они беседовали, после ночной метели приводя двор в порядок, в избе уже проснулись Колька и Шурка. Они спрыгнули с печи и огляделись в поисках родных. Мать в это время уже стряпала. Дед возился во дворе, но ни того ни другой дома не было, зато в углу, где на лавках обычно спали немцы, опертые на побеленную стену стояли настоящие винтовки, которые Ганс и Вилли никогда раньше не выпускали из рук. Теперь они стояли в шаге от ребят, стоило только протянуть руку. Колька воровато оглянулся и на цыпочках стал крадучись подбираться к ним.
– Коль, ты куда?– спросила сестра, выглядывая с печи. Валенки у них были одни на двоих, а на холодный пол спускаться босыми ногами Сашке совсем не хотелось.
– Тссс!– глаза брата горели азартным огнем. Он медленно подошел к сложенному оружию и потянул за ремень.
– Ты чего делаешь? Дед увидит – побьет! А если немцы, то и расстреляют!– испуганным шепотом прошептала девочка.
– Не бойся! Я только посмотрю…– он аккуратно взял ружье и покрутил в руках. Гладкий полированный приказ сам лег в руку, будто для него и сделанный. Жутко довольный Николай поцокал восхищенно языком.
– Красота, какая!– перехватил винтовку, как положено, и сделал вид, что целится прямо в Шурочку. Та ойкнула и спряталась за занавеску, словно кусок ткани мог спасти ее, если вдруг брату пришло бы в голову нажать на курок.
– Да, не бойся ты!– поругался он на сестру. – Я сто раз видел, как так делают. К тому же, если она на предохранителе, то и выстрела не будет…Вот смотри…– он направил винтовку в потолок и нажал на спусковой крючок. Оружие неожиданно оглушительно громко бахнуло. С потолка посыпалась побелка.
– А говорил, не выстрелит…– захныкала на печи Шурочка.
– Это еще что такое?!– на пороге горницы стояли перепуганная Акулина и дед Федька, сверкавший глазами не хуже какого-нибудь волшебника, только судя по взгляду явно не доброго. Заметив в руках Кольки ружье и сопоставив его с дыркой в потолке, он мгновенно все понял. Кивнул Акулине, коротко приказав:
– Девку проверь…– и пошел медленно на внука с побелевшим от злости лицом, сжав крепко кулаки так, что ногти впились в кожу, доставляя боль. Колька отбросил в сторону испуганно ружье и попятился в сторону, уперся в подоконник и замер, зажмурившись от страха. Дед никогда не жалел внуков, как это делали другие. Если заслужили. То всегда наказывал.
– Шурка!– позвала Акулина плачущую дочку. Взяла ее на руки, выслушивая путанный рассказ, прерываемый хныканьем и приглушенными рыданьями.
– Я ему говорила, что нельзя! Мамка заругает, а он сказал, что ружье на предохранителе и не выстрелит…
– Знаешь, говоришь?– с тихой угрозой спросил дед, которого всего трясло от простой мысли, что внук мог направить ствол и в Шурку.
– Я думал, что на предохранителе…– захныкал Колька.– А она возьми, да и выстрели…
– Думал он! Мыслитель, ядрена шишка!– взвился дед Федька, доставая ремень из штанов.
– Деда! Дедушка, не надо…– Колька попятился. Но был ловко ухвачен за вихрастый чуб.
– Я тебе сейчас покажу не надо…
Одним легким движением Федор оголил Кольку. Содрав портки, перегнул через колено и со всего маху врезал по нежной коже ремнем, которая тут же окрасилась красным, чуть разорвав кожу. Внук заревел в полный голос.
–Я тебе сейчас покажу предохранитель, ядрена шишка!– дед Федька замахнулся для еще одного удара, но так и замер с занесенной рукой, прислушиваясь к голосу, доносящемуся с улицы через открытые сени.
– Хозяева! Хозяева! Есть кто живой?– голос был знакомым, но вспомнить, кто это было затруднительно. Дед Федька отпустил всхлипывающего Кольку и вышел на крыльцо.
Повиснув на плетень обоими руками, возле калитки стоял улыбающийся Говоров собственной персоной. Одет он был в теплую тужурку, потертую шапку-ушанку из кроличьего меха и хорошо подшитые валенки на резиновой подошве. Со времени их последней встречи он ничуть не изменился, разве что немного постарел, да на лбу пролегла глубокая, словно борозда, морщина, да отпустил тоненькие щегольские усики на манер старого дворянства.
– Ну, здравствуй, Федор Алексеевич!– проговорил он, подмигивая деду, ошалевшему от неожиданности встречи.
– Батя, кто…– на пороге избы Акулина замерла, мигом все поняв и мгновенно узнав непрошенного гостя. Замерла и вернулась в дом под аккомпанемент нытья Николая.
– Здравствуй, Тарас Павлович!– дед Федька спустился вниз с крыльца и обнял по-дружески Говорова.– За полгода тебя и не узнать стало! Похож на обкомовца какого-то…– осмотрел со всех сторон майора НКВД Подерягин.– Раздобрел!
– Хитрого тут нет ничего…Сидишь в лесу бирюком на казенных харчах!– пояснил Говоров.
– Ты так громко не вопи об этом на каждом углу, Тарас Павлович! У нас в деревне даже у плетней уши имеются…Как Настюха? Валька? Пашка?
– Все живы, здоровы, слава Богу! Привет вам большой шлют…Поработать под вашим началом снова хотят…– Говоров замолчал, ожидая реакции деда. Старик вздрогнул и тихо промолвил.
– Что значит поработать? Ты был тогда на площади? Когда девчушку эту казнили? Видел ее глаза?
– Видел…– хмуро кивнул майор, отворачиваясь в сторону.
– Бааде, что сказал тогда? Десять за одного! Десять? Выдержит твоя душа столько трупов-то?
– Недолго им осталось…– буркнул Говоров.
– Это еще бабушка надвое сказала…А грех такой на душу брать не хочу!
– Ты думаешь, мне не жаль Таньку Сатину? – вскинулся Говоров.– Да она мне каждую ночь снится! Если хочешь знать…Ничего не говорит! Просто стоит и смотрит, как там, на эшафоте!– майор со злости ударил кулаком по плетню, с которого лавиной осыпался налипший снег.– Только есть приказ! Приказ из центра и я его ослушаться не могу…
– Ну-ну…– ехидно ухмыльнулся дед Федька.
– Что ну? Смотри…– Тарас Павлович подал ему узкую ленточку бумаги, на которой печатными буквами был набран текст шифровки:
«Центр – Соколу
В связи с грядущим проведением Острогоржско-Россошанской операции силами Воронежского фронта приказываю немедленно провести мероприятия по нарушению снабжения войск противника всеми имеющимися силами и средствами. Быть готовым к выполнению боевой задачи к началу января 1943 года.»
– Теперь понятно?
– Эх, Тарас, Тарас…– вздохнул Подерягин, отдавая тому шифровку.– Наступление будет или нет – большой вопрос! А вот Бааде успеет насолить от души! Мне грех на душу брать не хочется.
– Не поможешь?– спросил без особой надежды Говоров.
– С вами уж точно не пойду!– отрезал дед Федька, закрывая калитку во двор, оставив майора НКВД так и стоять на улице.
– Мы ж тебе поверили!– донеслось ему в след. Он коротко обернулся и в глазах этого старого умудренного жизнью человека, который видел и помнил крах старой империи, строительство новой, много смерти и ужаса, Тарас Павлович заметил взгляд Татьяны Сатиной, тот самый, который преследовал его уже почти полгода из ночи в ночь, полный решимости и смирения.
– Не пойду!– отрезал Подерягин, заметив за окном лицо внимательно слушавшей весь их разговор невестки.– Сил нет…
– Федор Алексеевич! Подерягин!– окликнул его Говоров.
Медленно обернулся. По-старчески кашлянул и выжидающе посмотрел на своего гостя.
– Соваться ни мне, ни моим ребятишкам в город не нельзя. Нас там сразу схватят…Нет сил, не идите с нами! Прошу об одном…Нам нужно схема расположения обороны железнодорожного узла. Край нужна! Разведайте…Походите, посмотрите, а все что увидите мы зарисуем.
Наступила долгая пауза. Дед Федька раздумывал над просьбой Говорова. Все его внутренне естество кричало, что соглашаться нельзя, но где-то внутри него злая червоточина твердила, что клеймо предателя так и останется с ним до конца жизни, если он не выполнит просьбу партизан, так до конца его дней ему в спину будет доноситься полный ненависти окрик:
– Кулак!
Так и будут его таскать по кабинетам НКВД, угрожая 58 статьей, за его происхождение из дворян. Только согласие на разведку даст шанс миновать все это.
– Приходи к вечеру…Будет тебе схема расположения!– и зашел в дом. Даже не обернувшись, каким-то внутренним чутьем понимая, что сделал, возможно, самую глупую ошибку в своей довольно долгой жизни.