Чуть ниже поверхности

Ведь мы же все любим маскировать этот страх под какие-угодно высокие и благородные мотивы, героические поступки и мировоззрение, стремление к недостижимой истине, спасению, избавлению, освобождению – как угодно, абсурдные догмы и табу, заповеди, традиции, писания, предания, что угодно еще под любым соусом, все только в жертву этого слепого старого глупого чудища. А ему не нужно никому даже показываться на глаза, само его существование (равноценное его же отсутствию) способно вызывать ужас и трепет, и оно может уверенно требовать взамен любых даров, оброка и покорства его крепостных.

"О, возможно и так" – скажет кто-то, – "но я знаю тех, кто не боится ничего, даже смерти, и их не так мало!"

Бесспорно, таких тоже довольно много, даже, кажется, все больше и больше с каждым годом, жаль только, что большинство из них нездоровы или употребляют много неестественных стимуляторов такого бесстрашия: алкоголь, наркотики и т. д. Да, и в итоге, пресловутый конец лишь приближается: зависимости, криминал, суицид, безумие – итогом, ранняя смерть…

Бормочите дальше заклинания из одних неизвестных, только тогда, будьте любезны, не говорите про жизнь, скажите лучше: "Такова смерть!" – и это уже будет первый смелый шаг на пути освобождения от страха!

-

Притча о субъективном идеализме

Отражения, всюду лишь отражения, все – отражения, преломленные по нескольку раз; мы живем все время в отражениях, весь наш мир, человеческое пространство – наслоение отражений.

Мы не в состоянии пробиться к подлинному миру, основе того, что мы называем, используем, познаем и, даже, самонадеянно думаем, что знаем. Гипотетический бесконечный потенциал, магический полуфабрикат, пустая форма, нехоженный лес, которого и не существует дальше нашей способности воспринимать его, растягивающийся вперед вместе с нами и тут же сворачивающийся за нашей спиной. Вот наш удел. Всю историю человеческой науки, философии, религии, искусства человек изучает самого себя, свои способности, психологию и сознание, свою логику и строит разнообразные знаковые системы.

Мы отражаем эту загадку как можем: в словах, изображениях, науках и технологиях, весь огромный многовековой мир знаний, лишь символ, указатель. Мы прикасаемся к Подлиннику только в редких прозрениях.

Что же удерживает нас от распада на частные разрозненные фрагменты или комплексы ощущений, восприятий нас другими, поблескивающими осколками отражений, на замкнутые в себе системы значений? Кто-то вслед за Беркли скажет: "некое сверхвосприятие, сохраняющее тождество даже при отсутствии воспринимающего человеческого субъекта, то есть некое божественное восприятие нас".

Я скажу: – да, ничего! осколки – осколки и есть, а метафизические спекуляции вышли из моды лет триста как.

Кто-то запах, кто-то взгляд, или прикосновение мягкой формы, легкое ощущение жжения, а может звук. Что есть мир – лишь оборот речи или загадочное плавание среди немых глыб, все остальное – обильные плоды скучающей фантазии.

Смена угла зрения или дождь, иноязычная среда или амнезия, и все! – прежнего мира и людей его населяющих нет, как нет и схем социального поведения, гендерных стереотипов, религий, глобальных политических систем, мировоззрений! Все импринты прошлого исчезли. Зеркало разбилось на множество кусочков или искривилось до неузнаваемости в нем отражаемого.

Ты, лишь беспомощный ребенок перед лицом чуждого непознаваемого ничто, который лепечет в восторге и ужасе и выдумывает свой новый язык, а оно лишь корчит рожицы и усмехается из зеркала.

Пропорции

1. Я никогда не включаю свет

2. Сон структуралиста

3. Ночь

4. Маятник

5. Пропорции

Я никогда не включаю свет

Я никогда не включаю свет, мне он не нужен, я живу не в век электричества, не в мире необходимости искусственно освещать себе путь.

Я давно знал, что будет в этот день. Я просыпаюсь, хотя, я и не сплю никогда, встаю, а вернее, разгибаюсь, ведь мой дом имеет форму ракушки, застывшего спиралевидного водоворота с неведомой черной дырой посередине.

Но когда я начинаю присматриваться к своему дому обнаруживаются две, а иногда и несчетное количество необыкновенных вещей: что он – это лист дерева, который ранней осенью становится полупрозрачным, в нем становятся видны все прожилки, все его причудливые вены, и все что натянуто между ними тает, словно парус на ветхом судне потрепанном не одним штормом, на нем появляются дырки, сквозь них ветер дует, и мелодичный свист рождает морские песни, свет начинает проникать всюду, преграды на его пути все более ничтожны – стены ракушки изъели соленые воды и морские животные, остался нерушимый скелет, кость времени, вечный указатель пути всего живого к мертвому и обратно, белый изгиб, сон того, кто действительно спит – не то, что я!

Я уже встал и осторожно ступаю на перепонки, перепрыгиваю с одной на другую, я могу двигаться по ступенькам, могу бегать по кругу с закрытыми глазами – я привык к своему дому, я иду и умываюсь водой, которая неизвестно откуда здесь взялась, я никогда не включаю свет, мне он не нужен, я рожден в век естественной ночи и вечного дня, пространство легко впускает иной свет во все свои изгибы, оно сужается и закручивается – в моем микрокосме могу жить только я – умытый и готовый к пути.

Куда можешь идти ты, разве только переползти в дальний, неизведанный еще тупик своей ракушки? – спросят меня возможные неизвестные.

Я смеюсь, мне легко смеяться над этим нелепым вопросом, ведь я прекрасно знаю как далеко может отправиться стрекоза, в части крыла которой я однажды оказался и живу последнюю вечность. И я знаю о ней все, что мне нужно знать, знаю главное – а это уже случалось не раз – когда перепонки начинают издавать особый звук и вибрировать, так что щекотно и хочется петь, все наполняется ожиданием и предчувствием долгого пути через воду, большую воду.

Я знаю что сейчас произойдет, я готов, и она знает, что я готов, я, уходя, не покидаю свой дом, а он – меня, мы неразрывно связаны, а теперь пришло время вымести весь сор и промыть скелет, перед тем как он разрушит еще одну видимость и оживет, чтобы снова стать перламутровым и переливающимся всеми цветами радуги. В моем мире не может быть никакой смерти.

Я смеюсь, я лечу!

(25.06.2016)

Cон структуралиста

Маленькие серые перышки облетают с ничтожного, может и вовсе несуществующего тельца (с этой жалкой надежды, ведь все надежды тела – только в другом теле – мелко и смешно!), то что-то, что остается на их (пустом) месте сливается по цвету с непроглядным монолитом присутствия, слепого и безличного нечто, наблюдаемого мною, втайне наблюдающего за мной наблюдающим, где я только слепок, структура непонятной принадлежности, имеющая долгую историю и дурную репутацию. Сам я серого цвета, умело встроившегося в фон, стараюсь разобрать тихие всплески на пустом месте.

Серые слизняки неожиданно быстро разбегаются, только ты пытаешься ухватить хотя бы одного. Ничего не остается, ни видимого, ни мыслимого, кроме скользкой стены из черного мрамора, из обманчивого отражения в котором смотрит инкогнито (просто кто-то или скорее, что-то).

Возможно, взгляд это просто привычное клише, вожделенное и уютное название для описания предполагаемого отношения к тебе кого-то или чего-то, (или просто ощущение от него, бродящее по телу), в данном случае, может оказаться, что ему нет ни малейшего дела до тебя, даже взгляд – это было бы слишком много, слишком щедро для такого ничтожества как тень возомнившая из себя фигуру. Скорее, оно просто есть, глубоко в себе.

Я наивно проецирую свое отношение к миру на все меня окружающее (мною не являющееся), воображая диалог с безразличной поверхностью, инициированный ею самой, который превращается сначала в мой диалог с самим собой, затем просто в нахождение рядом ("со-стояние") некоторых неодушевленных предметов, потом, в их глубокий, слепой сон (слияния).

Дискретность все более походит на самонадеянное шутовство, живущее короткий век и необходимое лишь для взаимоопределения с тотальным континуумом, а затем последующего самоотрицания в нем.

-

Ночь

плоская ночь, как обертка, как повязка на глазах, искусственная слепота

множество звуков, источник которых скрыт, клювы тысячи птиц стучат о стены моего ореха, моей единственной крепости, пытаются достать зернышко, а из него червячка, тот притаился внутри, который и есть я, что-то завернутое в "я", которое извивается на мокрой полке купе в мокрой, больной и слабой оболочке я-пассажира

разговоры внизу давно надоели, сразу, сразу захотелось уйти и спрятаться, уйти некуда и нельзя – такая игра, такие правила, было жарко и больно, внутри спины болело само основание жизни, будто в позвоночник вбит железный штырь, иголочкой остановленное, приколотое к картонке и сохраненное в коллекцию существо, с заранее предсказанной судьбой еще не вылетевшей из кокона бабочки, потом вдруг на миг прикосновения болеутоляющей феи, стало хорошо, я заснул – всего-то две таблетки – ночью как обычно, в вагоне начал морозить конденционер изо всех сил, я спрятался в одеяло, еще один слой скорлупы, я прилип к казенной простыне, жар и мороз, распознанные признаки смерти

проснулся от чувства связанности и запутанности в слоях, я снова в коконе и жду свое время превращения, превращения во что-то мне неизвестное, может в кафкианского жука, спроецированного на потолке, а там рядом еще круглая коробочка, "датчик противопожарный", я разглядел: на нем оказалась маленькая зеленая лампочка, которая постоянно моргала, может это странный режиссер шпионит за мной и остальными, снимая то, что на самом деле происходит, чего я не вижу пока сплю и чего я вообще не вижу? – ведь я так многого не вижу…

я решил снять штаны перед его камерой – мне плевать – всегда есть аргументы за и против этого в поездах, я не успел подумать и выбрать, просто заснул, теперь решил своим участием подыграть ему и разоблачить его, маленького зеленоглазого озорника, который бесстыдно следит за движениями безымянных априорных тел, ворующего эти тела, пока в них спит наблюдатель – я теперь все знаю

но стоило мне их снять, мои штаны, и распрямить вывесив в пролете между полок, наподобии белого флага – сдаюсь? – как я понял свою ошибку, они и были единственной моей скорлупой, одеждой пустой и живущей своей жизнью, независимой от меня, под которой ничего нет, она-то и была мной…

теперь остаток я беззащитен и птицы склюют его заживо, тем более многие ждали всю дорогу этого, ведь все мои деньги лежали в кармане штанов, теперь они наверное где-то далеко и рассеятся как случайная пыль…

мир, он ведь в большинстве случаев, в основном, всего лишь хочет тебя обворовать. и я так думал долгое время, пока не осознал, что воровство тела – это только начало, затем идет порабощение тела, а затем полное уничтожение, ведь миру как змее важна смена оболочки, ему плевать что под ней, что под ней мои мысли и чувства или их отсутствие

мысли рассеются как случайная пыль, на миг осознавшая себя пылью, червячок продолжит движение по гастрономической цепочке, птицы улетят прочь, скорлупа пойдет в утиль, удобрение для роста деревьев, на которых совьются новые гнезда…

угловатая жестяная коробка продолжала вертеться и трястись в детских руках, внутри нее было какое-то сокровище, спрятанное от чужих глаз, только он – вОда – хозяин игры – ребенок мог приоткрыть крышку посмотреть или даже потрогать это пальцем, ведь это его собственность и он легко мог бы даже заиграть это до смерти. И тут кто-то случайно толкнул его, и он вдруг выронил свою драгоценную коробку, та покатилась, грохнула обо что-то несколько раз, он заплакал, я проснулся, мы прибывали в предутренние сумерки.

Маятник

Полезно наблюдать маятник, его свободное движение, оно же и демонстрация обусловленности. Его поведение: падения и взлеты, траектория из одной мертвой точки в другую, его остановки на мгновения в этих точках, смена знака, угасание силы и постепенное уменьшение пути, его полета, свободного в пределах исчезающего запаса энергии и зависимого от его учащающегося и ослабляющегося пульса.

Как похоже это на проявление жизни в человеке и его мире, все время ждущем руки, которая бы вновь толкнула маятник. Сердце (упрямо преодолевающее любые невыносимые нагрузки) или культура (возрождающаяся в разных местах в истории, будто пробуя еще один шанс в поисках неведомого открытия), или гармония мира, нарушающаяся и всякий раз неизъяснимым образом возрождающаяся и покрывающая ошибки его жителей.

Все это – волшебный маятник, что продолжает свое вроде бы предсказуемое, но невероятное движение.

Пропорции

Я смотрю на свои бесконечно длинные руки, на их простирающиеся за горизонт возможности, на белесую протяженность и непредсказуемые движения, они тянутся изо всех сил куда-то вперед и, перебирая кончиками пальцев, пытаются крутить неподъемный монолитный шар, они не просто играют – они ищут – слепо и чутко входя в тело трепещущего мира, они заставляют его чувствовать свое присутствие, свое бесстыдное внедрение в пространство, с одной лишь целью – найти воду. Найти источник жизни и движения – вот главное их счастье, ведь они давно живут сами и никто, кроме них самих не даст им утраченного, потерянного по глупости.

Они жаждут подрагивая, они хотят остаться в найденном блаженстве, не простираясь дальше, не думая, не чувствуя своей кожей испепеляющего жара и засухи, царящих на краю, выпивших всю воду, забравших то, что не принадлежит земным существам, а лишь собственному круговороту самолюбования.

Невидимым советом было решено отъять незаслуженное и сохранить в недостижимо-замкнутом мире, в небесных сосудах. Но как могли услышать они? У них нет ушей, есть лишь желание формы и теплоты.

Когда я смотрю в окно, то вижу волшебные зазеркальные каппеляры, снисходящие (в хтон) и восходящие (к аиру) дары, и мои бесконечные руки, возомнившие себя благодетелями, тянутся к ним, подспудно желая нарушить замкнутость и распрямить непостижимые изгибы распределения.

Остановитесь!

Вы оборвете стебель жизни и ее возобновления, из трубок выйдет вся жидкость, просто выльется на землю и потопит ее в безумных потоках, напоит до смерти все живое, чтобы после воцарилась бездушная прямая, слепая гладкая поверхность – конец всему… Вы ничего не смыслите в гармонии петли, изогнутой во всех плоскостях и закрученной в вертикальную спираль, лишь в ней заложена возможность продолжения того, что неминуемо пришло бы к концу и истощилось.

Приходят новые воды, на смену удушия, ничем пока не объятые и никем пока не благословленные и не проклятые, невиденные и безымянные – им и начинать все заново, пробуждая земляной калейдоскоп, спящий и видящий только сам себя в своей темноте. Время им пройти по всем этажам причудливо-витого замка, омыть лица камней и сделать песок темно-рыхлым как тесто на кухне: то-то будет пир – встреча и смесь веществ! Но и этого мало: растворяясь и даря неблагодарным безумцам радость присутствия, они уходят дальше вверх, не прощаясь и не испытывая жалости. Все рано или поздно возвращаются домой, а у кого нет дома – те все время путешествуют.

Руки притихли и сонно задвигались: может и правда не стоит?.. Просто когда-то им стало жаль нестерпимо сухого слепка, рассыпавшегося в кулаке, и ила на вечном дне, хотелось ощутить золото середины.

Но не отмщением обернулся зуд предчувствий, неприкаянные движения слепых рыщущих существ, потерявшихся в пространстве и отчаявшихся в поиске равновесия пришли к нужному месту. И пробудился там поток, распирая твердые породы, он начал движение на свет – начал свое мнимое возвращение. Когда он выбрался на теплую землю, стала ясна тайна: благо – и есть пропорция, пропорция – и есть благо. Рукам больше не пришлось беспокоиться, они могли, сложившись лодочкой, набрать из потока свою меру и напиться.

(3.09.2015)

Соломенные бычки

Соединения были непрочными, все держалось только на круговом ветре и взорах цапель, влюбленно парящих на верхнем крае форм. Иногда гневаясь на слишком короткие закаты, железных коней или нерадивость степных грибников, они пытались превращаться в упрямость молодых ослов или лабиринты для муравьев, а потом, когда вместе с огоньком недовольства исчезали и последние розоватые, а затем и темно-синие реки на западе, и все переливы сглаживала теплая темнота, наступало время, когда они паслись хороводом и перешептывались о чем-то непонятном полевым гостям.

То посеребренность лунных трав, вселяющих непрерывность в переоблачении будущего в настоящее, направляла их плавные спиралевидные движения к югу, то мягкость покрывал полусфер, радующих сердце каждой пробирающейся сквозь их объятия секунды, поворачивала их к западу, то протяжный бархатный гудок, всегда чуть позже полуночи, текущий виолончелью воспоминаний детства, того самого, когда каждый из них был величиною с поле и видел не только свое созвездие, но и дальнюю змейку речки, показывающуюся только в летние новолуниния, да и то не всякому глазу, очерчивал круг.

Так получалась петля, потом другая, огибавшая старое дерево на самом восточном краю, то самое, где было спрятано логово влюбленных цапель, и движение замыкалось бесконечной восьмеркой.

И вот где-то послышалось одно единственное, самое важное в тот момент слово из птичьего языка – и это был знак пастуху, выплыть из продольного как флейта пространства своих снов, как изумрудная ящерица выползает утром на камень, и вывести из ночи коров, несущих, как всегда, на своих спокойных спинах первые очертания, а тонким колокольцем прогоняющих последние видения.

Тогда они в великом смущении затихали, и чтобы скрыть свое обожание и бескорыстное самопожертвование, превращались в привычные для коровьих глаз стога.

Но почему перед летним солнцестоянием одна из коров телилась единорогом со светлыми глазами, и куда он той же ночью исчезал, не смотря на бдение пастухов и сторожей, не в силах никто понять до сих пор.

Вновь, повинуясь солнцу, зазвучала свирель полдня, а по реке медленно поплыл зной.

(28.06.04)

Крепость или На нашем дне

От автора:

Посвящается всем жителям Крепости^[1] и ее постоянным гостям, коим был когда-то и я. Все герои – реальные, все места – тоже реальные, и события, между прочим, тоже – реальные, только немножко перепутанные, перемешанные в хронологии и слегка урезанные, чтобы можно было их уместить в нескучный рассказ.

Да, и некоторые имена зачем-то изменены.

I

Гром пробежал алюминиевой ложкой по дну пустой ночной кастрюли и не найдя там даже пары засохших макаронин превратился в досадное хлюпанье дождя за окном. Внутрь его никто не впускал пока не пришел йог, абсолютно мокрый и загадочный больше обычного. Гораздо проще было перечислить странные вещества и мысли, которые в нем не присутствовали, остальные же наглядно складывали мозаики в его голове и на его улыбающемся лице, однако от предложенного мной остатка портвейна он не отказался.

Вошедший в дом дождь тут же проявил все жидкости в доме, будто военноначальник, трубя в боевой рог созывал свои полки, тут же откликнулись: капающий кран, булькающий унитаз, пролитый на пол чай, темно-янтарная жидкость в стакане йога, все вспомнили о своем существовании и жидкой форме. Еще не хватало чтобы перед приходом всех остальных трубы прорвало! Довольно!

Времени здесь не существовало, здесь был график прихода и ухода, столь же бессмысленный, как и наша жизнь на дне, события не только не происходили тут, а были просто исключены, вместо них были предсказуемые на неделю вперед, ну или в зависимости от количества денег, стадии – как у Луны: приливы, отливы.

Я попал в самый прилив, а может он и начался, когда я и все такие же, как я сползались после работы в крепость, на наше дно. Ктому же, половина из нас работала тогда вместе. На проезд в троллейбусе иногда занимали друг у друга, но на вино хватало всегда.

Кажется сегодня намечался чей-то день рожденья, хотя, может просто было праздничное настроение. Иногда бывало поймешь только к середине вечера, усиленно с кем-нибудь чекаясь и желая всего, что никакого дня рождения у этого человека в тот день вовсе не было. Хотя сегодня запросто могло случиться, как раз, наоборот.

Когда в прихожей появился Вова и вкатил огромную уличную пепельницу (она же, мусорный бак или урна) и с торжествующей улыбкой заявил, что подарок для Куста у него уже готов, стало понятно, что я не ошибся – значит, именно сегодня будем пить за здоровье нашего всеми любимого Куста. Нужно было тоже срочно придумать какой-нибудь подарок, решил, пока не совсем поздно, пойти в музыкальный магазин к Саше Ки, еще одному жителю крепости и купить там какой-нибудь диск, ведь диск – лучший подарок, как и книга; там можно будет дождаться конца его рабочего дня и вместе вернуться домой. Благо работать ему оставалось каких-нибудь минут 30 или 40.

Видно Луна поднималась все ощутимее, потому что, кажется, начинался мощный прилив, в дверях снова звякнула явно полная тара, причем, как сказал один человек: "две так не звенят", – весело наперебой зазвучали голоса Ключа, Кошкина, Лены, Тани, еще чьи-то…

– Ну прям смена караула, а я к Килу и потом обратно с ним.

– А по стаканчику на дорожку?

– Ну не больше парочки и я бегом!

Краник открылся, ночь с пятницы на понедельник скоро будет в самом разгаре. Смысл?… – разве нужно его искать в питие вина? – тут важен сам факт и процесс!

В наушниках, тотально заполоняя мозг, зазвучал Tom Waits "Real Gone". Хоть плач. "Yes, sir…".

– Быстрее выходим, – объявил Саша, – я уже включил сигналку! Хлопнула дверь, обрушились как самосвал щебенки ролл-ставни до пола, ключ в замок, по дороге взяли еще три бутылки, одна на ход ноги, как гонцам, а за пазухой грелся заветный Том Уэйтс.

Когда мы вернулись, разве что хороводы еще не водили, веселье было слышно еще со двора, успели уже прийти Ирен, Гарри, Бока, Чипа, Марина с Вальдемаром, много каких-то незнакомых мне людей, и их девушек, а может и не их, тогда не важно было, ну, еще Вася с Оксой и еще снова кто-то незнакомый, или я просто их подзабыл – совсем незнакомых у нас никогда не было.

Начинаешь говорить с незнакомцем, а он оказывается знакомцем, но, скажем, немного возмужавшим или поправившимся, или наоборот, исхудавшим и измученным, или по крайней мере, у вас с ним пяток общих друзей, и вас судьба все эти годы несправедливо разлучала и ни разу вместе не сводила, таковым для меня оказался в тот вечер Элек.

Слышал байку, будто в какой-то испанской глуши, ну хотя может и не в глуши, если у двух мужчин была одна женщина – в разное время, видимо – они считали друг друга почти родственниками, ну, тут можно понять, особенно если “была”, тогда даже братьями-по-несчастью – мужская солидарность, хуё-моё. Так вот мы с этим “родственником” в тот вечер и познакомились впервые, и потом еще несколько раз пили-говорили, а “общую” девушку за давностью лет, даже на тот момент, можно было уже и не поминать.

Кстати, несмотря на всеобщий экстаз, именинника еще не было. Девушки, разогревшись уже весьма требовали от всех танцев, сами же и так, в перерывах между накрыванием стола и нарезанием всякой еды, уже отплясывали.

– Тут раковина почти забилась много лить нельзя, пойди пожалуйста в душ и помой эти овощи и тарелки там, – сказала Ирен кому-то. Ключ отреагировал и поволок первую партию на мойку.

– Там занято, и вода льется! Эй, тут-тук, выходи, ты кто?!

Тишина. Воду выключили.

– Э-эй, выходи, кто бы ты ни был, чародей!

Через пару минут щеколда звякнула и на пороге предстал Куст, в махровом халате, как барин, гордо выпрямившись, вышел на всеобщее обозрение и величественно произнес: “Здравствуйте, дорогие товарищи!”, – и удалился в свою комнату.

– Леша, так а что ты там делал все это время? – никто вообще не знал, что ты дома!

– Я смотрел на воду, мне очень нравилось, теперь только немного отпустило…

“С Днем Рожденья!!!” – послышались всеобщие крики восторга и ликования, и вино полилось дальше.

За плей-лист шла война все время, и теперь побеждал, в основном, появившийся именинник, но выбор был всегда безупречен, так что никто в обиде не был. Cure, Breeders, Pogues, разный пост-панк и панк, в меру электроники, ну и всякая стебная веселуха в духе НОМа. Я начал уверенно терять форватер и охотно пустился в пляс, а под очередную песню The Pixies все мы начали сильно скакать, некоторые даже наровили достать макушкой до елки, которая была прикреплена на потолке вверх-ногами, свешиваясь верхушкой вниз, еще с отмечания прошлого Нового года. В углу сидел йог в позе лотоса и то открывал свои бесстыдно-невинные глядящие в пустоту глаза, то вновь впадал в улыбчивое забытье.

– Кстати, для вас припасена “Красная смерть”! – с гордостью и некоторым страхом сказал Куст.

– О, боже, только не это, мы все погибнем, наливай же скорей!

– Но это около 70–75 градусов, и не забывайте о ее заслуженном названии!

– А не после нее ли мы как-то решили разлечься ночью на Пушкинской прямо на газоне, а потом еще чуть не нарвались на драку?

– Ох, возможно, всего ведь не упомнить, с ней множество приключений связано!

Потом было еще что-то, и еще что-то, потом кто-то поинтересовался, не осталось ли того, после чего Куста потянуло к водным процедурам, и оказалось, что немного осталось…

Тут у меня начали возникать какие-то паузы в сознании, и видно, не у меня одного, люди начали разбредаться, слоняться, уходить, иногда возвращаться, кто-то из постоянных жителей “крепости” незаметно ушел спать, кто-то уже дремал возле кухонного стола на кресле, но ясно было, что дело идет к неумолимому финалу.

На некоторое время я еще захотел завладеть магнитофоном, ставил разные анти-танцевальные, за-полуночные мрачные треки и все не хотел униматься, но по мере угрустнения композиций, когда в ход пошли уже Eric Truffaz, Einstürzende Neubauten, собственно, Том Вэйтс и совсем невыносимая даже для наших масс музыка, немногие оставшиеся в живых отчетливо поняли, что это кода, и всем пора спать или, по крайней мере, мне пора.

Чьи-то мягкие, нежные руки взяли меня за плечи и повели к кровати, оказалось, что пока гремела финальная часть веселья, кто-то уже успел отодвинуть опустевший праздничный стол, постелить постель в первой комнате, как обычно гостям, и мне оставалось только лечь, смириться, что я неспособен более веселить публику и заснуть. Но тут я почувствовал поцелуй очень мягких и нежных губ, а я не мог им даже ответить, мой рот мне казался каменным с резиновой окантовкой, и они меня будто загипнотизировали, целуя и повторяя, что пора спать, и я зачем-то легкомысленно поверил и тут же выключился – а так жаль…

Ночью мучил сушняк, голова ныла – уж было с чего – в дурной полудреме казалось, что ко мне кто-то пристает сзади, но уже не шибко нежно, я отмахнулся, смог снова провалиться.

Утро наступило как обычно тяжело, я осторожно поднялся, нужно было идти очень тихо, потому что голова была, как большой гонг – чуть тряхнешь, ужасный гул.

Точка пустоты

В темноте еще и завязывать глаза – мера, казалось, избыточная, учитывая, что половина заключенных была в полубессознательном состоянии, да и после избиений, запугиваний и лишений, выпавших за последнюю неделю на головы ни о чем не подозревающих "просто свидетелей", вряд ли у кого возникнет желание исследовать местность, и вообще останется способность понимать что происходит. Никто и не понимал, и даже не пытался, никто кроме меня. Я с самого начала играл в больного на всю голову и, кажется, выиграл чуть меньше тумаков, ожогов и разбитых пальцев, хотя голода, жажды и отсутствия сна мне досталось не меньше, чем остальным.

Невидимые руки толкали в спину и плечи, подгоняя слепую колонну и направляя куда-то. Судя по запаху мы были где-то у железнодорожных путей, запах с детства внушающий одновременно и приятное ожидание и тревожный трепет. Никто не говорил, слышалось только тяжелое пыхтение, кашель, хрипы и стоны. Колонну остановили так же молча, первый ряд остановили невидимые руки, остальные просто уткнулись лбами в спины впередиидущих, кто-то охнул, возникла сумятица. Кажется, пришли.

Громыхнули со скрежетом металлические двери на шарнирах. Внутрь товарного вагона нужно было залезать по лесенке – вслепую это сделать невозможно, поэтому перед самым подъемом повязку с глаз сдергивали, и такие же руки, только уже видимые и все в черном, быстро впихивали очередного во тьму вагона, а там другие черные руки принимали и толкали в край, чтоб ничего не успели увидеть. Совсем слабых закидывали как мешки, а они только глухо стонали.

Пришла моя очередь, повязка снята, какие-то мгновенья перед глазами темно-коричневый ребристый вагон и черная дыра дверей. Любопытство сводило шею и челюсть как спазм, я оттолкнулся от лесенки и прежде чем попасть в цепкие руки из тьмы вагона и обернул на миг голову. Успел увидеть только тусклый желтый фонарь посреди пересечения множества рельс. Тут же резкий удар чем-то тяжелым в челюсть, нокаут.

Тьма, лязг железа на старых путях, на новых дорогах колеса перестали издавать характерный стук. Везут в глушь и, явно, в один конец. Я очнулся лежа на чем-то твердом, от лежанки пахло деревом и дегтем, ныла челюсть и голова, шею было не повернуть, тошнило то ли от голода, то ли от сотрясения.

Я всегда задумывался о том, что такое пространство. Мне никогда не давали покоя его неизменность при изменчивости вещей и мест, его равнодушие и власть над вещами. Я могу менять места и уходить с одного места и появляться в другом, при этом первое не исчезало, хотя казалось исчезало; для меня всегда была немыслима сама смена места, оно всегда только одно – то, что есть в данный момент, примерно так же, как и сам этот момент – всегда только один. Перемещение в пространстве всегда вызывало во мне страдания, я ненавидел всех любителей путешествий. Пространство разверзалось черной дырой между людьми, превращаясь в километры, границы, стены, решетки.

Оно создавало сами вещи и самих людей, с их протяженностью и страданием, которые для пространства такие же вещи, которые можно было разделить, разлучить, которые могли быть и занимать какое-то место, к ним можно было прикоснуться, а потом это место освобождалось, и его занимала пустота – сквозящая, ничем не заполняемая дыра. Ну конечно, – скажут другие, – дело ведь не в пространстве, а в движении и изменении – то есть, во времени. Да и разве их разделишь?..

Моя жизнь и существование вещей разворачивается в пространстве текущем вместе с временем – неуловимой загадкой, всегда ускользающей, когда о нем заходит речь.

С временем я научился общаться, даже играть и сговариваться, я пытался отделить его от ужасающего пространства, выделить чистое время, в этом мне, как музыканту, всегда помогал звук, начинающийся, длящийся и угасающий. Для моего сознания и ушей время было пищей, оно не старело, не тускнело, а напротив – только наполнялось, даже стареющее тело не было этому помехой, но все же, будучи пространственной вещью, тело сходило на нет, умирало и гасило свет сознания. Так обидно, но в этом вся суть жизни, да и наш единственный способ ее видения.