Леонид

Лана забыла об офицере, которого Президент возвысил по странной прихоти. Она торопилась на встречу со своим обожателем. Торопилась к Алексею Васильевичу Златоведову, который только что вернулся из Лондона и вызвал ее на свидание.

Свидание он назначил в своей новой квартире, которую купил за баснословные деньги в Доме на набережной, напротив Кремля. Лана не любила этот дом, боялась его. Дом был огромный, серый как крематорий. Над ним, казалось, вьется легкий дымок. В Доме на набережной сжигались эпохи. Обитатели Дома были одновременно покойниками и дровами. Покойники и дрова не иссякали, регулярно поступали в огромную печь.

Лана вошла в суровый подъезд. Из комнатки, где обычно ютятся консьержки, на нее брызнули рыжие тигриные глаза. Они принадлежали старухе, в неопрятной кофте, с морщинистым закопченным лицом. Она была серая, как и сам Дом, пахла дымом. Только глаза хищно горели, как у дикой кошки.

Лана знала, что в подвале Дома расположен музей, в котором рассказывается о жильцах, погибших во время репрессий. Старуха была хранительницей музея. Была жрицей, сберегающей священный пепел. Казалось, этот пепел запорошил ее нечесаные волосы, засыпал морщины, наполнил карманы кофты.

Лана торопилась подняться на лифте, чтобы поскорее забыть ненавидящие рыжие глаза.

В прихожей ее обнял хозяин Алексей Васильевич Златоведов.

– Какая ты красивая, свежая. Пахнешь земляникой, – Алексей Васильевич поцеловал ее в шею, захватил губами ее губы, притянул к себе. Лана видела близко его темные брови на бледном лице, нос с горбинкой, смеющийся пунцовый рот, – У меня здесь представление. Я собрал весьма пестрый народец, фотографы, телевидение. Этот Дом – самое загадочное место в Москве. Он был построен, как противоположность Кремлю. Должен был подавить Кремль, уничтожить его священную силу. Должен был стереть духовный центр России. А для этого сам должен был стать духовным центром, только другого знака. Дом на набережной – это Кремль, упавший своими главами в преисподнюю. Кремль и Дом на набережной сражаются по сей день. Кремль сжигает всех, кто поселяется в этом доме. А Дом не дает Кремлю взлететь в русское небо. Поэтому я и купил здесь квартиру. Хочу наблюдать, как сражаются между собой русский рай и русский ад, – Златоведов поцеловал ее в закрытые веки, и ей показалось, что в глазах зажглись и погасли два разноцветных огня.

– Я слышал, тебя приставили сиделкой к вице-президенту? Какой-то летчик упал с самолета и ударился головой о море?

– Он действительно странный.

– Русский народ упал с самолета и ударился головой о море, – Златоведов, придерживая Лану за талию, ввел ее в комнату.

Комната была просторной, с открытым окном, с видом на Кремль. За круглым столом сидели люди, как нахохленные птицы. Было видно, что они не выносят друг друга. Вдоль стен стояли фотографы, репортеры, операторы с телекамерами. Лана присела в сторонке, а Златоведов занял центральное место за столом.

Он был исполнен веселой иронии. На нем был белый пиджак, черная рубаха и красный галстук. На груди красовался серебряный цветок, усыпанный изумрудами.

– Господа, – Златоведов указал на Кремль, – перед нами русская святыня. Наш разговор проходит перед ликами русских соборов. Нам предстоит своеобразное богослужение, которое, как и всякое богослужение, меняет картину мира.

Все обратили лица к окну, за которым парил розовый Кремль с белоснежными крыльями и золотыми глазами.

Лана любовалась Златоведовым. Он был артистичен, внешностью и умом краше остальных гостей. Жонглировал словами, очаровывал тех, кто явился.

– Эта квартира, господа, хранит много тайн. Ее первый обитатель Блюмкин был правая рука Троцкого. Тот посылал Блюмкина в Тибет, в пустыню Гоби на поиски Шамбалы. Шамбала была найдена и легла в основу Красного проекта. Сам же Блюмкин был расстрелян и ушел в Шамбалу. Вторым обитателем был заместитель Ягоды.

Он занимался разгромом троцкистов и лично расстрелял своего предшественника по квартире, предварительно сломав ему обе руки. Третий жилец – заместитель нарком Ежов. Он устраивал в этой квартире гомосексуальные оргии, а потом ехал на Лубянку и пытал заместителя Ягоды, совершая над ним сексуальное надругательство. Перед войной здесь проживал знаменитый врач, которого расстреляли, как врача-отравителя, залечившего до смерти Горького. После врача здесь обитал генерал, планировавший взятие Берлина. Он был разжалован и вместе с Жуковым сослан в Одессу. После войны здесь жил именитый писатель, стал диссидентом, был арестован, сослан в Магадан, а потом уехал в Америку. Тут жил крупный партиец, который вошел в ГКЧП и после провала путча съехал с квартиры и канул. После распада СССР тут поселился богатый азербайджанец, который собирал эскорты из дорогих проституток и направлял их к олигархам. Потом поселился архиепископ, который ведал международными делами православной церкви. До сих пор нет-нет, да и пахнет ладаном. Теперь, господа, здесь живу я, и вы представляете, каково мне ночами? – Златоведов засмеялся. Лана видела, как от смеха дрожат изумруды на его серебряном цветке.

– Теперь же, господа, я хочу услышать ваше мнение по поводу российских дел. Ибо каждый из вас в какой-то степени исповедует идеи тех, кто жил в этой квартире, – Златоведов указал на высокого смуглого гостя с черными, как сливы, глазами:

– Ведь вам близки убеждения Льва Давидовича Троцкого, не правда ли?

– Троцкий – величайшая мировая фигура. Россия должна гордиться тем, что дала миру Троцкого. Советский Союз – это воплощенный Сталиным троцкизм. Нам нужен новый Троцкий. Он превратит в монолит сегодняшний русский кисель. По сравнению с Троцким Президент Троевидов – жалкая букашка! – глаза троцкиста стали фиолетово-черными и отливали медью.

– Троцкизм превращал Россию в жестокий хазарский каганат. Сталин спас русский народ, который сегодня говорил бы на иврите. Интернационал Троцкого был мировой еврейской диктатурой. Бог послал России Сталина! – маленький белесый историк минуту назад казался любезным. Но вдруг превратился в сердитого хорька. Лицо заострилось, во рту хищно блеснули желтоватые зубы: – К сожалению, Сталин не добил троцкистов, и вот они, пожалуйста, снова здесь!

Лане казалось, две тени, Сталина и Троцкого, бесшумно сражались, крутились под потолком. Тут же метались тени Ягоды и Ежова. Полемисты за столом яростно спорили, оскорбляли друг друга. Сверкали вспышки фотоаппаратов. Перемещались вдоль стен операторы с телекамерами. Златоведов наслаждался спором, не давал ему угаснуть. Вдохновлял одного: «Великолепно! Мощная логика!» Подбадривал другого: «Не поспоришь! Блестящая полемика»!

Среди операторов и фотографов находился юноша, почти подросток. На голове его от волнения трепетал светлый хохолок. На тонкой шее крутилась во все стороны круглая голова с голубыми глазами, которые то возмущались и темнели, то восхищались, становились прозрачным, как апрельская вода. Ему хотелось вмешаться в спор, он порывался, и с трудом себя останавливал. Принимался фотографировать.

Лана была оглушена криком. Удивлялась ярости, с которой обсуждались дела давно минувших дней. Ненависть, как гарь в курной избе, летела в окно. Кремль, затуманенный ненавистью, превратился в чешуйчатую зеленую ящерицу.

– Друзья, мы прожили ужасный двадцатый век. Весь век Россия провисела на дыбе. Нам пора перевернуть эту черную страницу истории. Конечно, Троевидов – не совершенство, но при нем хотя бы нет репрессий, – это говорил писатель, чьи романы казались бархатными, но были писаны на железе. Он призывал к примирению в культуре, но его творчество множило ссоры. – Нам нужно отбросить эту смехотворную русскую мифологию, – о «Русском чуде», о «Русской мечте». Вступить, наконец, в семью европейских народов, и у нас станут чистить помойки и мыть перед обедом руки.

У писателя было круглое, как осетинский сыр, лицо и полностью отсутствовали брови. Красноватые кроличьи глаза непрерывно мигали.

На него ястребом спикировал член Монархического Союза. С белыми желваками, костяным носом, он прицепил на грудь двуглавого орла. Он метнулся к писателю. Казалось, вцепился ястребиными когтями и стал драть отточенным клювом:

– Во всех русских бедах виноваты проклятые писателишки. Гнусные интеллигентики. После их романчиков взорвали Государя Александра Второго. После их рассказиков расстреляли Государя Николая Второго. Они своими нобелевскими книжонками угробили Советский Союз, который тоже был империей с некоронованным императором Сталиным. Теперь все точат, грызут, отгрызают потихоньку ломоть за ломтем. Ждут, когда упадет государство. Не жаль Троевидова, он слюнтяй, слабак. Жаль Государства Российского. Писателей надо брать на учет, как геев и наркоманов.

Все кричали, били кулаками по столу. В этом хриплом клубке трудно было угадать, кто сталинист, а кто монархист. Кто возвеличивает ГКЧП, как героев, а кто хулил, называет группкой предателей.

Юноша с хохолком порывался вставить слово, но ему не давали. Его выступление не было предусмотрено.

Он огорчался, чуть ли ни плакал, обиженный невниманием взрослых.

Златоведов скользил в этом бурлении, как скользит форель среди горных порогов. Азартно восклицал: «О, великая русская словесность! О, великое русское слово»! И тут же: «Блок поставил Христа во главе пьяных матросов, вот и получайте теперь бандита в белом венчике из роз»!

Лане казалось, что она сидит у плавильной печи, ее лижут огненные языки. Но в печи был не сплав, а окалина. Гости истребляли друг друга. Каждый изгиб спора увеличивал ненависть. Шло испепеление смыслов. Оставался пепел, тот самый, который усыпал голову безумной старухи, охранявшей колумбарий.

Крематорий продолжал чадить, мгла летела в окно.

Лана видела, что Кремль превратился в огромного липкого моллюска, расплывшегося на холмах.

Она вдруг вспомнила странного офицера, говорившего о сказках. Вспомнила и тут же забыла.

Профессор научного центра старался перекричать соседей. Утверждал, что в ближайшем будущем человек исчезнет. Ему на смену придет биоробот. Уже теперь Россией руководит не Президент, а биоробот, который управляется из американского центра. Другой эксперт сообщал, что в московском водопроводе обнаружена странная плесень. Она постоянно мутирует. Возможно, она является той «серой материей», на поиски которой человечество отправляет зонды в «дальний космос». Но эта материя уже здесь, на земле. Откройте кран на кухне, и увидите. Люди пьют воду, плесень проникает в кровь, и это увеличивает число самоубийц, террористов, геев. Говорят, что в Магнитогорске, в доме, где произошел взрыв, обнаружена эта загадочная плесень.

Златоведов с наслаждением дирижировал этим хаосом. Иногда вытягивал руки, словно выталкивал из окна в сторону Кремля сгусток ненависти.

Под потолком, в углах, над головами неистовых спорщиков витали тени старых большевиков, троцкистов, следователей НКВД, героев войны и труда, художников, писателей, проституток, торговцев, епископов. Все это множество лязгало затворами, махало ледорубами, декламировало стихи, качало кадилом, танцевало нагишом у шеста.

Лане показалось, что Кремль исчез. Его больше нет. Вместо него пустота, в которой колеблется мгла.

– Господа, наш творческий диспут завешен, – Златоведов властным жестом остановил крики. Ждал, когда безумные тени снова уйдут в стены, затаятся в кирпичной кладке. – А теперь, чтобы разредить обстановку и дать отдохновение умам, я приготовил для вас сюрприз.

Златоведов повернулся к закрытой двери, ведущей в соседнюю комнату. Издал долгий трубный звук, каким обмениваются охотники в африканской саванне. Двери раскрылись, и в комнату вбежали маленькие полуголые люди. Их было четверо. Они были шоколадного цвета, на ребрах висела кожа, на вздутых животах пучились большие пупки. Черные блестящие волосы были заплетены в косички. На бедрах болтались тряпицы. Это были пигмеи, выписанные Златоведовым из пустыни Калахари. Пигмеи ловко вскочили на стол, затопотали босыми ногами. Их мозолистые подошвы, твердые, с черными ногтями пальцы застучали по доскам. В руках звенели маленькие цветные барабаны. У пояса висели тростниковые дудки. Дикари поднимали колени, крутились, приседали, подпрыгивали. На щиколотках у них были костяные браслеты с торчащими перьями. Танцоры стучали в барабаны, кружились все быстрей и быстрей. Из толстых губ высовывались красные языки. Танцоры быстро вспотели. Их кожа блестела, издавала едкий запах.

Гости ошеломленно смотрели. Перед их лицами взлетали голые ноги, раздавались крики, напоминающие птичий клекот, вой гиены, львиный рык. Пигмея, танцуя, выхватили тростниковые дудки, прижали к губам. Стали выплевывать из дудок красные ягоды. Они стреляли ягодами в сторону Кремля. Вместе с красной ягодой из трубки летела слюна. Они поражали Кремль ягодами, обрызгивали слюной. Мерцали вспышки фотографов, крутились операторы с телекамерами.

Потанцевав, пигмеи соскочили на пол и убежали в соседнюю комнату, откуда продолжали звучать барабаны.

– Ну, теперь, кажется, все! – Златоведов поднял с пола птичье перо и воткнул в свои черные волосы. Гости, ошеломленные африканским танцем, уходили.

Юноша с хохолком не хотел уходить. Он схватил Златоведова за край пиджака:

– Я слушал, я принимал участие! Мне не дали сказать! Я имею голос, имею мысли. Здесь все о прошлом, о мертвецах. Они все мертвецы, я имею в виду, духовные! Молодежи они не нужны! Мы забыли о них! Нам нужно идти вперед, понимаете! Молодежь не желает жить среди мертвецов, не желает ухаживать за чужими могилами! Мы хотим перемен. Мы хотим изменить эту жизнь! – юноша торопился, задыхался, требовал от Златоведова внимания. Хохолок его страстно трепетал.

Златоведов благосклонно слушал:

– Молодой человек, вы абсолютно правы. Сколько можно жить среди отеческих гробов? Молодежь – вперед! Я с вами.

– Я знал, я знал! Вы великий человек! Мы хотим вас видеть у себя! Приходите к нам!

– А сколько вас? Куда приходить? Как вас зовут?

– Я Юра Чибис! У меня блог, еще не очень много заходов, но я раскручусь! Нас трое! Мы хотим создать партию! Партию будущего! Мы назовем ее: «Ура»! – юноша крутил головой на тонкой шее, моргал круглыми глазами, трепетал хохолком. И впрямь был похож на чибиса, который вскрикивает, кувыркается в синеве.

– Вы Юра Чибис, и кроме вас еще двое. Вас целая стая, – с мягкой насмешкой произнес Златоведов. – Не сомневаюсь, у вас будет мощная партия!

– Мы нуждаемся в вашей поддержке! Мы вас почитаем! Такие люди, как вы, спасут Россию!

– Вот моя визитка, звоните, Юра Чибис! – Златоведов протянул юноши визитную карточку, и тот жадно ее схватил. Раскланялся, пятясь, выскочил из квартиры.

Лана была оглушена дискуссией, которая завершилась сумбуром. Это была еще одна увлекательная выходка Златоведова, в которой проявился его театральный дар. Златоведов был ярче, смелее, язвительней всех, с кем она встречалась на вернисажах, премьерах, праздничных вечеринках.

Лана любила его черные волосы, которые вились у плеч и начинали мерцать, когда она ночью запускала в них пальцы. Любила бледное лицо, на котором, как на луне, проступали слабые тени, как Море Дождей. Но эти тени вдруг розовели, когда Златоведов восхищался картиной, или слышал острую шутку, или встречал необычную мысль. Эта картина, шутка и мысль должны были жечь, оставляли на его лице розовый ожег, как удар крапивы, который постепенно остывал, превращаясь в слабые тени.

Златоведов слыл мастером художественных импровизаций, знатоком магических затей. Лану увлекал этот театр без театральных подмостков, где актерами становились политики, депутаты, художники. Златоведов был неутомимый выдумщик, не повторялся в своих постановках. Актеры не замечали, что они смешны, а порой отвратительны.

Лана продолжала сидеть, глядя, как Златоведов ходит по комнате, машет руками, словно изгоняет в открытое окно залетевших мух.

В комнате становилось прохладней, исчезал изнуряющий запах потных африканских тел.

– Скажи, Алексей, что это было? – спросила Лана, когда Златоведов перестал ходить и упал в кресло. – В чем твой новый проект?

– Я готовлю Революцию в России, – Златоведов усмехался, по его лицу пробегали легкие судороги.

– Революцию в России совершат пигмеи?

– Революцию совершат малые мира сего. Я искал самых малых и нашел их в Намибии. Купил их через интернет-магазин. Кто мал, да возвысится. А кто велик, да унизится.

– Зачем они плевали в Кремль?

– Стуком барабанов и красными ядовитыми ягодами они расшатывали кремлевские стены. Стены падут, и в Кремль устремится толпа.

– А зачем ты собрал этих достойных людей и заставил ненавидеть друг друга?

– Мы добывали топливо Революции. Ненависть – это топливо Революции, драгоценный русский ресурс. Ненависть – это нефть, которая питает восстание. В России ненависть залегает близко к поверхности. Я ее добываю и сжигаю в топке Революции. Россия занимает первое место в мире по запасам ненависти. Чем больше мы ее добываем, тем больше обнаруживаем ее в пластах русской жизни. Ненависть – возобновляемый русский ресурс. Ты знаешь, почем баррель русской ненависти? Вечера, которые я задумал, – это буровые, из которых я добываю русскую ненависть. Я ее подожгу, и она полыхнет. И тогда все эти убогие политики и философы, силовики и чиновники, вольнодумцы и скептики, русофилы и юдофилы, все железные дивизии и непотопляемые корабли, Патриарх всея Руси и Президент Троевидов, – все сгорят в восхитительном огне русской ненависти! – Златоведов смеялся. По его лицу, как рябь ветра, пробегала легкая судорога. Черные глаза туманила поволока.

– Пойдем туда, – он указал на дверь, которая вела еще в одну соседнюю комнату.

Эта комната была сверкающе-белой, как операционная. Имела зеркальный потолок без люстры. Была лишена мебели. Только стояла огромная кровать под тяжелым розовым покрывалом. На кровать были направлены яркие лампы.

Златоведов обнял Лану:

– Скучал по тебе, – коснулся губами ее бровей, поцеловал шею.

– Не надо, Алеша. Сегодня столько треволнений, – она слабо отстранилась. Златоведов сильнее обнял ее, побежал чуткими пальцами вверх по спине, отыскивая сквозь платье одному ему известную жилку. Надавил. Лана почувствовала, как уходят из нее силы, она немеет, слепнет, не может противиться.

Златоведов включил светильники, опустил ее на покрывало в слепящий свет. Лана лежала, видела в зеркальном потолке, как он совлекает с нее платье, расстегивает на себе рубаху. И какое-то зеленое море, и солнечные лучи, и серебряные пузыри, и кто-то плывет по морю, как Одиссей, а навстречу лодка с нарисованными глазами.

Лана замерла, ожидая, когда ослепительно полыхнет потолок и станет осыпаться сверкающей пылью.

Глава одиннадцатая

Александр Трофимович Верхотурцев получил приглашение от газового магната Бориса Генриховича Шаронова посетить его предприятие в Арктике, завод по сжижению газа. Этот завод был возведен в мерзлоте на берегу Ледовитого океана. Слыл символом русского арктического чуда. Вновь назначенному вице-президенту было в пору показаться народу в арктических льдах, среди рабочего люда, на уникальном предприятии.

Так Лана объяснила Александру Трофимовичу важность этой поездки.

– К тому же, – сказала Лана, – Шаронов близкий друг Президента. Он контролирует несколько комитетов в Думе и в Совете Федерации. Через него Президент ведет доверительные переговоры с политиками Европы и Америки.

Приглашение было принято. Александр Трофимович и Лана летели на Ямал в самолете, поверх облаков, уединившись в первом классе. Глядели, как солнце играет в бокалах шампанского.

– Для меня загадка, не могу отгадать. Почему Леонид Леонидович вдруг ввел должность вице-президента и назначил на эту должность меня. Я не политик, простой офицер, – Александр Трофимович запнулся, потерял мысль, – Хотя я и был спасен, и в том доме на острове, на стене висела маленькая открытка с изображением какой-то мечети. Край открытки, я помню, отклеился, и я боялся, что она упадет, – Александр Трофимович снова сбился и смущенно умолк.

– Может быть, – Лана улыбнулась, и эта милая улыбка его успокоила, – может быть, Президент хотел, чтобы вы свежим взглядом посмотрели на тех, кто его окружает? Вокруг столько враждующих партий, корыстных кланов. Он хочет, чтобы вы их увидели и дали им оценку?

– Но для этого нужен опыт, нужна проницательность. Кто я такой?

– У вас есть опыт разведчика. С высоты вы рассматривали территорию Сирии, где враждует множество группировок. Планировали безошибочный удар. Теперь вам предстоит увидеть враждующие группировки вокруг Президента, чтобы помочь ему нанести удар.

– Не понимаю, какой удар, какие группировки? Я нуждаюсь в ваших советах. Ведь вы очень проницательны?

– Вы так думаете? – ее трогала беззащитность этого странного человека, с открытым лбом и упрямым подбородком. В нем притаился какой-то надлом, крохотная трещинка, которая дребезжала, издавала тоскливый звук.

– Я думаю так, я так думаю, – он снова сбился. – У вас такая тонкая переносица. Как у той женщины, у прекрасной женщины. Не помню, как ее звали.

– Где вы ее видели?

– Кажется, в Петербурге, зимой, когда шел снег. Да, да, был сильный снегопад.

– И где это было?

– В Эрмитаже. Там много японцев, они ходили с флажками, и был золотой павлин. Там такая картина, маленькая, прелестная. На этой картине женщина, кормит грудью младенца. У нее чудесное лицо и такая тонкая переносица, как у вас.

– Вы часто бываете в Петербурге?

– Ни разу. Не могу понять, откуда я все это знаю.

– Ну что ж, за ту прекрасную женщину, которой вы были очарованы, Александр Трофимович! – Лана подняла бокал. Александр Трофимович чокнулся и подумал, что произнеся несуразные слова о какой-то неведомой женщине, тем самым мог обидеть Лану. Он никогда не был в Петербурге, не был в Эрмитаже, не знал, есть ли там картина с чудесной женщиной, подносящей к груди младенца.

Самолет стал снижаться, ушел в облака. Облака тихо били в фюзеляж, скатывались с крыла. Вдруг открылась земля. Александр Трофимович ахнул, когда на него воззрилась тысяча глаз. Озера, одни во льду, другие в сверканье вод, смотрели на него не мигая. Среди них струились реки, свивались, описывали дуги, текли вспять, как змеи. Вся земля была в речных протоках, старицах, в блеске разбрызганной повсюду воды. Рыжие пятна, зеленые потеки, снежные языки, ржавые метины. Среди них огромно, непомерно возникла река, как льющееся солнце. Уплывала в синеву, где земля превращалась в небо, а река утекала в солнце.

Александр Трофимович был восхищен видом весенней тундры. Чувствовал, как тундра сочится, булькает, пузырится. Она была живой, видела, думала, знала все о нем, летящем над ней. Он был ею создан, сотворен из этих мхов, вод и снегов.

Самолет стал садиться. Тяжелое дрожание фюзеляжа, стук колес о бетон прервал его созерцание.

У трапа их поджидало несколько дорогих машин. Борис Генрихович Шаронов, окруженный свитой, шагнул навстречу Александру Трофимовичу, сжал его ладонь двумя руками, радостно заглядывал в глаза:

– Добро пожаловать на ямальскую землю! Очень вас ждали, Александр Трофимович. Ваш визит – это большое событие, я бы сказал, арктического масштаба! – Шаронов был в дорогом пуховике. Волчий мех на воротнике дергался от ветра. Капюшон был отброшен. Благородная седина на висках отливала синевой. На худом лице от ветра выступил слабый румянец. Шаронов выглядел как радушный хозяин. Окрестная тундра с остатками снега, бетонная полоса с вертолетами, дорогие внедорожники, почтительная свита, – все принадлежало ему. Казалось, пожимая Александру Трофимовичу руку, он готов был всем этим щедро делиться.

Среди свиты выделялся губернатор, молодой, свежий, в длинном пальто без шарфа, с непокрытой головой, на которой полярный ветер шевелил волосы.

– Я уверен, Александр Трофимович, вам понравится на Ямале. Здесь живут вольные люди, русские богатыри.

Знакомились с руководством завода, инженерами. Александр Трофимович представил Лану:

– Ну как же, как же! – развел руками Шаронов. – Кто не знает Лану Сергеевну Порфирьеву! Лучшее перо «президентского пула»! – он вручил ей несколько белых лилий, чудесным образом появившихся в этой студеной тундре.

Александр Трофимович, едва вдохнул ледяной душистый воздух, уловил дыхание близкого океана. Он оказался среди крепких, порозовевших от ветра людей. Почувствовал бодрое, веселое нетерпение. Хотелось поскорее узнать эту новую, влекущую жизнь.

Ощущение радостной новизны только усилилось, когда они вышли из машины на пирсе.

Океан в рыхлых льдах, сизый, голубой, сверкающий, уходил далеко, теряясь в весенних туманах. Темнела рваная полынья, в ней застыл ледокол с тупым черным носом, белой рубкой и красной чертой вдоль борта. Капитан, увидев на пирсе машины, дал несколько приветственных ревущих гудков.

Вдоль пирса, заслоняя небо, стоял громадный танкер. На палубе круглились три огромных шара, как белые пузыри. Виднелись связки труб, серебряные магистрали, красные вентили. Что-то шумело, вздыхало, чавкало. Раздавался свист. Танкер был, как остров, приплывший к пустынному берегу. По черному борту желтыми буквами было выведено: «Ямал». Александр Трофимович восхищенным ненасытным взглядом осматривал танкер. Сферы были как гигантские яйца. В них созревали невиданные птенцы. Раздастся хруст, яйцо расколется, покажется клюв, лысая голова птенца, который плюхнется на пирс.

– Танкер пришел из Японии. Возьмет газ и пойдет в Испанию, – Шаронов указывал пальцем на танкер, словно рисовал его контур, заливал этот контур красным, серебряным, белым. – Как раз вы угадали к погрузке.

Весь берег был в сплетениях стали, в перекрестьях металлоконструкций. Высились громадные цистерны, вздымались стальные башни, взлетали ажурные вышки. Извивались бессчетные трубы. То стремились вверх, то опускались к земле, то уходили под землю, и вновь появлялись, ползли к танкеру. Погружались в его нутро. Все мерцало, вспыхивало, переливалось. Завод казался громадным разноцветным петухом. Он раскрыл синие стальные крылья, вцепился желтыми когтями в мерзлоту, долбил черным клювом. Среди сверкающих конструкций не было видно людей. Завод был огромной машиной, которая не нуждалась в людях.

– Предлагаю, Александр Трофимович, пройти на пульт управления. Там виден весь производственный цикл, – приглашал Шаронов. – Там соберется персонал. Вы, если можно, скажете несколько слов.

Они надели белые каски, нарядились в оранжевые жилеты. Прошли сквозь заводские переходы. Александру Трофимовичу казалось, что его ведут сквозь внутренности металлического великана. Ухало сердце, дышали легкие, поворачивались суставы. Завод был подобием человека, а человек был его малой копией.

Они оказались в диспетчерском зале. Вдоль стен горели экраны, работали мониторы. Перед каждым сидел оператор, иногда поднимал телефонную трубку.

– Этот завод я заказал в Китае, Японии, на Тайване, – Шаронов с гордостью демонстрировал свой завод. – Завод, Александр Трофимович, привезли сюда на сухогрузах отдельными блоками и здесь свинтили. Мы подготовили ему площадку, чтобы каждая скважина, каждая свая, каждая опора соединились точно, как швейцарские часы. Финансирование обеспечили банки Германии, Франции и Канады. Но рабочие русские! Никакие другие рабочие не способны поставить подобное чудо в мерзлоте при температуре минус пятьдесят. Мы вживили этот завод в мерзлоту. Мы посадили его, как сажают дерево. И видите, оно прижилось. Наши работники – это садовники Арктики! – Шаронов похлопал по плечу сидящего молодого диспетчера. Александр Трофимович не мог понять чего больше в этом похлопывании, – отцовской гордости или самодовольства собственника.

Александр Трофимович смотрел на экраны, слушал главного инженера. Тот доступно объяснял невероятно сложный производственный процесс.

В тундре, – рассказывал инженер, – среди мхов и озер, буровые ввинчиваются в глубину, распускают в толще земли пучки труб. Трубы шарят, щупают пласты, впиваются, жадно сосут. Газопроводы подхватывают газовые вихри, укрощают, перебрасывают на завод, гонят в реактор. Реактор дышит, как сердце, перевитое артериями. Газ сжимают, охлаждают, превращают в вязкую жидкость. Жидкость течет из реактора, наполняет громадные, стоящие у пирса цистерны. Насосы гонят сжиженный газ, сливают в океанский танкер, наполняют сферические хранилища. Танкеры отчаливают от пирса, везут газ, – одни в Японию, другие в Европу. Ямальский газ сгорает в топках электростанций, крутит турбины, питает опреснители и кухонные плиты. Кипятит кофеварки и плавит металл для космических кораблей и подводных лодок.

Александр Трофимович чувствовал стыки, где живая земля соединялась с железной машиной. И он, его душа, его сердце были вовлечены в этот таинственный круговорот.

– Александр Трофимович, а теперь, если можно, скажите несколько слов коллективу, – Шаронов вывел Александра Трофимовича на середину диспетчерского зала.

В диспетчерской собрались инженеры, операторы. Замерцали фотоаппараты. Нацелился глазок телекамеры.

Александр Трофимович растерялся. Что он скажет этим мужественным арктическим героям? Они мудрее его, совершеннее. Им не нужны его советы и вразумления.

Александр Трофимович молчал, чувствовал немоту. Не было ни слов, ни мыслей. Молчал минуту, другую. Люди ждали, рассматривали его.

В нем что-то дрогнуло, забилось, словно проснулся зародыш. Малая почка, которая стала расти.

– Извините, я мало что знаю, – начал Александр Трофимович. – Знаю только, что наш народ самый добрый, трудолюбивый, мечтательный. Он идет за Полярной звездой. Что он ищет в этих прозрачных льдах? Может, волшебную страну, где нет зла, нет корысти? Где люди не обижают друг друга, не мучают, а любят, утешают? Может, это и есть та страна, о которой бабушка мне читала в Евангелии? Бабушка раскрывала перед сном маленькое Евангелие с золотым обрезом. Ее лицо было такое прекрасное, любимое. Через много лет я нашел в ее Евангелии засушенный цветок, бледный выцветший колокольчик, цветок из райского сада!

Александр Трофимович запнулся, умолк. Не об этом он хотел сказать людям. Не было у него никакой бабушки. Не было евангелия с золотым обрезом, засохшего колокольчика. Откуда все это?

Инженеры, диспетчеры в касках хлопали, благодарили. Мерцали вспышки. Оператор кружил с телекамерой. Лана кивала, ободряла. Александр Трофимович благодарно им всем кивал.

Его отвели в комнату отдыха, оставили одного. Дверь была приоткрыта, Александр Трофимович слышал голоса.

Говорили Шаронов и губернатор.

– Ну что, вы подготовили территорию под новое месторождение? Удалили ненецкие стойбища? Через две недели завожу буровые.