Доказательство существования

22

В выходные дни томило тяжелое чувство, почти непереносимое; я думал о Батурине, Лыковой: «Вы ещё побольше на меня нагружайте». Возмущало, что я тяну всю теоретическую работу по методам расчета, а мне бросают еще и всю производственную. Тяжелые два дня, испорченные выходные; я рассказал все Инне, и она сказала:

–Скажи Лыковой, я больше не буду доделывать ни за кого работу. Если не может сделать сам, пусть не берется. Скажи, что он нарочно тянет с заданием, чтобы стало срочно, и только ты мог выполнить.

И вот, сделав все-таки работу, я так ей и сказал, причем при всех; Лыкова округлила глаза, сделала огорченное лицо.

–Мы всегда помогаем друг другу, как так можно?

–Это все время так. Как только Батурин собрался на охоту или еще куда-то, так остается за него работать. Что я – водосбросная яма? Я понимаю еще – Валя, у нее дети. А тут… Если будет так продолжаться, то у меня не останется ни времени, ни сил на другую работу.

–Я знаю, почему ты так говоришь. Потому что ты о себе беспокоишься, о своей работе. А Батурин, все знают сколько у него общественной работы.

Я не стал ей говорить, что надо в первую очередь делать работу, и если не хватает времени на нее, так и не пускаться в общественную, все это бесполезно. Итак, я оказался эгоистом, так она меня выставляла, я сказал:

–Если я буду тянуть все, то не хватит сил на работу с белорусами.

Белорусы – мой козырь; без меня они не выполнят эту работу, а она нужна Лыковой. Это мое выступление выслушали, делая вид, что им это вовсе не интересно, все присутствовавшие.

После обеда появился Батурин, у него был понурый вид; он приехал откуда-то с похорон.

–Бедный, даже осунулся, – сказала Лыкова, явно для меня.

Вот мол, человек с горем, а ты… Но он, уезжая, ничего не говорил мне об этом, приказывала Лыкова. Поэтому, подумал я, мне и сейчас неинтересно. Прошел час. Он обратился ко мне, спросил о работе.

–Я все сдал.

–Спасибо.

–Меня благодарить не надо, благодарите Лыкову, она мне приказала.

–Как же так, мы что-то не понимаем друг друга. Я ведь передавал тебе блокнот.

–Вы передавали технические подробности. А приказ я получил от Лыковой.

Инна, выслушав мой рассказ, сказала:

–Разве можно было при всех выступать против Лыковой?

Я подумал, что, возможно, здесь переборщил; можно было потихоньку, в деликатной форме поклепать на Батурина, пожаловаться, что завалил невмоготу, нарочно тянет с распределением заказов.

–Нет, – сказал я, – она мне при всех как солдатику приказывала, и я так и ответил. Надо показать зубы.

–Может быть, ты и прав, – сказала Инна.

(Еще я Лыковой сказал:

–Меня поразил еще ваш тон. О таких вещах, о доделках за кого-то, принято просить. А здесь какой-то ультимативный приказ.

–А что же ты думал, Сергей. Работа – это та же армия. Приказ – и исполнение.

Я поглядел на нее с изумлением; надо было сказать:

–Вы совершенно правы. Армия. Но не совсем.)

Я чувствовал облегчение и легкое возбуждение. «Надо показать зубы! Я вижу, что у них там только с экономических позиций на все смотрят. Я должен быть готовым к решительным поступкам. У меня хорошие работы по теме. Я найду себе работу». Я рассказал Инне о Рябове и Шарове, с которыми познакомился на конференции. Можно будет позвонить им, спросить о работе. «Я найду себе работу. Но думаю, до этого не дойдет. Я им нужен, без меня они никуда не денутся. Батурин – бездарь и лентяй.» И в таком возбужденном, приподнятом, боевитом настроении я провел вечер.

Вспомнилось еще, что когда я выступил против Лыковой, после подошла Кубацкая и прошептала:

–Как мне тебя жаль. Знаешь, ты совершенно прав. У меня так же было. Все работы делала, потом сказала: Анна Гаврилова пусть тоже работает. Сколько можно учиться и повышать квалификацию? Но ты знаешь, она до того дошла, что сказала: уходи из лаборатории. Она тебе этого не простит.

Но я был спокоен; я думал: я ей нужен. В этом, единственно, мое спасение.

23

На следующий день я вызвал Батурина в курилку и поговорил с ним. Я сказал:

–У нас есть производственная работа – наше основное. Все мы люди занятые. У вас общественная работа. У Вали дети. У Володи эксперименты. У меня – разработка методов расчета и НИР. Поэтому предлагаю разделить заказы поровну – на четверых.

Батурин был такой мягкий, как бы несколько удивленный моим вчерашним взрывом. Меня удивило то, что, во всяком случае внешне, они уверены в своей правоте, и убеждены, что мое поведение – это какое-то недоразумение, ошибка (по Батурину) или эгоизм, проявление непримиримых черт характера (по Лыковой). Батурин сказал:

–Это я догадываюсь, наверное, потому, что ты в последнее время работал не разгибаясь, так получилось. Мы ведь были в Харькове. – (Там они провели неделю. Приехали уже больше месяца.) – У нас раньше не возникало никаких таких трений. И странно, что ты так болезненно отнесся к просьбе закончить работу.

–Вы меня не просили.

–Просил, ну да ладно об этом.

–Дело в том, что это не в первый раз. Много уже было.

–Возможно. Ну и что? Если бы ты попросил меня, я бы нисколько не… с удовольствием сделал бы то же.

Говорить об этом было бесполезно, я снова перешел к существу – разделению заказов, требованию, чтобы они распределялись загодя, заранее. Здесь Батурин начал со мной торговаться, он первым же делом сказал:

–Ты учти, ведь то, что мы разрабатываем методы расчета – это нужно и лично тебе.

–Да, вот и получается ваша психология отсюда: ему надо писать диссертацию, значит, он не пикнет, можно навалить всю работу.

–Не знаю, откуда ты взял такую психологию.

–То, что я разрабатываю методы, нужно объективно, вы сами это знаете. И я еще раз говорю: я физически не могу тянуть все заказы.

Он еще пытался свалить опять же на меня – что я не написал руководства к методам, к программам. Но оно есть – методика; правда, нет такой что ли, «инструкции для дураков». Этого нет, значит, опять виновен я. Ясно – кто работает, тот и виноват, потому что кто не делает ничего, тот и не ошибается.

Итак, шла торговля; затронули Володю, я колебался, Володя нужен мне для проведения кое-каких экспериментов. Я предложил ему идею, он уже неделю или две чертит в день по шайбе, но хоть что-то. Соблазнял его статьей, но соблазн, конечно, невелик; больше для него ничего не могу сделать. Вот и сидит, дремлет, чертит по шайбе в день. Если я буду напирать на Володю, он не будет делать и это; поэтому его отставили как-то самим собой, и нас осталось трое. Далее Батурин сказал – ну, мы с Валей, сам понимаешь, иногда не получится, тебе придется помогать.

Договорились провести собрание группы и обсудить вопросы разделения. Он еще намекал на то, что Валю нужно запрячь посильнее, а я не хотел никаких тайных разделов. Впереди было еще два заказа – «Кристалл» и «Багет». Мой был «Багет». Но «Кристалл» оказался очень срочным и ответственным; как-то подошла Лыкова, говорила о срочности и выразительно смотрела на меня. Я взял «Кристалл» на себя.

–Зачем! – говорила Инна. – Ты должен был дождаться, когда тебя попросят.

–Понимаешь, она смотрела очень выразительно. Я должен проявить добрую волю на сей раз.

Лыкова подошла с «Кристаллом» на следующий день после нашего с ней вечернего разговора. Началось с того, что мне позвонили из аспирантуры, надо было заполнить журнал занятий с руководителем и дать подписать Лыковой. Заполнил; за первое полугодие, как было видно, ей заплатили 62 рубля 50 копеек, за второе причиталось столько же. Но она не хотела просто так получить деньги, она усадила меня рядом, сделала строгое обиженное лицо и стала выговаривать.

–Я удивлена тем, что ты так поступил, отказался помогать товарищу. У нас все помогают друг другу.

Я говорил, что подобное – превышение заказов на меня – было многократно. Но наши аргументы как бы не пересекались, она твердила:

–Так нехорошо.

А я:

–Батурин поступает некорректно.

Она:

–Я вплоть до того дойду, что откажусь быть твоим руководителем.

Я понимал, что это просто угрозы, в ответ на мое выступление.

–Получается игра в одни ворота, – твердила она, – ведь все это мы согласились делать ради тебя – разрабатывать методики и прочее. Нам это не нужно.

Я слегка удивился. Но потом понял, что это опять же ее представление дел в однобоком свете; я не стал слишком сильно возражать на это, она говорила, что они могли бы прожить и без моих работ, как-нибудь выкрутились, как раньше.

–Сейчас уже другой уровень и требований и состояние дел в отрасли. Вы поймите, надо идти чуть впереди, – говорил я, она соглашалась, и снова возвращалась к своим «одним воротам», которые, по-моему, как раз в другую сторону обращены.

Внезапно Лыкова сказала:

–Я понимаю, ты, наверное, обиделся на что-то другое. Но с этим теперь все.

Я свернул на то, что устал от работы, Батурин сваливает все на меня, тянет с распределением. «Я хочу одного – более или менее равномерного распределения заказов». Она сказала – да, это я сделаю, буду распределять лично, на троих.

24

Назавтра я сидел в полудреме, у себя за столом. Внезапно какой-то толчок, импульс страха: что-то забыл! Тут же понимаю, что ничего не забыл, просто какое-то ошибочное ощущение; и всё же мозг силится доискаться до этого несуществующего забытого, с напряжением, и я чувствую, что сознание словно зацикливается в петле обратной связи. Стало страшно, вскочил, боялся закричать; усилием воли отогнал мысли, выключил. Кубацкая сидела, я боялся, что возьму вот так, сойду с ума. Страшило даже не само сумасшествие, а то, что они будут видеть это. Я вышел во двор института, старательно отгоняя мысли, не хотел думать, так как боялся этого зацикливания; но не думать невозможно. И я, трясясь, думал то о том, то об этом, а в основном смотрел и глубоко дышал. Что-то не так! Что-то не так, и все! Что-то не так со мной, с миром. В этот момент я понимал душевнобольных и сочувствовал им; как это верно – бывает боль душевная. Сердцебиение, легкий недостаток воздуха; мир я видел, словно накрытым тенью. Я долго ходил по двору, потом решил, что это просто физическое недомогание. Я боялся вернуться к столу, к книгам. Временами отпускало, и я наслаждался душевным покоем, расслабленностью; потом снова подступало сердцебиение, страх. Наконец вернулся, сидел с закрытыми глазами и успокоился.

Это словно рыба, думал я, через несколько дней; она всегда неосознанно стремится уйти в глубину океана, которая есть тоже она. И она там безмолвно плавает, натыкается на образы, то смутные, то яркие; на мысли. Рыба – это мое я. Моя рыба всегда любила блуждать в глубинах своего океана. (И она блуждала там иногда довольно продуктивно, кое-что вылавливала.) Но штука в том, что эта рыба на самом деле воздуходышащая; ей надо выныривать на поверхность, глотнуть воздуха, просто посмотреть, что там, на обыкновенной поверхности.

В те дни рыба моя вдруг испугалась глубин океана и не могла погружаться в них, а свет на поверхности слепил и болезненно раздражал ее. И она никуда не могла деться, дергалась то вглубь, то наверх, и всего пугалась. Интересно, что движения рыбы в обычном состоянии бесконтрольны и довольно бестолковы. Я пробовал установить контроль, заставить ее пойти в определенную сторону; но она очень скользкая, своевольная, не любит этого.

25

Тучи с Лыковой начали рассеиваться, она сказала мне:

–Я понимаю, так – ты просто переутомился. Так попросил бы два денька. Как же так?

–Поймите, я человек обязательный, и больше даже, чем кто-либо думает, болею об общем деле. Но я физически не могу тянуть все заказы.

В конце концов, помирились. Она намекнула, что в срочных случаях все же рассчитывает на меня; когда ехали в метро, заговорила о советах, защитах. Дело в том, что в нашем институте не было совета, и надо будет где-то искать совет. И ей самой, пока, невозможно быть руководителем диссертации, у нее нет звания старший научный сотрудник; но она постарается, конечно, это звание получить. Даже научно-исследовательские работы, получается, она брала для меня.

Потом иногда я с тоской думал об этом вранье, что НИРы берутся для моего развития; вспоминал, как она не пускала меня в аспирантуру. Возмущало ее подчеркивание, что я работаю на себя; бескорыстная; когда получает в три раза больше меня, и еще тянет со всех сторон.

Итак, год подошел к концу. Я сделал «Кристалл», сделали с Валей «Багет», написал Лыковой список сделанного за год. Она ездила к Генеральному заказчику, там пробивает очередную НИР (нужный мне, очевидно). Она схватила и еще одну НИР; подошла «советоваться» – брать ли? Мне он не нужен; подмывало сказать: в будущем не говорите, что это для меня, но я не сказал ничего.

И вот в пятницу (такие вещи делаются именно в конце недели, чтобы испортить выходные), Лыкова влетает сектор, бежит на сторону женщин (там же и Батурин) и громко рассказывает:

–Начальство просит человека на месяц на стройку. У тебя, говорит, много мужчин. Я говорю – они на испытаниях. А есть же молодой у тебя – Сергей. Я сказала: Сергей – это не мужчина! Гарков: ах, да, он же у нас ученый.

Услышав это, я моментально престал работать, и мысли сразу понеслись к Рябову и Шарову. Да, это явный выпад, явное выживание; тут многое в этом «не мужчина»; хотелось сказать: «Какой я мужчина, вы знать не можете, потому что я этой возможности вам не давал, и оставьте надежду на будущее». Я ушел, трясясь от нервного возбуждения, и трясся в библиотеке.

В субботу рассказал Инне, она согласилась – надо искать другую работу.

–Хамка. Только не ввязывайся ты с ними эту грызню, грязь, перепалку. Если что, скажи – это не делает вам чести.

Я думал о будущем с грустью; найдешь ли эту работу? Я хоть известный в своей тематике специалист, Бог его знает; здесь, можно сказать, уже почти готовая диссертация; все понято. А там и системы, вполне возможно, другие; а может, и вообще ничего не получится, никто не возьмет. Я чувствовал себя песчинкой.

Началась новая неделя; Лыкова уже подходит, заговаривает о будущей работе. В понедельник я молчал, отворачивался от нее; во вторник я уже говорю с ней. Да, сделаем; я занимаюсь уже антеннами, и кое-какие результаты проглядывают.

Хочется верить, все как-то утрясется, умнется, загладится; что эти люди поймут, что не надо наглости, что нужна справедливость, хоть отчасти. Что вытяну остальное; так верит сердце, но разум говорит – раз начались конфронтация и недоверие – это необратимо. Но справедливость на моей стороне.

–Я, конечно, понимаю, что ей нужно, – сказал я Инне. – Чтобы я плясал перед ней на задних лапках. Она это любит.

–Это любят все начальники.

–Но неужели! Неужели и я, когда стану руководителем, буду таким же?

–А ты поэтому и не станешь.

–Да… Вот видишь, будущее мое покрыто туманом.

26

Когда-то и я пытался подладиться к Лыковой. Каждый человек стремится в меру своих качеств найти компромисс с руководством, я был паинькой. Но неприятная ее особенность – она тут же становится неприступной, ее внимания приходится добиваться. Она жаждет прилипал и тут же пинает их, Анна Гавриловна время от времени отскакивает от нее и отдаляется. А не обращаешь внимания на Лыкову – косится и начинает рявкать.

Даже когда я был паинькой, она временами (и часто) специально портила мне настроение, отдаляла аспирантуру, припугивала, принижала результаты, просто зачем-то хмурилась.

Надо смотреть начальнику в рот, улыбаться, делать всю работу, причем так, чтобы казалось, будто работа как бы сама собой делается (нельзя показывать, что именно ты делаешь это). А идеи исходили как бы от руководства.

Все началось с того, что я проявил недовольство повышением, спросил (по наущению Инны): когда же теперь мне дадут старшего инженера? Этого делать нельзя! Надо благодарить (униженно) за каждое малейшее повышение; впрочем, и это плохо. Но недовольство проявлять нельзя. Я вскоре после этого сделал единоличную статью, с улыбкой дал подписать Лыковой, вот и понеслось.

Можно понять и Батурина – стар, медлителен, общественный работник; а тут, понимаешь ли, хотят его заставить работать.

Придет ли когда-нибудь время, когда все будет по-другому?

27

В конце лета приближался мой отпуск.

Вчера я отправился покупать билет в Краснодар. Было ясное, резкое утро с голубым небом и полупрозрачными облачками; я оказался у трансагентства до его открытия, и скоро уже купил билет, именно на тот рейс, на который хотел. Пошел домой через продовольственный магазин. Во мне бурлила, клокотала, взлетала фонтанами радость: предвкушение поездки, покупка билета – даже лучше, чем сама поездка. Это было счастливое утро, оно несколько напоминало, кстати, Краснодарские утра первой осени. Ясно и пронзительно прохладно. Фонтаны радости во мне напомнили книги, где утверждалось, что радость тоже вредна. «Так зачем тогда жить, если не радоваться!» – вслух сказал я на пустынном тротуаре и дал волю радости. Я купил в магазине печенье, морковку, свеклу и шел домой, медленно, наслаждаясь ясным счастливым утром. Может быть, пойти побродить, удлинить дорогу? Но что-то говорило мне, что путь будет радостным и счастливым, когда длительность его окажется естественной. Может быть, так и жизнь?

Когда ждали во Внуково, (самолет запоздал на два часа), ходили с Инной и Аннушкой в «лес» – кипу деревьев недалеко от аэропорта. А в самолете мы сидели на самых первых местах, спиной к движению; и я поразился, так круто шел вверх самолет, я видел землю в несколько окон. Потом желание чтобы скорее кончился полет, подавляемое беспокойство. Мы вышли на Кубанское водохранилище, летели над ним; затем развернулись, все внизу зелено-желтое. Я видел некрасивые отмели, наблюдал Гидрострой, потом Пашковку. Сели, и мы с Аннушкой вышли первые, нас ждали мама и Вера; мама седенькая, в сером плаще, в белых чоботах. Я бегал, пытался позвонить Инне, и маме, кажется, это, или что-то еще не нравилось. Тепло, дымка. Аннушка в полете вдруг спросила: «Мы не упадем?» – уже понимает.

На второй день моего прибытия в Краснодар, пришел отец, выпили пива, он рассказывал, как ездил в Бурятию добывать золото. Потом стал звать с собой, я махнул рукой, пошли к нему, пили коньяк, а за окном лил теплый южный дождь, шумно падал на землю. Я спросил у отца, не может ли он помочь, сделать для мамы трубы, чтобы высовывались из балкона, на них мама будет вешать белье после стирки; а трубы, сказал я, нужны дюймовые. Отец отреагировал немедленно:

–Ха! – сказал он. – Дюймовые! Дюймовые! Хорошо, попробуем. Откуда ты взял эти дюймовые?

–Прочитал в справочнике.

–Ну, что ж, пусть будут дюймовые.

Я собираюсь на море, поеду на автобусе, продолжается жаркий день, от жары окно занавешено ковром; Антонов напевает где-то, и мне как-то тоскливо. Еду на море один, билет взят неожиданно. Анечка еще покашливает, не хочется бросать ее, пока не совсем долечена. Но скоро уже уезжает Вера, и я не хочу оставлять малышку вдвоем с мамой. Еду дней на пять, в Геленджик – новое место, и тревожно слегка, жаль, что не с Инной едем, ее отпуск не совпал по графику с моим.

Я совсем замучился с Аннушкой, и мама тоже, душераздирающий кашель по ночам: я приходил в отчаяние. Первые три дня мы еще ходили на Старую Кубань, загорали, бегали босиком по песку, заходили в воду; все это ей очень нравилось. Но вот все пришлось прекратить – кашель стал жутким; врач прописал пенициллин, теперь каждый день мы идем к медсестре. Когда подходим ближе к знакомому месту, Анна понимает – мы идем на укол, и начинает громко плакать, я утешаю ее, говорю: «Ничего – это не больно, ты просто сама себе внушила». Вот медсестра делает ей укол, и тотчас настроение Анны резко меняется – человек полностью счастлив, всхлипывания прекращаются, улыбка на лице, она взглядывает на тебя. Теперь можно делать все, что хочешь.

Мама пошла гулять с Анной, и я впервые остался один в квартире; солнце за окном палит, кожа слегка обожжена. Я еще покашливаю, песочек в груди, так и поеду завтра.

Пришла Вера, и принесла арбуз. Я читал старый мамин дневник, обо мне.

28

Утром я приехал на автовокзал, с целью сесть на автобус Краснодар – Геленджик. Сначала объявили, что будет задержка, затем через полчаса последовало разъяснение: «В связи с неприбытием автобуса пассажирам переоформлять билеты в бу-бу-бу-бу.» Последующие слова я не разобрал, хотя повторили дважды; я оббежал пару раз вокруг вокзала, увидел справочное бюро, там меня послали в пятую кассу. Пока нашел, оказался в конце возмущающейся очереди. «Билетов на Геленджик нет!» – кричала кассирша. «Безобразие! Вы обязаны обеспечить! Такое бывает только в Краснодаре!» – кричали пассажиры. Наиболее активные побежали к начальнику вокзала, тот куда-то исчез, что касается диспетчера, то он сказал, что нас будут сажать на проходящие автобусы. Итак, волей-неволей все примолкли. По нескольку человек нас сажали на проходящие, наконец, нас осталось четверо, а автобусы теперь ожидались только во второй половине дня. Нас стал подбивать ехать частник, сперва просил по пятнадцать рублей, но время тянулось так долго, что он сбавил сначала до двенадцати, и наконец до десяти.

И вот поехали в Геленджик на «Жигулях». Водитель – здоровенный, говорил – агроном из Анапы, едет со свадьбы из Майкопа; и всё-таки было видно, что извозом занимается профессионально; машина – стекло треснутое, ручки все обмотаны изолентой, а мотор тянет великолепно. Домчались быстро.