Литературоведческий журнал № 32

Та же мысль развивается и в дальнейшей переписке. Так, 20 февраля 1874 г. Гиляров делился с приятелем впечатлением от одной из катковских передовиц: «На душе неимоверно скверно. Видишь положительно борьбу двух нигилизмов, радикалистического и консервативного; последний еще хуже первого. Первый, по крайней мере, по-своему честен, но от чтения “Московских ведомостей” можно получить истерику; лесть никогда не доходила до такого бесстыдства: от статьи, восхваляющей Габсбургов, обругавшей славян и выдавшей все эти похвальные чувства за мнение Москвы и России, я сделался почти болен»²⁶. (Речь идет о передовой статье, приуроченной к визиту императора Франца-Иосифа и носящей подчеркнуто официозный характер; в ней, в частности, утверждалось: «В России высказывались сочувствия к соплеменным народностям, живущим под скипетром Габсбургского дома, но не в ущерб целому, которого единство и сила заключаются в этом скипетре»²⁷.)

24 октября 1880 г. Гиляров прямо обвиняет Каткова в разгуле терроризма (в частности, в связи с покушением на императора А.К. Соловьёва): «…Воспоминание о роли, которую исполняли “Московские ведомости” последние три-четыре года особенно, не может не вызывать раздражения; но источник его не личный. Ужасающие выходки революционной шайки должны быть на бóльшую половину поставлены в вину “Московским ведомостям”. Они были органом всякой реакции, глашатаем всякой репрессии, противником всякой свободы. Аракчеевщина – вот был бы их идеал. <…> Разумеется, не они подуськивали Соловьёва и его братию, но они отлично распахивали почву, рассеивая недовольство и озлобление в публике, так что публика под конец пассивно относилась к злодействам. <…> Пред обществом была дилемма: революционная дерзость возбуждала омерзение, но не меньшее и идеалы “Московских ведомостей”»²⁸.

В том же письме Гиляров возлагал на Каткова и вину в усилении влияния на общество антинациональных сил и утверждал, что такая безответственность подпитывается только тщеславием: «…Либеральная фраза, праздная оппозиция получает в обществе незаслуженный авторитет, благодаря душительному направлению “Московских ведомостей”, которым общество не может же сочувствовать. И добро бы их мнение было жизненным убеждением. При своем несомненном таланте, при уме и образовании Катков движется только личным самолюбием, безграничным самолюбием. Он убежден на ту минуту, когда он говорит, в том, что говорит. Но убежден по самолюбию. <…> Надо уметь отыскать клапан; всякая дальнейшая реакция, всякая репрессия будет уголья горячие на голову»²⁹.

Приведем еще суждение Гилярова, развивающее эти его последние мысли о славолюбии Каткова. 6 декабря 1872 г. он писал Победоносцеву: «“Моск<овские> вед<омости>” хотели быть русским “Times’ом”, насколько это возможно в России, давать лекции министрам и Госуд<арственному> совету, соуправлять им, помогать в законодательстве и администрации. <…> В сущности, вся независимость, которою хвалились “Моск<овские> вед<омости>”, есть пуф <…>. Говорю это не по внешнему наблюдению, но по внутреннему опыту; я ведь стоял отчасти около самой этой лаборатории»³⁰. И далее Гиляров очень резко высказывается о якобы безыдейном политиканстве Каткова: «Да, впрочем, что об этом толковать; это слишком известно и несомненно, как несомненно и то, что начиная с 1856 г., т.е. с “Русского вестника”, было, может быть, до десятка перемен декорации в quasi-убеждениях по известным вопросам, оказывавшихся на деле отчасти внушениями личного самолюбия редакторского, отчасти торговыми соображениями, отчасти подслуживанием сначала пошлому либерализму, а потом властям»³¹.

В духе этих своих рассуждений, не становясь, впрочем, на сторону гонителей Каткова, Гиляров (в уже цитировавшемся письме от 24 октября 1880 г.) осмыслял как само собою разумевшуюся и неизбежную попытку либерально настроенных писателей во главе с Тургеневым исключить «ренегата» Каткова из числа участников Пушкинских торжеств в июне 1880 г.: «Разве мог встретиться с Катковым Тургенев, разве могли встретиться представители всей петербургской печати?»³²

Следует упомянуть, что свое неприятие практических действий Каткова-публициста, и именно публициста всероссийского масштаба и влияния, Гиляров не только выражал в частной переписке, но и открыто оспаривал их в печати. Например, он язвительно обсуждал передовицу М.Н. Каткова, где разгул революционного движения конца 1870-х годов уподоблялся периоду Польского восстания 1863 г. и автором глухо рекомендовалось ужесточить административные меры, в том числе и в области цензуры³³. Гиляров требовал уточнений: «…Друзья порядка не посетуют, если и еще усиленнее будут преследования злой подземной шайки, столь дерзко тревожащей покой России. Но спасительно было бы, наоборот, развязать руки и язык благонамеренной части общества. <…> К какому практическому выводу газета клонила сегодняшнюю речь <…> трудно догадаться; но во всяком случае видим – в сторону, противоположную свободе и общественному простору, и об этом нельзя не пожалеть с точки зрения общественного порядка, основами которого мы столь же дорожим, как и “Московские ведомости”»³⁴. Своему ученику князю Н.В. Шаховскому Гиляров комментировал этот свой вызов Каткову так: «Вы хвалите Каткова за мужество. В чем оно и что он сказал? Вы теперь уже прочитали мой запрос ему, на который он, вероятно, ничего не найдет нужным ответить, потому что ответить нечего. <…> Нет, я похвалил бы Каткова, если бы он имел мужество отказаться от графа <Д.А.> Толстого и признать его одним из виновников анархии. Я поставил бы ему памятник, если бы он во время пребывания своего в Крыму, где он почти ежедневно обедал у Государя и гулял с ним, если бы он, воспользовавшись этою редкою от Царя милостию, доложил ему истинное положение России, чем она недовольна и чего желает. Это было бы мужество. А смущать Россию сравнением настоящего положения с 1863 годом, обвинять правительство в слабости, не указывая определенных мер, к каким оно должно прибегнуть, – это есть тоже своего рода агитация»³⁵.

Очевидно, что Гилярову, как публицисту-философу, была ближе позиция умозрителя, только осмысляющего ситуацию, а не практического деятеля, не утилитарного политика. Поэтому в своей критике правительства и разрушительных сил, ему противостоящих, он был антиподом Каткова. Но тут стоит продемонстрировать ту «стереоскопичность» зрения Гилярова, то его умение «видеть ясно оба полюса каждой мысли», о которой писал И.В. Павлов. Когда Катков скончался, Гиляров посвятил ему поминальную статью, которая из-за смелости своих чеканных формулировок послужила материалом для донесения Московского цензурного комитета в Главное управление по делам печати. На защиту редактора «Современных известий» тогда встал исправлявший в тот период должность начальника этого учреждения Ф.П. Еленев, резко одернувший подчиненных, – он высоко оценил статью Гилярова: «Из множества статей по поводу кончины М.Н. Каткова статья Гилярова в № 202 выдается по уму, верности оценки, блестящему изложению и в полной мере правительственному направлению. Только канцелярский взгляд может находить резким и неблагонамеренным все умное и сильно выраженное и одобрительным только бесцветное и льстивое. Цензура, руководящаяся такими канцелярскими взглядами, приносит больше вреда, чем пользы»³⁶.

А Гиляров в этой своей статье действительно сумел взглянуть на дело жизни Каткова под иным, может даже неожиданным для самого себя, углом зрения – и увидел личность, вклад которой в русскую культуру и в политическое самосознание народа неоценим. При этом надо учитывать, что Гиляров всегда был противником этикетного принципа «о мертвых либо хорошо, либо ничего» и обычно давал сошедшим с жизненного поприща деятелям самые нелицеприятные характеристики. Катков для него уже не адепт «аракчеевщины» и «всякой реакции», а «явление небывалое, беспримерное», поскольку «постоянное соединение государственного деятеля и публициста в одном лице <…> самое понимание обязанности публициста как стража государственных интересов – это явилось с Катковым и, должно полагать, с ним прекратится». И далее: «Нужно было польское восстание, нужна была анархистская пропаганда, чтобы голос со Страстного бульвара получил силу трубную архангельского гласа, который будил мертвых в обществе и от которого содрогались даже власть имущие»³⁷. И то, что раньше раздражало Гилярова в Каткове («до десятка перемен декорации в quasi-убеждениях»), теперь оказалось наполненным новым, благодетельным смыслом. Он писал: «Катков был не догматик, не творец, а боец <…>. Отсюда нередкие противоречия в его частных положениях: их должно судить с точки зрения общей идеи, которой они подчинялись. А идея эта – единство Русского Государства и его мощь. Частные факты, теоретические права и интересы преклонялись пред ней, исчезали в ней»³⁸.

Известно, что смерть Каткова вызвала в неославянофильских кругах и другие оценки, граничащие с мстительностью и злопыхательством, – так, О.Ф. Миллер говорил об «увлечении» Каткова «чуждым нам строем немецкого полицейского государства» и о том, что он якобы «мог только подрывать политическую мощь России, лишать ее голоса в международных делах всякой силы и всякого веса, а тем самым действовать в руку нашим врагам…»³⁹. Гиляров, таким образом, шел «против течения», но в исторической перспективе его слова были куда более справедливы. Он указывал на заслугу Каткова как раз в деле социальной либерализации, риторически вопрошая при этом: «Если кому казался Катков силой, задерживающею движение вперед, то не покатимся ли мы назад с неудержимою быстротой по кончине того, кому всякая общественная свобода многим обязана, а свобода печати, как она ни умеренна, обязана даже всем?»⁴⁰.

Так прощался с Катковым человек, которому впору было бы затаить обиду на него, – ведь последние четыре года, которые им были отсчитаны (они умерли один за другим, с промежутком в три месяца), оказались для их многолетних отношений настоящим испытанием. Все началось с публикации в 1884–1885 гг. в «Русском вестнике» воспоминаний Гилярова «Из пережитого». 23 ноября 1886 г. в письме к Романову-Рцы Гиляров кратко описал, почему их печатание прервалось на 53-й (из 63-х) главе: «Вы полагаете, что я мог бы писать в “Русском вестнике”. Скрепя сердце я писал свою Автобиографию (деньги были нужны); но подвергался таким глупым вычеркам (от собственной руки Михайла Никиф<оровича>), что только руками разводил. Я терпел, имея в виду, что в издании книгою воспроизведу зачеркнутое. Но потом вынужден был взять рукопись из редакции по следующему случаю. Помните, я обличил Мисаила, что произнес под именем своим чужую и притом уже напечатанную речь? За это в “Московских ведомостях” буквально меня обругали и даже назвали антихристом (sic), и потом я услышал, что решено не печатать моей Автобиографии в “Русском вестнике”. Видите, какие отношения!»⁴¹. Сличение журнальной и книжной публикаций показывает, что Катков убирал отдельные слова и выражения и даже целые абзацы в мемуарах Гилярова главным образом в двух случаях: если в неблаговидном свете изображались представители дворянства (например, рассказы о любовницах старого князя Черкасского из числа его дворовых девушек или о «дворянах-прихлебателях» при его доме), либо если, с точки зрения редактора «Русского вестника», не соблюдалась должная мера благоговения при описании явлений и событий церковной жизни (например, обращение Гилярова к легенде о святых Касьяне и Николае или описание им неправедного духовного суда над протоиереем В.И. Груздевым). Всего же, по нашим подсчетам, Катковым было сделано 18 существенных «вычерков» по идейным соображениям. Конфликт же разгорелся из-за передовицы Гилярова, в которой он рассказал о «психологическом факте»: викарий Московской епархии, епископ Михаил (Крылов), открывая публичные собеседования со старообрядцами, «произнес чужую речь, сказанную при подобных же обстоятельствах в Калуге преосвященным Владимиром Калужским за год назад и даже напечатанную»⁴². Катков тут же откликнулся статьей, где «Современные известия» именовались «органом общественного безобразия»⁴³, а также поместил заметку, содержавшую личные оскорбления в адрес Гилярова⁴⁴.

Потом, в 1886 г., уже не могло быть и речи о том, чтобы Гиляров заменил Клюшникова в заведовании редакцией «Русского вестника». Не помог Катков собрату по перу и с кредитом тысяч в десять, хотя его личное состояние, как было известно Гилярову, достигало тогда трех миллионов рублей⁴⁵.

Кончина же его тоже оказалась роковым образом связана с Катковым. Гиляров мечтал взять в аренду осиротевшие «Московские ведомости», его кандидатуру поддерживали, помимо вдовы С.П. Катковой, московский градоначальник князь В.А. Долгоруков и ряд петербургских сановников. Гиляров предпринял две утомительные поездки в Петербург, чтоб заручиться поддержкой влиятельных чиновников⁴⁶. Здесь 13 октября 1887 г. он и скончался – в номере гостиницы, находившейся у самой Дворцовой площади – в том месте, куда сходились токи русской государственности, над проблемами которой он размышлял всю жизнь и в практическом осуществлении которой деятельно участвовал Катков.

ФЕДОР ТЮТЧЕВ И МИХАИЛ КАТКОВ В ЛИТЕРАТУРНОЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ РОССИИ 1860-х ГОДОВ

Т.В. Федосеева

Аннотация

В статье рассматривается вопрос о характере взаимодействия Ф. Тютчева и М. Каткова в литературном и общественно-культурном пространстве России 1860-х годов. Уточняется вопрос о степени общности мировоззренческих установок и жизненной позиции. Особое внимание уделяется отношению к наиболее острым проблемам современности: свободы печати, российской государственности, народного просвещения.

Ключевые слова: «Московские ведомости», переписка, вопрос о совпадении мировоззренческой позиции, сотрудничество, вопрос о печати, российская государственность, народное просвещение.

Fedoseeva T.V. Fedor Tutchev and Michael Katkov in Russian literary and public life of 1860-th years

Summary. The article deals with the nature of Tyutchev's and Katkov's interaction in the literary, public and cultural space of Russia in 1860 s. It analyzes the degree of commonality of their worldviews and life philosophies. Special consideration is given to their attitude to the most pressing problems of modernity: freedom of press, Russian national identity, public education.

Ф.И. Тютчев в русский период своего творчества проявлял чрезвычайную заинтересованность в вопросах внутренней и внешней политики Российского государства. Он был сосредоточен на вопросах философии истории, много размышлял о прошлом, настоящем и будущем своего отечества, о тех духовных и нравственных ценностях, которые составляют основание национального самосознания. Именно эти ценности, по твердому убеждению поэта, должны определять собою отношения власти и народа. «После возвращения в Россию в 1844 г. Тютчев, оказавшись на Родине, испытывая искренний патриотический подъем, – пишет В.Н. Аношкина, – осмысливал заново мировой исторический процесс и судьбу России в нем»¹. В сложной политической ситуации, которой была отмечена середина века, поэт-патриот и сотрудник Министерства иностранных дел был заинтересован в том, чтобы политика правительства корректировалась общественным мнением.

В печати Тютчев видел эффективное и действенное средство воздействия на власть, силу, способную изменить состояние дел в стране и мире. Не случайно в творческом наследии поэта заметное место занимает публицистика, которая, по словам Б.Н. Тарасова, органично сочетала в себе «злободневное» и «непреходящее», интерес к событиям и явлениям современности – «внешним политическим столкновениям», «дипломатическим конфликтам» – с глубокой мыслью, обращенной к основам бытия². Мысль Тютчева распространялась от событий далекого прошлого к сегодняшним впечатлениям и грядущим перспективам. Политика в его сознании существовала не отдельно, а как одно из проявлений извечного противостояния добра и зла в мире, христианского самоотвержения и эгоистического самоутверждения в человеке.

Политическая, философская, идеологическая сфера интересов русского поэта, мыслителя, патриота сблизила его в начале 1860-х годов с московским публицистом, издателем и журналистом М.Н. Катковым.

Катков был лицом, заслужившим в русском обществе второй половины XIX в. большую известность. Ко времени знакомства с Тютчевым он был автором целого ряда научно-исторических и художественных переводов с европейских языков, а также оригинальных работ о русском народном творчестве и национальной словесности, в частности успешно защищенной магистерской диссертации «Об элементах и формах славяно-русского языка». Начиная с 1856 г. и до конца жизни (умер в 1887 г.) Катков был издателем и редактором одного из ведущих литературных и общественно-политических журналов в России – «Русского вестника». В первые годы своей издательской деятельности был далек от политики, занимался «литературным вопросом», возглавляя отдел «Литературное обозрение и заметки»³. В первых выпусках журнала в январе-марте 1856 г. им была опубликована концептуальная статья о творчестве А.С. Пушкина. В ней было дано теоретически аргументированное обоснование пониманию национального таланта поэта. Эта статья стала продолжением мысли, высказанной в 1828 г. С.П. Шевыревым и И.В. Киреевским о зрелости пушкинского гения и его национальном характере. В условиях развернувшейся полемики о «пушкинском» и «гоголевском» направлениях в русской литературе слово Каткова было замечено и по достоинству оценено как «капитальный» труд даже его идеологическими противниками в лице Н.Г. Чернышевского. Основным тезисом статьи «Пушкин» было утверждение, что в таланте поэта «впервые со всею энергиею почувствовалась жизнь в русском слове и самобытность в русской мысли⁴. Именно способность мыслить самостоятельно и служить отечеству более всего ценил Катков. Известно, что он со всей страстностью своей натуры демонстрировал то и другое, наживая личных врагов.

В творческой судьбе Тютчева имя Пушкина тоже заняло особенное место. Со времен созданной Иваном Аксаковым первой биографии поэта его справедливо считают продолжателем Пушкина. Небезынтересны в связи с этим рассуждения В.В. Кожинова о наследовании пушкинской традиции не только в творчестве, но и в той жизненной позиции, которую занимал поэт. В монографии приведены биографические факты, свидетельствующие об этой общности⁵. В условиях занявшего наступательную позицию в литературе «реализма» и восторжевавшего в умах и сердцах прагматизма идеал гармоничной личности, воплощенный в творчестве Пушкина и его жизненной философии, оказался одинаково привлекательным для Тютчева и Каткова.

Идеологическая основа, на которой базировалась деятельность Каткова, до последнего времени трактовалась как крайне реакционная⁶. Ему было отведено место среди авторов, занявших охранительную по отношению к имперской политике российского правительства позицию, что в значительной степени обедняло представление о значении этой яркой фигуры в литературной и общественной жизни России второй половины XIX в. Для современного уровня осмысления мировоззренческих оснований деятельности Каткова эта оценка неприемлема. В последние десятилетия успешно преодолевается односторонность трактовки его общественной позиции, выраженной в журнально-публицистической деятельности⁷.

Уже в 1992 г. С.С. Ванеян предложил основанный на отечественных, зарубежных источниках и архивных материалах развернутый очерк жизни и творчества Каткова как публициста, издателя, критика. В очерке был воссоздан образ цельного и глубокого человека, для которого «нравственно и метафизически оправдано только личное служение монарху как воплощению власти народа»⁸. С. Лебедев в статье, опубликованной в исторической энциклопедии, пишет о нем как о человеке большого ума и образованности, горячем патриоте и талантливом филологе⁹. Ф. Селезнёв и М. Смолин убедительно говорят о последовательности его позиции в отношении к наиболее острым вопросам современной ему русской жизни. Пишут о характерном для Каткова сочетании «искренней религиозности», глубокого патриотического чувства и убежденности в том, что истинный прогресс состоит в наращивании положительных явлений жизни¹⁰.

Степень общности взглядов Тютчева и Каткова до сих пор определяется устоявшейся в науке прошлого века точкой зрения. Самую суть ее выразил К.В. Пигарёв, объяснявший интерес первого популярностью изданий второго. Исследователь писал, что хотя «ни со стороны Тютчева, ни со стороны других славянофилов полного единомыслия с издателем “Московских ведомостей” не было», «в вопросах внешней политики славянофилы близко соприкасались с Катковым, и этого было достаточно, чтобы Тютчев считал необходимым всячески поддерживать последнего»¹¹. Этой точки зрения придерживается большинство современных исследователей жизни и творчества поэта. В сравнительно недавно изданной монографии В.В. Кожинова вопросу о взаимоотношениях Тютчева с Катковым уделяется значительное внимание¹². При этом сохраняется резко негативное отношение к личности Каткова и акцентируются критические замечания в его адрес, имевшие место в некоторых письмах поэта. Г.В. Чагин тоже пишет об активном участии Тютчева в политической жизни России, о поддержке им вступившего после поражения России в Крымской войне в должность министра иностранных дел А.М. Горчакова. Стремясь повлиять на российскую политику, Тютчев, по словам ученого, «нередко внушал ему [Каткову. – Т. Ф.] под видом горчаковских свои мысли»¹³.

В том же ключе трактуется наступившая в конце 1860-х годов взаимная отстраненность поэта и публициста. В комментариях к шестому тому Полного собрания сочинений Тютчева отмечено: Катков бывал излишне категоричен и прямолинеен в выражении своих взглядов. Влиять на него было крайне сложно. «Постепенно нараставшее несогласие Тютчева с Катковым, – пишет Л.Н. Кузи-на, – привело к окончательному охлаждению отношений в 1867 г., когда Аксаков возобновил свою издательскую деятельность. Не в “Московских ведомостях”, а в “Москве” нашли отражение взгляды поэта на внешнюю и внутреннюю политику России»¹⁴.

Таким образом, сближение Тютчева с Катковым в начале 1860-х годов объясняется односторонне – стремлением первого повлиять на издательскую деятельность и публицистику второго. Эта позиция оставляет, на наш взгляд, недооцененной общность их взглядов, пристрастий и гражданственных устремлений. Был ли вызван интерес Тютчева к деятельности Каткова лишь возможностью использовать его издания в качестве рупора идей Министерства иностранных дел и стремлением повлиять на политику Российского правительства, или причина глубже, в их единомыслии и общности взглядов? Чем было вызвано последовавшее после 1866 г. отдаление двух единомышленников? Действительно ли «нараставшее несогласие» в вопросах внутренней и внешней политики России предопределило взаимное отдаление поэта и издателя?

Попытаемся взглянуть на вопрос, расширив поле зрения за счет более полного раскрытия содержания деятельности Каткова. Опираясь на публикации последних лет – полной переписки Тютчева, исследований его творческого наследия, материалов о жизни и литературной деятельности Каткова, – сопоставим отношение двух выдающихся деятелей непростого момента русской истории к самым животрепещущим проблемам современности. Надеемся, что проведенный анализ поможет до некоторой степени восполнить пробелы в раскрытии темы «Тютчев и Катков».

Вопрос о печати

Тираж возглавляемого Катковым журнала «Русский вестник» быстро рос. В конце первого года его издательской деятельности 28 ноября 1856 г. И.С. Аксаков писал родителям из Харькова: «Сочувствие к “Русскому Вестнику” в провинции растет все сильнее и сильнее и ослабляет влияние Петербургских журналов». Успех журнала особенно ценен для Аксакова тем, что заслужен «не дрянными повестями и рассказами, не задором критики, а больше всего тем, что отзывался на все живые современные вопросы»¹⁵. С 1863 г. Катков вернулся к редактированию газеты «Московские ведомости». С этого момента его имя стало известным в самых широких кругах. Его знали как автора ярких публицистических статей, в которых обсуждались самые острые вопросы российской действительности.

Личное знакомство поэта, жившего в Петербурге, с московским издателем и публицистом произошло, очевидно, во время поездки Тютчева, которая датируется 25 апреля – 1 мая 1859 г. Целью этой поездки, судя по содержанию писем Тютчева, было участие в заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете, действительными членами которого были, в числе других, его единомышленники М.П. Погодин и А.С. Хомяков. В письме к жене Эрнестине Федоровне от 27 апреля Тютчев упоминает о том, что собирается обедать вместе с ними у общего приятеля писателя Н.Ф. Павлова и там «будет редактор “Русского вестника”» (5; 291). Судя по письмам, встрече с представителями московской печати Тютчев придавал большое значение.

После состоявшегося знакомства Катков становится одним из адресатов Тютчева, к которому тот обращается с развернутыми, подробными посланиями. Эти письма посвящались определению позиции российского правительства, в условиях «приближающегося европейского кризиса», во внешней и внутренней политике. Они всегда завершались уверениями в уважении к адресату и выражением душевной преданности. Расположение поэта было так значительно, что он предлагал Каткову в планируемый им летом 1866 г. приезд в Санкт-Петербург «сделать честь и особенное удовольствие», остановившись в его доме (6; 159). Очевидно, что такое предложение не могло поступить человеку, в котором Тютчев был заинтересован лишь как в рупоре своих идей. В нем, как и в тоне письма, ощутимо выражение теплого дружеского чувства.

Нередко имя Каткова упоминалось также и в письмах к другим адресатам, самым близким поэту лицам, жене Эрнестине Федоровне и дочери Анне, А.М. Горчакову и А.И. Георгиевскому. Неизменно в первой половине 1860-х годов Тютчев отзывался о Каткове как о «симпатичной личности», «прекрасном человеке», в котором «непреклонность духа и большая проницательность ума трогательно сочетаются с превосходным нравом» (6; 29–37). Всегда давалась высокая оценка профессиональной деятельности Каткова и оказывалась поддержка при возникновении конфликтных ситуаций во время выносимых властями предостережений и запретов в адрес газеты «Московские ведомости».

С моментом вступления на престол Александра II в общественных кругах России все отчетливее формируется недовольство политикой государства по отношению к печати. Шел, по словам Б.Н. Тарасова, «своеобразный поиск адекватного отношения к нарождавшимся в России феноменам общественного мнения, гласности, свободы журналистики» (3; 490). Ф.И. Тютчев был одним из первых, кто обратил внимание властей на этот вопрос¹⁶. «Письмо о цензуре в России» (1857) было представлено министру иностранных дел А.М. Горчакову и, судя по сделанной рукой Эрнестины Федоровны надписи, прочитано императором (опубликовано лишь в 1873 г., когда поэт находился на смертном одре). В периодической печати Тютчев видел реальную силу, способную повлиять на решение острых политических вопросов. В частном письме Горчакову от 21 апреля 1859 г. поэт прямо говорил о том, что не только правительство, но и «сам государь» в создавшихся условиях «нуждается в более твердой точке опоры, в национальном сознании, в достаточно просвещенном национальном мнении» [выделено мною. – Т. Ф.] (5; 287). Печати придавалось значение силы, способной «противодействовать» тому направлению, которое служит интересам правительственной элиты и европейской коалиции государств в ущерб национальным.

Почти в то же время Катков, стремясь прояснить назначение цензуры и ее функции в обществе, становится автором нескольких записок, из которых нам известны две. Первая посвящена вопросу о духовной цензуре. Она была вызвана необходимостью объяснения по поводу опубликованной в 1858 г. в «Русском вестнике» анонимной статьи «Турецкие дела» (в результате изысканий историка-слависта С.А. Никитина было предположительно установлено, что принадлежала она перу А.В. Рачинского, известного в то время писателя и публициста, одного из соучредителей Славянского благотворительного комитета, хотя и подписана была буквой «Д.»¹⁷). В статье шла речь о двойном гнете, под которым оказались балканские славяне, турецких военных и чиновников, с одной стороны, и «фанариотских митрополитов и архиереев», назначенных Константинополем, – с другой. Главная опасность такого двойного притеснения, по мнению автора статьи, – в стремлении подавить нравственную и духовную жизнь народов. Препятствуя отправлению службы священниками из болгар, фанариоты попирают «священнейшее достояние – язык и народность»¹⁸. От Каткова по этому поводу потребовала объяснений церковная цензура, однако он доказывал неправомочность этого требования, поскольку статья «Д.» не содержит богословских рассуждений.

Назначение духовной цензуры автор видел в том, чтобы контролировать содержание сочинений с точки зрения их соответствия учению православной церкви. Придание же русской церкви изначально чуждых ей «инквизиционного начала и полицейского духа», по его мнению, значило «низводить ее на арену человеческих страстей и преходящих мнений, унижать ее достоинство, оскорблять ее характер, затемнять ее святую сущность и скоплять против нее напрасную горечь в умах»¹⁹.

Во второй подробной записке со ссылками на множество фактов из русской жизни и жизни других государств речь шла о роли официозной печати. Она была направлена в адрес тогдашнего министра народного просвещения Е.И. Ковалевского, вынесшего предостережение издателю «Русского вестника». В записке Катков «самым решительным образом высказался против правительственного вмешательства в журналистику путем субсидий, внушений и тому подобных средств». Она, по словам Р.И. Семент-ковского, оказалась столь убедительной, что «всякие дальнейшие меры против Каткова были признаны излишними»²⁰.

Ф.И. Тютчев в эти годы неоднократно в письмах к разным адресатам утверждал действенное для общества значение свободного печатного слова, выражающего глубинные, из народной среды идущие мнения и призванного обеспечить государственный прогресс. Эти мнения он считал важными и для государственных чиновников, и для верховной власти. В 1865 г., когда в правительственных кругах обсуждался новый закон о печати, поэт делился с А.И. Георгиевским своими горькими мыслями о том, что «вопрос о печати поставлен у нас криво и косо» и что у «большинства наших законодателей» по отношению к печатному слову «одни глупые страхи и невежественные предположения» (6; 93).