Театральные подмостки

Явление 7

Девятидневные поминки

Проснулся – и не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. Непонятно с какой радости потянуло меня на патетику. Вышел на край авансцены, задрал голову, вытянул правую руку вперёд для пущей торжественности и с выражением выдал стихотворение Бориса Пастернака:

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку́.

На меня наставлен сумрак но́чи

Тысячью биноклей на оси́.

Если только можно, Авва, Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти».

И так я, знаете ли, проникся этим пафосом и торжественностью, что и от себя добавил:

– О сцена! Какие красоты и возможности открываются перед взором ступившего на шаткую твердь твою! Скольких ты уже сгубила и скольким ещё предстоит найти погибель на тлетворных подмостках твоих! О наивные безумцы, жаждущие славы! Куда стремитесь вы? Или не ведаете, что карабкаетесь на эшафот?

– Браво, Ваня! Хорошо сказал! – услышал я голос Алаторцева.

– Какой ты, Ванечка, молодец! – вторил ему и другой знакомый голосок.

Опустил я глаза и вижу: стоят Лев Сергеевич и Ольга Резунова возле сцены, в ладоши хлопают и на меня восхищёно взирают.

– Вот… репетирую… – смущённо промямлил я, а у самого сердце от радости сжалось и застучало бойко, готовое выпрыгнуть из груди. Что и говорить, девять дней ни с кем словом не перекинулся. А тут ещё и дорогие для меня люди.

Хотя и странно было видеть их вместе. В жизни они так много шутят друг над другом, что иной раз сорятся не на шутку, потом неделями не разговаривают. Ну а тут в кои-то веки – рядышком. К тому же Ольга казалась какой-то… непосредственной, что ли… Помнится, она лет десять назад в Детском театре играла кикимору Рябуху Лихоманку. В той роли нос у неё был накладной – острый и вздёрнутый. Чтобы верхняя губа смешно выпирала, Ольга под неё вату подкладывала; шею, для пущего любопытства, вперёд вытягивала; и старательно следила, чтобы волосы уши не закрывали, чтобы они топорщились, как следует. Получался очень смешной профиль, да и весь облик – ухохочешься. Представьте, хитрую лисью улыбку и всё время смеющиеся глаза. И вот сейчас Ольга отдалённо напоминала ту Рябуху, хотя и без грима.

Алаторцев тоже выглядел необычно. На его щеках в свете софитов искрились пушистые серебряные бакенбарды – непонятно из какой роли, – отчего лицо его стало какое-то кошачье, сытое, довольное и нагловатое. Сам по себе Лев Сергеевич огромного роста, богатырского телосложения и с лохматой седой головой. Эдакий вальяжный барин с широченным лбом, но отнюдь не спокойный и медлительный, а в какой-то мере экзальтированный. Частенько бывает вспыльчив, но без всякой тупой и истеричной злобы. И подчас в такие минуты ведёт себя потешно и выпукло, где больше игры на публику, чем каких-то искренних проявлений.

…Взошли они ко мне на сцену, и тут же чудесным образом декорации в один миг поменялись. Только я повернулся, а сцена уже превратилась в уютную комнату, со столиком, мебелью и всяким обзаведением. Повеяло домашним уютом и одновременно чем-то торжественным. Оказалось, Ольга с Львом Сергеевичем и впрямь пришли неслучайно. Не откладывая в долгий ящик, они тепло и искренне поздравили меня с прекрасным всесезонным праздником – Девять дней. И я, естественно, был несказанно растроган. Ожидал меня и ещё сюрприз.

– А мы, Вань, к тебе не с пустыми руками… – загадочно сказала Ольга и осторожно извлекла из сумочки золотую статуэтку Оскара… – Принесли твоего Аскара… За лучшую мужскую роль… Сам, разумеется, ты на церемонию не смог поехать… Просили передать лично в руки…

Я ошарашено смотрел, не зная, что и думать.

– Знаешь хоть, за какую роль тебе дали? – спросил Лев Сергеевич.

– Даже не догадываюсь, – иронично прошелестел я.

– Ну как же, Вань… – Ольга старательно стряпала обиженное лицо, но хитринки в глазах ещё больше забегали. – Ну, перед вручением всегда просмотры бывают… Ты же видел… Тебя за роль Хлестакова номинировали… В «Ревизоре»… За такую игру Аскара и дают…

– Да, Ваня, три года прошло, а как вспомню тот спектакль, сразу прям неловко… – пробубнил Лев Сергеевич.

Вот так дела, и про сон знают, и о спектакле! Всё же вида не подал и говорю:      – Рад за вас: вы хорошо информированы…

– Кота в мешке не утаишь… – важно сказала Ольга.

Лев Сергеевич раздумчиво на меня посмотрел и говорит:

– Анализируешь сейчас, значит… Правильно, анализ – вещь полезная… По полочкам разложить не мешает, по коробочкам, по мешочкам… Каждую укупорку подписать, ярлычок привесить… Наше актёрское ремесло завсегда строгого разбора требует. Только, смотри, в самоедство шибко не ударяйся, тебе другое понять надо.

– Правильно Лев Сергеевич говорит, актёрское мастерство – для тебя уже неактуально. А играл ты не хуже других – не кори себя… – захлёбываясь от сарказма, говорила Ольга, но увидев моё глуповатое обиженное лицо, тут же добавила примирительно: – А мы, Ваня, тебе и покушать принесли. Отпраздновать-то надо. Синичка твоя передала… Пускай, говорит, Ванечка мой покушает горяченького, а то он, наверно, голодный сидит. Праздник всё-таки… Борщ она тебе вкусный сварила, вот здесь в термосе, а ещё котлетки, блинчики и всякая вкуснятина…

– Да, самая вкуснятина в лице водочки… – добавил Алаторцев. – Вкусная – пальчики оближешь… Есть и вкусное вино, если хочешь.

– Какая синичка? Кто это? – растерялся я.

– Ладно, рассказывай. Ксению, любимую свою, не помнит… – нахмурился Лев Сергеевич. – Артист!

Вот так новости! Ещё и любимая! Что за шутки?

Ольга наиграно фыркнула и, молча, поставила статуэтку Оскара на серёдку стола. Лев Сергеевич взгромоздил на стул свою большую сумку и вымахнул из неё пузатый термос. Ольга тут же давай помогать, стала выкладывать из сумки всякие свёртки, контейнеры, вымахнула и большую бутылку вина, потом другую… А напоследок, к моему несказанному удивлению, выворотила большой тюк шерсти, который на вид оказался ещё больше самой сумки.

– А это, Ваня, тебе от меня, как ты и просил… – мило прочирикала она и положила шерсть на тумбочку возле стены.

– Мне бы в клубочках лучше. А эту ещё и прясть надо.

– Ничего, у тебя время полно.

Я покачал головой и вдруг почувствовал, что очень хочу есть. Такой волчий голод обуял, что сразу и про Синичку, и про Ксению забыл, и про всё на свете. Да уж, голод не тётка. В тустороннем мире, видимо, всегда так: есть вообще не хочется, но стоит только еду увидеть, и сразу аппетит появляется. Особенно у тех, наверное, кто недавно преставился. Привычки сразу не изживёшь; хоть и душа, а кусать охота. А я уже девять дней ничего не ел, схватил загогулину колбасы и отхватил сразу треть.

– Ой-ой, Ваня, изголодался, бедненький… – жалостливо всхлипнула Ольга, вышатывая зубами бутылочную пробку. Откупорила и по стаканам нам водку разлила, себе – вино.

– Шутка ли, на девять дней в театре закрыли, – вздохнул Лев Сергеевич, задумчиво разливая борщ по тарелкам. – Ужас!

Я невольно посмотрел в зрительный зал – там появилось с десяток зрителей. Всё это были девушки и молодые женщины. Смущённый и озадаченный, я растерянно потянулся к рюмке с водкой и машинально выпил. Сразу охмелел сильно, словно целую бутылку в нутро отправил.

Гости мои так рты и раззявили.

– Ну, Ваня, даёшь! – ахнула Ольга. – Ты тут совсем одичал: нас не мог подождать!

Лев Сергеевич понимающе покачал головой и услужливо снова наполнил рюмку.

Я воровато глянул в зал, а там уже под сотню зрителей, и все, не отрывая глаз, на меня пялятся. Ждут каких-то высоких творческих откровений, а я текст не знаю…

– Это я от радости,– обнимая осоловевшими глазами дорогих гостей, сказал я. – Вы не представляете, как я вам рад! Хоть вы вспомнили…

– Как же не помнить? – сказал Алаторцев. – Сейчас вот перед спектаклем по рюмочке за твою заблудшую душу выпили. Не чокаясь…

– Спасибо, Лев Сергеевич. И тебе, Олёша, от всего сердца.

– А ты не ёрничай. Дело сурьёзное: как только поминают, так сразу здесь души и встречаются.

– По-другому мы бы к тебе не пробились, Ваня, – добавила Ольга.

– Верю… А что же мои родные меня совсем не вспоминают?

Гости мои переглянулись, и Лев Сергеевич неуверенно так говорит:

– Поминают, а как же… но, видать, нельзя вам пока видеться. А может, перепутали и за здравие выпили…

– К тебе, правда, никто не заходил? – удивилась Ольга.

– Вы первые. Первые живые лица после моей прекрасной смерти… Хоть бы какую-то собаку завести. В одиночестве слоняюсь и потихоньку с ума схожу.

– Ну… это… – замялся Лев Сергеевич.

Ольга его торопливо перебила:

– Ничего странного, покойникам покой прописан…

– Да ладно… – напустил я на себя равнодушие. – Ну, не нужен я никому… Не то чтобы обидно…

– Да погоди ты сопли распускать, – нарочито строго сказал Лев Сергеевич. – Родные к тебе рвутся, во все лопатки спешат… А нельзя, порядок такой… Сперва нужно все свои ошибки и промашки осмыслить, может, что исправить получится… А потом уже и родные к тебе натекут, и близкие, и дальние, и всякие разные.

– Хорошо бы… Может, хоть они объяснят мне, почему я умер, за что?..

– Тебе зачем это? – нахмурилась Ольга. – Много будешь знать, скоро состаришься…

– Я серьёзно.

– И мы серьёзно, – важно сказал Лев Сергеевич. – За что… Неправильный вопрос. Правильный – «для чего»?

– Какое уж теперь на этом свете «для чего»?

– И то верно. А всё одно есть смысл… Должен быть!

– Значит, не знаете. Так бы и сказали.

– Это мы-то не знаем? – фыркнула Ольга. – Да всё яснее ясного! Это и ежу понятно: надо тебе, Ваня, со своей любимой встретиться!..

– Боже упаси… А при жизни никак нельзя было?

– Получается, что нет.

– Забавно, и кто она?

Алаторцев украдкой подмигнул Ольге, придвинулся ко мне и этак участливо спрашивает:

– Значит, говоришь, посмотрел «Ревизора»… Ну что, узнал её?

– Кого?

– Ладно, Ваня, не притворяйся, рассказывай, – лопаясь от нетерпения, навалилась на меня и Ольга.

– Я серьёзно не понимаю. О ком вы? На сцене были все наши. Всех узнал как облупленных. Перечислять?

– Да мы тебе не про сцену, – поморщился Лев Сергеевич. – Вот ты скажи: ты благодаря кому на спектакле побывал? Чьими глазами на свою непутёвую игру взирал?

Тут-то до меня и дошло.

– Ты хоть знаешь, кто она такая? – сверкнула хитрым взглядом Ольга Резунова.

– Откуда мне знать? Зрительница какая-то.

– «Зрительница какая-то»… – передразнила Ольга. – Это твоя любимая, ты её больше жизни любишь… Вот с ней-то тебе и надо встретиться. Ты жуй, жуй котлетки…

– Ты на себя через её жизнь смотрел, а это не просто так, – назидательно вставил Лев Сергеевич. – То самое родство душ.

А я как раз котлету закинул. Полезла она было в желудок, но, услышав столь странное откровение, в изумлении обернулась и застряла в горле. Я поперхнулся. Оля заботливо стучала кулачком по моей спине, а я, судорожно ворочая ошалелыми глазами, старался что-то сообразить. С горем пополам прокашлялся и спрашиваю:

– Вы меня совсем запутали. То Ксения какая-то любимая, которую я совсем не знаю, то теперь вот ещё одна родная душа. С кем мне встретиться-то надо?

– А это она и есть, Синичка твоя, – захлёбываясь от нахлынувшего умиления, запела Ольга. – Видишь, как твоя любимая о тебе заботится – и поесть приготовила, и спектакли показывает. На Аскара тебя номинировала… Всё для тебя, Ваня, – и хлеба, и зрелища, – тут же повернулась к Алаторцеву, состряпала обиженное лицо и говорит: – Вот, Лев Сергеевич, мы, женщины, мучаемся, страдаем… Не знаем как угодить… За что, спрашивается? Что, спрашивается, взамен?

– Олёшенька, я тебя ещё соплюхой с тонкими косичками помню. Что-то не видел, чтобы ты мучилась… Ежли мы сейчас начнём твои романы считать да пальцы загибать, так ни моих, ни твоих не хватит.

– Я, Лев Сергеевич, – насупилась Ольга, – о настоящей любви говорю, а вы какие-то пальцы загибаете.

      В это время зрительный зал уже наполовину наполнился. И все так старательно внимают, и лица у всех такие одухотворённые, жаждущие откровений…

– Вы бы хоть фотокарточку показали, – с надеждой сказал я, – а то я никогда свою любимую не видел… Мне, например, тоже интересно. Может, там пиранья какая-то…

– Смейся, смейся… И так уже дошутился… Да-а, права была Ксенька. Как в воду глядела… – сокрушалась Ольга. – Так и сказала: «Не почувствует меня Ваня. Столько лет как собачка за ним бегала, почти на всех спектаклях была, и хоть бы какое-то внимание в ответ». Да, Ваня, дожил ты до преклонного возраста – тридцать четыре года! – и не удосужился свою любимую встретить… Вот повлекут тебя черти на суд божий, и что ты скажешь?

– Что-то не видать чертей ваших. Ну, придумаю что-нибудь…

– Придумает он. Да тебя убить мало! Что, совсем не знаешь её лица?

– Да откуда!

Алаторцев покачал головой и говорит:

– Эх, Ваня, не познакомился ты с Ксенией в земной жизни, теперь её душа за это тебе мстить будет. Вот и расхлёбывай на этом свете. А души страшно мстят, ох и страшно! Ну да сам виноват, наворотил делов.

Мне это показалось забавным.

– Так она, значит, мстит?

– Лев Сергеевич, вы на Ваню оторопи не наводите. Ну, помучает маленько, попугает, не без этого. Оставлять безнаказанно нельзя. А ты, Ваня, как хотел? Родной душе жизнь исковеркал. Она-то тебя, искариота, почувствовала, всё ждала, ждала… Вот и поделом тебе.

– Может, она и котлеты отравила? – спросил я.

– Не боись, усопший, ешь спокойно. На покойников яд не распространяется.

– А я и не боюсь. Я бы с удовольствием ещё раз умер. Может быть, хоть в ад попаду, в коллектив.

– Попадёшь ещё, не торопись.

– Да ладно. Ну что, фотоальбом смотреть будем? Врага надо знать в лицо…

– Обойдёшься, сам должен догадаться. И вопче, ты что такой довольный? Весёлое лицо у покойника – как это фальшиво и противоестественно!..

– Ну, это как сказать, – буркнул Лев Сергеевич, поглаживая себя по бакенбардам. – Человек рождается – плачет, а коли помёрши – самое время веселиться.

– А чего она сама не пришла? Нам вроде как встретиться надо…

– Хватит уже за тобой бегать. Теперь твоя очередь. Ничего, стрела Амура тебя настигла, теперь ты без неё жить не сможешь.

– Без стрелы?

– Смейся, смейся…

– Помочь надо Ксении твоей, – серьёзно сказал Алаторцев. – Суровая у неё судьба, одной никак не справиться. Спасать её надо, спасать, а заодно и себе поможешь. Может, ты для того и помёрши, чтобы родную душу счастливой сделать.

Вот те раз! А последняя фраза меня и вовсе с толку сбила.

– Шутите, Лев Сергеевич? Вы случайно не забыли, где я? С вами свихнёшься. Как же я её теперь счастливой сделаю? Или она тоже копыта откинула, и мы будем на кладбище друг друга счастливыми делать, в гробу? То я к ней на могилку буду ходить, то она ко мне…

Гости мои перемигнулись, и Лев Сергеевич говорит:

– Ксения твоя как раз очень даже жива. А ты погоди, может, она и тебя воскресит…

У меня всё внутри замерло.

– Это как? – еле выдохнул я.

– Как… как… Любовь, она, знаешь ли, штука загадочная, полезная, без неё никакие чудеса не свершаются, а как же. Человечка с того света только любовь выдернуть может.

– Вот и мотай на ус, усопший, – поддакнула Оля, – теперь твоя судьба целиком и полностью от любимой зависит.

Мне смешно стало, еле сдержался.

– Понимаю… И как это она меня воскрешать будет?

Лев Сергеевич напустил на себя загадочности и говорит:

– Человек за свою жизнь много раз умирает, иной раз и со счёту сбивается… В первый раз умирает для того, чтобы у него душа родилась, а потом уже для всяких судьбоносных свершений… У тебя, Ваня, уже есть душа, и сейчас происходит плавное перетекание сознания… А захочет твоя Синичка, и потечёт оно в обратную сторону… Да, хошь туда, хошь сюда. А реальность и изменить можно… Запросто может статься, скоро увидишь ты себя живёхоньким и здоровёхоньким, в кругу нашего дружного творческого коллектива. Глядишь, ещё и до «народного» дослужишься. Ну и на свадебке твоей погуляем, а как же.

– Хорошо бы…

Вы думаете, я что-то понял? А всё же мне легче стало, как-то веселее, что ли. В груди у меня благость разлилась, и потянулся я к стакану с вином – прокладку сделать. Ольга тоже меня поддержала, а Лев Сергеевич – он почему-то пить не стал. Я немного замешкался, с удивлением взирая на Ольгу. Она и впрямь на этом свете какая-то не такая. Пьёт, как мужик, сильно запрокинув голову назад (видимо, из-за носа). Укатила вино одним глотком и тоже стала меня наставлять:

– Да, Вань, ты пока что ни то, ни сё, – сказала она и с гордостью прибавила: – Вот мы с Львом Сергеевичем – настоящие души! Я про себя точно могу сказать, что в данный момент делаю.

– Что, например?

– Ну, я в гримёрке, готовлюсь к выходу. Видишь, полный зал собрался, а значит, спектакль скоро начнётся. Не забыл, сегодня «Ящик Пандоры» у нас?

Я посмотрел в зал – и впрямь ни одного свободного места. Зрители ещё суетятся, как это бывает перед спектаклем, но уже приготовились старательно внимать. И это была обычная публика, без какого-либо намёка на тусторонний антураж, совсем не то, что я видел в день моей смерти.

– Они на нас смотрят или спектакль какой-то? – спросил я.

– Синичка твоя на тебя любуется, не сомневайся, а другие – не знаю, – развязно сказала Ольга.

– Так она в зале?

– В зале, конечно, только, наверно, подальше села от тебя, кретина.

Я почему-то вспомнил ту таинственную незнакомку, которая плакала в день моей смерти.

– Неужели это та самая незнакомка? – с надеждой спросил я, вглядываясь в лица зрителей.

– Ты о ком, Вань? – спросила Ольга.

– Первый раз я увидел её восемь лет назад… – задумчиво сказал я. – Да, восемь лет видел её на своих спектаклях. Мне всегда казалось, что нас что-то связывает.

Ольга всплеснула руками, обхватила свои щёки ладонями и картинно запричитала:

– Восемь лет! Боже мой! Боже мой! Восемь лет! Какой ужас! Кошмар! Тебя убить мало!

– Оля, не ломай комедию, – уставшим голосом сказал Лев Сергеевич. – Давай по тексту…

Я вглядывался в лица зрителей, смотрел во все глаза, преступно вытягивая шею, и никак не мог отыскать среди них таинственную незнакомку.

Ольга, видимо, решила мне помочь, перемигнулась с Львом Сергеевичем и принялась рассказывать трогательную историю из своей жизни.

– Со мной вот тоже забавный случай был. Приснился мне однажды странный сон. Подходит ко мне необыкновенный красавец, высокий, стройный, черноволосый – словом, мечта Дездемоны. Он мне, значит, говорит: дескать, я судьба твоя и буду сегодня на твоём спектакле. Я спрашиваю: «Где же я тебя увижу, сокол мой ясный?» Он так хитро усмехнулся и сам интересуется: мол, когда я родилась? Я ответила. Ну вот, говорит, ряд – это месяц, а день рождения – это номер кресла. И что вы думаете? В тот вечер сидел на этом месте безобразный старикан, который всё время омерзительно ухмылялся.

Я чутко уловил намёк и сразу прикинул дату своего рождения на зрительный зал. Нашёл то место – и прямо-таки содрогнулся: в этом кресле сидела… моя вдовушка Лера. Какая-то уставшая и помятая, но довольная. Ну и Шмыганюк рядом с ней, а как же.

– Ваня, хочешь опять в жизнь вывалиться? – еле сдерживая смех, спросила Ольга. – Видишь, к твоей Лерусе какой-то кавалер пристроился… Ты, несомненно, должен бороться за свою любовь…

– Отвяжись. А где же Ксения?

– Ты, Вань, Ольгу не слушай: она тебя только с толку сбивает, – с грустью сказал Лев Сергеевич. – Нет твоей Ксении в этом зале, не ищи. Узнала она, что ты померши, да и сама слегла. Теперь уже никто не скажет, появится она в театре или нет… Выжила бы, и то ладно…

Оля сковырнула с очередной бутылки белую панаму, и сердце у меня дрогнуло от дурного предчувствия.

– Давайте тогда за Синичкино здоровье выпьем! – с грустью сказала она. – Поддержим её в страшных страданиях…

– Она что, из-за меня… так?

– А из-за кого же!

– Так что, Ваня, поспешать надо, поспешать… – вздохнул Лев Сергеевич. – Может, ты для того и помёрши, чтобы вы скорее встренулись.

– Ага, – поддакнула Ольга. – Только смерть соединит вас.

– Странная какая-то логика.

– А ты как хотел? – прищурился Лев Сергеевич. – Ты у нас в кино, в искусстве… Паришь себе высоко – как тебя достать? Нет, при жизни вы нипошто бы не сошлись, тут и говорить нечего. А теперь есть шанс.

– Да, Ванюша, скоро начнётся… Даже Лёва? – Ольга потрепала распушенный бакенбард Льва Сергеевича, отчего бедный старик сразу съёжился, посмяк и притих.

А что начнётся? Когда? Этого Ольга не уточнила. Она совсем распоясалась, развязно, как заправского друга, похлопала Льва Сергеевича по плечу, потом и вовсе вдруг взяла пустую бутылку и, широко размахнувшись, запустила её в зрительный зал.

Я даже не успел испугаться. К счастью, бутылка, описав замысловатую траекторию, каким-то странным образом исчезла в воздухе. И всё же откуда-то с той стороны послышался звон разбитого стекла, и сразу – вопли и нецензурная брань. Но я всё хорошо видел и могу поклясться, что никто из зрителей не пострадал. Более того, я всё яснее осознавал, что для зрителей нас как будто не существует.

– Олёша, ну что ты делаешь? Опомнись…– с мольбой сказал Лев Сергеевич, но тут же замолк, сражённый блеском озорных глаз, и ещё больше погрузился в задумчивость.

Ольга, покачиваясь, встала из-за стола и, прихватив бутылку, в которой ещё немало плескалось, подошла к самому краю авансцены – чуть было вниз не брякнулась. Играючи болтая бутылкой, насмешливо окинула взглядом зрителей, подбоченилась по-хозяйски, подперев одной рукой талию, и восторженно ахнула:

– Мама дорогая! Нагнали же, лупоглазых! Почтеннейшая публика! Ну, чего уставились? Хотите знать, что творится в моём измученном, истерзанном сердце? Да знаете ли вы, какие бездны пылают у меня внутри, какие тлетворные метастазы изъели мою трепетную душу?

– Ну вот, в голове у ей забулькало, – проворчал Лев Сергеевич. – Сразу на публику потянуло. Актриса… Сейчас стихи читать будет. Токо бы песни не начала петь.

Ольга и впрямь большая любительница поэзии. Как капустник, так она со своими непревзойденными стихами. Чуть ли не каждый день выдаёт новый перл. Они ей до того легко даются, что великие поэты обзавидовались бы.

– Ладно, так уж и быть, уговорили, прочту вам своё любимое стихотворение, – кокетливо сказала Ольга. – Я его написала, когда в моей жизни случилась чудовищная измена… Я предала бессовестным образом своего молодого человека, и мне было так неловко… Чувство вины неустанно преследовало меня, меня грызли угрызения совести, и моя утончённая натура всё утончалась и утончалась… Как назло, в тот день несчастья сыпались на меня с самого утра как из рога изобилия. Я порвала колготки и забыла в чужой квартире свою любимую заколку с бегемотиком. Я сидела дома одна, чувствовала себя глубоко несчастной, испытывала некий дискомфорт и боялась, что вот-вот может начаться депрессия. И в это непростое для меня время родились чудесные строчки.

Ольга выдержала паузу. Сильно волнуясь, молитвенно заломила руки, аж кисти затрещали, и завыла:

Я берегла тебя от всяких бед!

От синяков, ожогов, воспалений,

От переломов и обморожений,

От сепсиса, гангрены и чумы,

От размягченья мозга и войны,

От яда, заражений, отравлений,

От свежих ран и застарелых нагноений,

От диареи и алкоголизма,

От суеты и скуки пацифизма,

От изобилья, свинства и обжорства,

От чёрствости и проявлений сумасбродства,

От буржуазного порабощения извне…

Думаю, не стоит приводить это стихотворение полностью: там не одна сотня «волшебных» строчек. К тому же эта чарующая поэма, к глубокому сожалению, пока не закончена. Помнится, сначала Ольга накидала строчек двадцать, потом нашлись ещё стихоплёты, и ткут по сей день. Боюсь, это будет продолжаться до бесконечности. К тому же Вася Глинский отобрал несколько самых лучших строчек и положил их на музыку. Кстати, мало кто знает, Ольга Резунова автор стихов таких хитов как «Ты люби меня вчера», «Не забудь пополнить счёт» и многих других.

Зал никак не реагировал, зрители слепо переговаривались друг с другом и ждали спектакля. Оля обиженно замолчала, да тут же и вовсе разозлилась не на шутку. Оскорблённая до глубины души, она в сердцах замахнулась на публику бутылкой, предварительно отхлебнув из неё несколько жадных глотков. Но вышла полная несуразица: бутылка осталась на месте, повиснув в воздухе наперекор всем законам физике, а в зал, кувыркнувшись, полетела сама Ольга Резунова. И надо же было такому случиться, она шмякнулась на головы Леры и её счастливого избранника.

Оля странно смеялась – какое-то громкое прерывистое ржание, – извинялась и, брыкаясь, пыталась подняться. А Лере и её ухажёру, судя по всему, было уже не до смеха. Они, увы, получили травмы несовместимые с жизнью…

Я смотрел в каком-то странном оцепенении, не в силах что-либо сказать или предпринять, и чувствовал, как волосы шорохтят у меня на голове. А Лев Сергеевич треснувшим голосом, полного горечи и «констатации факта», выдал обличительную реплику:

– Вот он, Ваня, женский алкоголизм, э-хе-хе, бутылка всегда сильнее оказывается в руках слабого пола… А главное, что обидно: пострадали ни в чём не повинные люди….

Как ни странно, уже через какие-то секунды – Оля ещё и подняться не успела – подбежали молодые и крепкие санитары с носилками. Помогли Ольге подняться и скоренько погрузили безжизненные тела. Я смотрел вслед, как мою вдовушку, такую родную и бездыханную, накрытую с головой белоснежной простынёй, торопливо и трогательно выносят из зала, и комок подступил к моему горлу.

В эти трагические мгновения мой замутненный горем взор отвлекла та самая на удивление меткая бутылка. Эта «сильная бутылка», как выразился Лев Сергеевич, будто живая, медленно опустилась на подмостки, допрыгала до стола и ловко заскочила на столешницу. Так и замерла смирехонько передо мной, как ни в чём не бывало. И я увидел, что в ней – ещё на пару рюмок, которые, несомненно, следует выпить за упокой моей вдовушки и её избранника. А ещё я почувствовал, что бутылка ждёт от меня некой благодарности или хотя бы внимания… Но я равнодушно смотрел на неё, и мне совершенно расхотелось пить. К тому же моё сознание настолько свихнулось, что на меня вдруг нашла странная мысль: «А что если эта бутылка и есть моя душа?.. Ведь она вроде как отдельно пока где-то там…» Вот и подумайте, что у меня в голове творилось.

Лев Сергеевич, видимо, уловил моё состояние и сам разлил по рюмкам.

– Давай, Ваня, выпьем за здравие твоей супруги, хоть и бывшей. Трудно ей сейчас…

– «За здравие»? – удивился я. – Так ведь она вроде того…

– Ничего, может, ещё очухается… В очередной раз. Сама виновата. Ей седня положено на девять дней быть, мужа свово поминать на кладбище, а она непонятно с кем по театрам шляется…

Мы выпили, причём звонко чокнулись наперекор обстоятельствам, и я снова посмотрел в зал: Ольги нигде не было.

– К спектаклю готовится, грим, то, сё… – хитро прищурившись, сказал Лев Сергеевич. – Ну вот, Ваня, и мне пора, скоро мой выход. А ты тоже не путайся под ногами, сходил бы в храм, что ли. Всё душе легче…

– В какой храм?

– Бог даст – ноги сами выведут.       А как же, лицедейство хоть и не грех, а душе много хлопот доставляет… Путаница всякая… Ты иди, иди, не занимай сцену. Уступи живым…

Я покорно встал и, не помня себя, как загипнотизированный, пошёл на ватных ногах невесть куда. Очутившись возле кулис, я машинально обернулся и увидел, что на сцене поменялись декорации. Изменился и весь облик Льва Сергеевича – его одежда и лицо. Пушистые бакенбарды приросли округлой благородной бородой, странный костюм… Это уже был аскетически отрешённый учёный, всецело поглощенный своими научными изысканиями и немного чудаковатый. Я узнал этот персонаж. Профессор Ламиревский из спектакля «Ящик Пандоры».