Я иду к тебе, сынок!

– Ты меня пугаешь, Алёшка.

– Ты сколько в Москве не была?

– Ну, давненько, конечно. Хотя, вот когда к Сашке ездила…

– Вот потому и пугаю, потому что, как известно, пуганая ворона и куста боится. Вобщем, лишние деньги будешь приматывать клейкой лентой к ногам или рукам и надевать на эти места эластичные бинты, получается вроде повязки. Проверено, это самые надежные места и подозрения не вызывают. Дальше. Крупные деньги при первой же возможности поменяй на мелкие, только не на улицах, а в обменном пункте, и не спеши менять на рубли. Ну, тут тебе объяснять не надо.

Маша засмеялась:

– Ой, какой ты у меня умненький и жадненький Буратино! – Она шаловливо всплеснула руками и обняла Алексея за шею, еле сдерживая слезы. В это время в прихожей послышался шум. Алексей тихонько отстранил Машу.

– Ну, пошли, мать, видать, гости заявились.

Галина уже сидела на кухне за столом и метала в рот все, что послал ей Бог и машин холодильник. При этом она трещала, как сорока, защищающая своё гнездо:

– Ты, Гошка, у нас неприкаянный, растрепанный, неухоженный какой-то, от тебя пещёрой несет. Тебе бы дубинку в руки, шкуру на голую задницу и питекантропочку посисястей – вот это твоё! А ты болтаешься в нашей цивилизации, как говяшка в море, и не знаешь, к какому берегу прилепиться.

Гоша слушал её болтовню с улыбкой на лице, с наслаждением даже, как слушает искушенный слушатель арию в исполнении Паваротти или Карузо. Маша вошла на кухню и тут же цыкнула на подругу:

– Галка, хватит задираться! Ну что ты мужика теребишь, неравнодушна, что ли?

Галина взвилась:

– Это я-то, к нему неравнодушна?! Ха!

– Ну, ха, так ха. А вот только к твоему берегу почему-то никакая говяшка не пристала. – Маша повернулась к Гоше. – Гоша, хоть ты бы приручил эту дикую женщину.

Гоша довольно ухмыльнулся:

– Попробовать можно.

Галина пообижалась ровно минуту, а потом затараторила снова. Но её уже никто не слушал, все ждали, что придёт ещё кто-нибудь. И гость не заставил себя ждать. Гриша Парятин был как всегда точен. Хозяйка пригласила его к столу и налила водки. Гриша взял в свою пятерню, похожую на экскаваторный ковш, рюмку и выдохнул:

– Ну, Маша, семь футов тебе под килем.

Выпив, он степенно отправил в рот ложку салата, прожевал и протянул Маше конверт:

– На, старушка. Можешь не считать, тут и зарплата и отпускные. Ты уж там не задерживайся, в срок ждём к родным берегам.

Пока сидели на дорожку, Маша делала Галине последние наставления:

– Цветы не забудь поливать… Раз в неделю, не больше, а то сгниют… Дверь на оба замка закрывай… Пыль протирай и проветривай… Холодильник размораживать не забудь, в нем лед быстро намерзает…

– Ой, да отстань ты, репей, – отмахнулась лениво и рассеянно Галина. – Будто я первый раз.

Московский фирменный поезд уже стоял на первом пути, когда они подъехали на Лёшкиной машине к вокзалу. На привокзальной площади и на перроне царили суета, прощальные наставления, плачи, крики, стоны и молчание. Электрические часы на фасаде здания давали ещё двадцать минут на прощание. Лёшка, подтащив чемодан к вагону, куда-то исчез.

Маша не любила этих ахов и вздохов при прощании, но сейчас с умилением смотрела на своих друзей и непрестанно улыбалась, не замечая, что похожа в эти минуты на бледную глупую куклу.

– Ты, Маша, понапористей там с военными бюрократами, они кроме командного голоса другого языка не понимают, – потрясая кулаком, напутствовал её «растрёпанный, неприкаянный» Гоша. – Это они с виду только такие открытые: заходите, мол, милости просим, пожалста, а на самом деле попасть к ним, что к Богу на прием. Или как в элитный ресторан – мимо швейцара без десятки не пройдёшь…

Галка, схватив подругу за руку, прижалась головой к её плечу и, как ни странно, молчала. Маша знала такое её состояние: это означало, что душевное смятение парализовало на время её бойкий язычок, и теперь подружка отойдёт, когда поезд тронется.

Парятин стоял чуть поодаль, широко, по-моряцки, расставив ноги и засунув кулачищи в бездонные карманы штанов, где бутылка водки чувствовала бы себя, как камешек в двухсотлитровой бочке. Он ничего не говорил, а лишь тихонько насвистывал «Прощание славянки», и Маша знала, что так он прощается с ней. Наверное, в эти минуты он вспоминал, как когда-то уходил в далекие походы на корабле.

Но где же Лёшка? Маша огляделась и увидела, как из-за будки «комка» с каким-то веником в руке выскочил Алексей. Кожаной кепки на нем не было, и лысина блестела от пота. Он подбежал к Маше, сунул ей в руки «веник», который оказался огромным букетом белых хризантем, и просто сказал:

– На, это тебе, Машенька.

– Зачем? – сморозила Маша.

– Как зачем – продавать будешь!

Все засмеялись. Маша глупо захлопала натушенными ресницами и бросилась к Лёшке на грудь.

– Лё-ё-ё-шень-ка, прости! Я думала совсем о другом! Ой, да ты простудишься! Где ж ты кепку-то потерял?

– Да ну её, кепку эту, – отмахнулся Алексей. Он обнял её и шепнул: – Я знаю, о ком ты думаешь, милая моя. Передавай ему большой – большой привет и скажи, что если он, поганец эдакий, будет надо мной издеваться в письмах – задницу надеру!

Прокричал тепловоз, чуть поддернул поезд, и загрохотавшие сцепки подали знак к последним прощальным поцелуям и объятиям. Перрон загудел, завыл, заплакал, засмеялся, закричал, и половина человеческого роя полезла в летки вагонов.

Маша быстро со всеми расцеловалась, оттолкнула их от себя и, подхватив сумочку и чемодан (рюкзак ещё раньше затащил Гриша Парятин), полезла по железным ступеням. Найдя в купе место, села у окна. И только сейчас, через стекло, она услышала истеричный голос любимой подруги. Галина словно очнулась от спячки, она прыгала у вагона, махала руками и кричала, перебивая все шумы станции:

– Машенька, за квартиру не беспокойся! Буду убирать, поливать цветы, закрывать на два замка! Обязательно напиши или позвони! Сашку поцелуй от меня!

Сцепки тихонько лязгнули, и перрон вместе с людьми покатил назад, а Галка бежала рядом и все прыгала, дергая руками за мочки ушей, показывая на карманы, прижимая кулачки в зеленых варежках к груди и посылая воздушные поцелуи. Маша махала ей рукой, пока её фигура не растаяла в темноте. Вскоре потух и вокзал, и сам город, а Маша все сидела у окна, подперев ладонью подбородок и уставившись заплаканными глазами в темноту.

Она вспоминала этих милых и дорогих её сердцу людей, которые расцветили её жизнь, и не знала, что Гошка, этот рыжий, лохматый бомж, так и не продал её «япончика», а дал ей под него свои деньги, потому что не любил не сдерживать слова; она не знала, что на работе ей не выдали ни получки, ни отпускных, потому что в кассе осталось всего две тысячи остатка, и Гриша принес ей то, что собрали её коллеги по работе; она ещё не знала, что в правый карман её пальто Галка потихоньку положила свои любимые золотые сережки с бирюзой; она не знала, что букет хризантем, который лежал перед ней на столике, Лёшка насобирал у всех торговок и бросил им все деньги, которые у него были с собой, потому что боялся опоздать проводить Машу. Она не знала многого, эта ещё молодая мать солдата, потому что все испытания были у неё впереди.

Часть вторая

1

Москва! Ах, как ласкает этот звук слух провинциала, который влюбляется в неё без памяти по буклетам, открыткам, кинофильмам и телевидению, по слухам, по Гиляровскому, по захлебывающимся рассказам знакомых, которые, побродив по Красной Площади, по ГУМу, по ВДНХ, по Тверскому бульвару, по рощам и паркам Сокольников, утверждали, что красивеё города на земле нет. Ах, какие там метро, дворцы, архитектурные ансамбли, храмы, концертные залы, улицы, площади! Ах, ах! И вокзалы. О них упоминалось, как о большом фасаде, надвигающемся на тебя во время прибытия в первопрестольную. О них почти ничего не рассказывали, человек вроде бы здесь был и вроде бы не был. Так, пробежал от поезда до метро. Но это для провинциалов. А для коренных москвичей вокзалы – это целый мир. О них можно писать поэмы, романы, эпопеи, саги, и всё равно ничего не расскажешь.

На Казанском, покрытом огромным, гулким металлическим сводом, где на следующий день оказалась Маша Святкина, кишел человеческий муравейник. По перронам туда и обратно бегали цепочки людей: с рюкзаками, с тележками, с цветами, с чемоданами, с узлами, с мешками. И в этом скопище невозможно было отличить, кто из них провожающие, кто отъезжающие, гости или хозяева, челноки или воры. И всех здесь встречали извозчики с тележками, пирожницы, мороженщицы, цыгане, бродяги, попрошайки, милиционеры. Повсюду стояли киоски с орущими динамиками, штабеля ящиков с пивом, лимонадом, коками и пепсями, и тепло и толсто одетые тетки зазывали покупателя к своёму товару. Рядом со всем этим добром высились горы и кучки мусора, и хотя дворники добросовестно шоркали метлами по асфальту, его почему – то не убывало.

К Маше поднырнул носильщик в фуражке с кокардой:

– Помочь? Мы мигом!

– Нет, меня встречают, – не моргнув глазом, соврала Маша.

К ней боком подошла цыганка, и хотя она говорила с Машей, глаза её косили в сторону милиционера, который стоял со скучающим видом и зевал:

– Женщина, купи, милая, кофточку, дешево отдам. Чистая шерсть, ангорка. Бери, не пожалеёшь.

Маша ответила коротко «нет», подняла чемодан и спустилась вниз, сдала багаж в камеру хранения, купила жетончик в метро. Как провинциалка, не раз побывавшая здесь, Москву она знала неплохо, но в министерстве обороны ей бывать ещё не приходилось. Спросила дежурную у турникета. Та сразу завопила:

– У-у-у, милая, я сама тут уже третий год проживаю… Эй, ты куда нарыбился?! – заорала она на парня, который пытался преодолеть барьер без жетона. – Я щас мигом в милицию тебя определю, прохвост эдакий! – Она снова повернулась к Маше. – Так вот я и говорю, что сама уж который год тут проживаю, к дочери жить переёхала, а свой дом с трудом нахожу. Тут столько этих коробок понатыкано, одну от другой не отличишь.

Маша поняла, что словоохотливая старушка нашла в ней отдушину на службе и, быстро поблагодарив, отошла. Милиционеров как назло, она здесь не увидела, обратилась к одному, второму, третьему прохожему, но у всех был короткий ответ: не знаю. И тут к ней подошел седой, пожилой мужчина в черном пуховике, спросил:

– Вам чем-то помочь?

Маша объяснила свои затруднения. Мужчина потёр пальцами и назвал цену. Торговаться она не стала, отдала десять тысяч рублей, и уже через минуту была вооружена необходимой информацией.

Главное здание минобороны, построенное, видно, ещё в сталинские времена, вычурное и тяжелое, напоминало усталого, старого льва, прилегшего отдохнуть, да так и не вставшего на лапы с тех пор. У фасада с огромными, высокими дверями стояли ряды сверкающих лимузинов, а из здания и в него беспрестанно сновали люди. К её удивлению, большинство из них были в цивильной одежде и совсем не походили на генералов и маршалов.

Как она и ожидала, сюда её не пустили. Тогда она стала тыкаться во все другие двери, пока одна из них не распахнулась перед ней.

Маша вошла внутрь, и шум улицы тут же стих, огороженный толстенными дубовыми дверями. Из холла между двумя рядами лифтов вверх поднималась широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой. Справа, за стеклянной перегородкой, сидел офицер и пилил свои ногти. Маша подошла к окошечку и продемонстрировала знание воинских званий:

– Здравствуйте, товарищ майор. Подскажите, пожалуйста, как мне попасть в общественную приемную?

– Вы как сюда? По какому вопросу? – грозно спросил майор.

– Понимаете, я насчет сына.

– С ним что-то случилось?

– Н-нет. То есть да. Я… я не знаю, – промямлила Маша.

– Да что же вы, голубушка, ничего не знаете, а сами идёте искать то, не знаю что.

– Видите ли, я думаю, что он сейчас в Чечне.

– В Чечне? А в каких войсках он служит? – Внезапно майор напрягся, встал и изобразил на лице что-то наподобие улыбки. – Извините.

Маша проследила за его взглядом и увидела спускающуюся по лестнице ослепительной красоты женщину лет тридцати. Она спускалась легко и непринужденно, словно находилась на подиуме театра мод, и было видно, что она несла свою красоту не на показ, а просто потому, что красота была второй её кожей, как у тигрицы собственная полосатая шкура. Восхитительное длинное голубое платье из шелка при каждом шаге играло, словно легкая прибрежная волна при спокойном бризе, и открывало внизу изящные, под цвет платья, туфли на шпильках, стройные ноги чуть выше восковых икр, а наверху то, что могла открыть самая рискованная женщина.

На минуту рядом с ней Маша почувствовала себя золушкой и украдкой завистливо вздохнула. Дама непринужденно подошла к раздевалке и с легким кивком приняла у гардеробщицы шикарную меховую шубу. Майор выскочил из своёго аквариума, угодливо помог ей одеться и дежурно улыбнулся. Не глядя на него, красавица пропела:

– Миша, передай Владимиру Георгиевичу, что я займу его машину с водителем на два, нет, на три часа.

– Сделаем, Альбина Викторовна, не беспокойтесь. А он вам разрешил? – с сомнением спросил майор.

– Ты что, мне не веришь?

Миша стоял рядом с Машей по стойке смирно и провожал взглядом чудо в шубе, пока оно не скрылось за дверями. Как только красавица исчезла из его поля зрения, Миша как-то сразу обмяк, укоризненно, как показалось Маше, посмотрел на невольную свидетельницу его позора и снова зашел в будку. Ей даже показалось, что губы его немо воспроизвели один из знаменитых русских матерков. Она услышала в его голосе еле заметную стервозинку, когда он переспросил её:

– Так в каких войсках служит ваш сын?

Маша уже поняла, что майор не простит ей свидетельства своёго позора, и коротко ответила:

– Спецназ.

– Послушайте, женщина, у нас сейчас везде спец и везде наз. Конкретнее можете сказать: он танкист или парашютист?

– Нет, нет, у них береты ещё такие, знаете… красные.

– Вон что. Краповые, – снисходительно поправил её майор. – Тогда вы не туда попали. Вам нужно в управление МВД.

Получив дополнительные знания о том, что внутренние войска – это не вооруженные силы, но в то же время там служат, как в армии, и новый адрес, Маша Святкина вышла из здания. На свежем воздухе она почему-то сразу почувствовала голод и одновременно позывы к очищению желудка и мочевого пузыря. Но если с тезевозаправками дело обстояло, можно сказать, хорошо, потому что по всей улице насколько хватало её взгляда, блестели, сверкали, сияли, манили вывески и витрины с аппетитоповышающими названиями, то с туалетами была напряженка.

Спросить она стеснялась, а в пределах видимости этих нужных заведений не наблюдалось. Маша долго металась между домами и дворами, пока не наткнулась на старую двухэтажку, зажатую между двумя высотками, и пока её не прижало так, что терпеть дальше было невозможно. Тогда она плюнула на все этикеты и, найдя за домом старую, заброшенную котельную, присела за забор и прямо там облегчилась. Довольная совершенным, она вышла из-за забора и тут же услышала над головой недовольный старческий голос:

– Нашли уборную! Весь двор провоняли, не продохнуть!

Маша, склонив голову, чтобы спрятать свои глаза, побежала к проезду, а сзади до неё все доносилось:

– Бесстыдники, бессовестные! И когда только прикроют это безобразие. Ведь сколько раз звонили, писали, и всё как об стенку горох. А тут люди живут, как в сортире. Безобразие…

Выскочив на центральную улицу, Маша воровато огляделась по сторонам – не слышал ли кто визга старухи! – и направилась в первую же забегаловку. У входа в кафешку она увидела телефон-автомат и вдруг вспомнила о своёй старой знакомой актрисе, с которой она познакомилась в Крыму на сборах.

Тогда их команде предстояли ответственные международные соревнования, и начальство загнало их на карантин. Все стрелки тренировались до рези и темноты в глазах, из санатория их не выпускали. И однажды Маша сбежала и решила устроить себе небольшой праздник. Она сидела в небольшом открытом кафе на самом берегу моря и долго глядела вдаль, чтобы «замыленные» глаза отдохнули от мишеней, надоевших тренеров и четырех стен, окруженных высоким железобетонным забором. Там-то и подсела к ней молоденькая девушка или, как она представилась сама, Ксения Вострова, московская актриса.

Сошлись они быстро, потому что между ними было много общего: молодость, усталость от работы и своих патронов (оказалось, что Ксения приехала на съемки эпизода для какого-то фильма, помреж не давал ей проходу со своими приставаниями, и она сбежала от него). Они щебетали о прекрасных южных ночах, о тёплой, ровной погоде, о надоедливых мужиках, приехавших на юга половить в мутной воде «стерблядей».

Ксения была прекрасной рассказчицей, она веселилась и хохотала над самой собой, представляя в лицах каждое действующеё лицо очередной истории. Но тогда Машу поразил её рассказ об актерской работе. Ей действительно интересно было узнать о всенародно любимых актерах и режиссёрах, о закулисной войне, где слабые съедали сильных и известных, где плелись интриги и заговоры, и все это походило не на жизнь, а на кино с захватывающим сюжетом.

Сама Ксения работала в одном из московских театров, несколько раз снималась в эпизодических ролях и однажды – во второстепенной, но яркой, но фильм этот так и не вышел в прокат по каким-то идеологическим соображениям. Но одно наблюдение актрисы Маше запомнилось почему-то на всю жизнь. Ксения, удивлённо раскрыв карие глаза до размера пальтовых пуговиц и отчаянно жестикулируя, говорила:

– Ты представляешь, Маша, я, оказывается, себя раньше и не знала. Мы всегда как-то принижаем или идеализируем себя: слушаем только себя, видим в зеркале только себя, ощущаем только себя, страдаем внутри себя. А когда я увидела свои первые кинопробы и себя на экране со стороны, то чуть не грохнулась в обморок. Оказывается, я совсем не такая, как думала о себе. Ты понимаешь, на экране жила совсем другая женщина, её профиль напоминал мне какого-то монстра из фильмов ужасов, движения у меня были резкие и жесткие, как будто на экране двигался не человек, а кукла. А ведь я считала свои движения необыкновенно мягкими и женственными, даже царственными, божественными. А ноги! Собственные ноги я считала красивыми. А тут увидела две бледные сосульки, свисающие с розового карниза. Ты представляешь! Но главное – голос. Он был совсем чужим! Я понимала, что модуляции, передающиеся по воде, по воздуху и по телу, воспринимаются совершенно по – разному. Но то, что я услышала, было просто ужасно – голос у меня был писклявым и до тошноты слащавым. Ты понимаешь, Маша, именно тогда я поняла, что вовсе не совершенна и стала работать над собой. А лепить самого себя намного труднеё, чем кого-то другого, ты уж мне поверь.

После Крыма Маша несколько раз встречалась с Ксенией здесь, в Москве. Она вышла замуж за какого-то известного кинооператора и жила теперь в другом районе. С момента последней их встречи прошло лет десять, номер телефона в записной книжке был старый, но Маша все же решила позвонить. Долго никто не отвечал, затем пропитой мужской голос грубо спросил:

– Кого надо?

– Здравствуйте, – замешкалась Маша от прямой грубости.

– Ну, здорово, здорово. Кого надо, спрашиваю?

– Мне бы Ксению Вострову.

– Какая ещё Вострова! Нет у нас таких.

– Актриса, актриса Вострова! – в отчаянии закричала Маша.

– А-а, артистка-то. Сейчас позову. Эй, Ксюха, тут тебя кто-то к трубе требует, – послышался отдалённый крик. Через минуту раздался совсем незнакомый, хрипловатый голос:

– Да. Слушаю. Да слушаю же! Говорите!

Маша растерянно спросила:

– Это Ксения, Вострова?

– Да, да, слушаю. Кто это?

– Это Маша, Маша Святкина! Ты помнишь Крым? Мы с тобой сидели у моря, в кафе. – Маша чувствовала, что Ксения с трудом вспоминает о ней, и наводила её своими вопросами. – Ну, помнишь, мы с тобой на стендах из винтовки стреляли!

Наконец из трубки донеслись всхлипы и бормотания:

– Машенька, милая, да как же ты… Позвонила, вспомнила, спасибо, родненькая! Ты где, в Москве? Приезжай срочно ко мне, понимаешь, срочно! Ты помнишь, где я жила? Прошу, приезжай…

Чтобы прервать эту истерику, Маша коротко ответила «хорошо», повесила трубку и посмотрела на часы. Три – двадцать. Так, в приемную МВД она уже сегодня не попадет. Через полчаса Святкина была у старинного здания из красного кирпича, где, по – видимому, при царях жил какой-нибудь пузатенький купец, и стучала в обшарпанную дверь, потому что кнопка звонка была разбита.

2

Открыла ей незнакомая худенькая женщина в застиранном зелёном халате и в тапочках на босу ногу. И если бы не глаза, Маша ни за что не узнала бы в ней ту живую, полную жизни, радости и веселья Ксению. Не произнёся ни слова, они прижались друг к другу и долго стояли у порога. Наконец Ксения стряхнула с лица слезы и потащила Машу за собой:

– Ну, пойдем ко мне, Машенька, а то я тут совсем простыну.

Длинный, высокий коридор коммуналки был заставлен и завешен от пола до самого потолка раскладушками, колясками, санками, ваннами, оставался только узкий проход, через который мог пройти лишь один человек. Тусклая, 25-ваттная лампочка, свисающая с желтого потолка на длинном шнуре, была похожа на засиженную мухами луну. В квартирке Ксении, состоящей из двух небольших комнат и темной кладовки, превращенной в кухонку, веяло одиночеством, тоской и запустением. Старинная лепнина на высоких потолках казалась здесь лишней, даже кощунственной. Изразцовый купеческий камин, возле которого стояло черное пианино с двумя резными змеями, закрывающеё низ сводчатого окна, зиял открытой черной пастью, словно он только-только проснулся, зевнул да так и забыл закрыть от удивления огромный рот.

Раздевшись, Маша села за большой круглый стол на четырех резных ножках, а Ксения тут же убежала на кухоньку. И уже оттуда гостья услышала прежний звонкий голосок, правда, с простудной хрипотцой:

– Я знаю, Маша, ты голодная. Не спорь, не спорь, я вижу. Когда человек голодный, у него блестят глаза. Ты видела когда-нибудь голодных людей? У них потухает взгляд, а глаза постоянно что-то ищут и блестят, как у лихорадочных. Таких, Маша, в Москве сейчас очень много, особенно детей. Такое сейчас время… Ты знаешь, я как будто попала в прошлое, во времена гражданской войны, голода и военного коммунизма…

Маша слушала её болтовню и горько усмехалась – была ли она когда-нибудь голодной! Первый год в детском доме она постоянно была голодной, как новобранец в армии. Нет, еды хватало, но всегда недоставало, казалось бы, пустяка, того, чего у неё всегда было в достатке дома: пирожка, мороженого, морса или ситро, сорванной с куста ягоды, пареной тыквы или вишнёвого варенья. Поэтому в первый же день, когда она очутилась на свободе, она ходила по рыночным рядам, улицам, столовым и ела, пила, и снова ела и пила. А когда она осталась совсем одна с маленьким Сашкой на руках, она дошла до того, что воровала огурцы, помидоры, капусту с машины у соседнего магазина, собирала пустые бутылки и сдавала их, чтобы купить хлеба и манки, ездила в соседний колхоз в заброшенный сад и собирала там фрукты и ягоды. Это уже потом, через год, её снова нашел уже старенький дядя Вася, привел в спорткомитет, выбил комнату в общежитии и ясли…

Под куриный суп, горячую тушеную картошку, несколько ломтиков сыра и колбасы они выпили по бокалу кислого, но хорошего вина. Ксения тут же поинтересовалась:

– Ты надолго в Москву? По делам?

Маша рассказала о своёй беде, о Сашкином письме и о том, как решила поехать к нему, а потом спросила:

– А как ты жила эти годы?

– Как видишь. – Ксения окинула взглядом комнату. – Все возвращается на круги своя. Ты же знаешь, что я вышла замуж за оператора Володю, с которым мы вместе часто бывали на съемках. Он хороший человек, добрый, талантливый, общительный, веселый. Режиссеры его любили и уважали, приглашали в свои картины. А потом… – Ксения вздохнула. – Потом началась перестройка, переделка, перековка и всякое другое. И мой Володя решил заняться бизнесом. Нет, я не против бизнеса, – замахала Ксения руками, – я тоже понимала, что старая система своё отжила, загнила, провоняла. Хотя сама по себе советская система была великолепной: бесплатное образование, квартиры, лечение. Всё это так. Вся беда в том, что она не вписывалась в общемировую систему и досталась этим дуракам – коммунякам. Эх, какую страну просрали, говнюки!

– Ты прямо как политолог, – засмеялась Маша.

– Ты угадала, мой отец действительно политолог, правда, не такой известный, какие мелькают сейчас на экранах. Он предрекал крах этой системы задолго до всяких перестроек, Горбачевых и Ельциных, правда, в пределах семейной кухни, но разве это принижает значение его предсказаний. Ну да Бог с ней, с этой системой, она уже умерла и вряд ли скоро вернется. Хотя мой отец убежден, что за этой системой будущеё, только в сплаве с рыночной и государственной экономикой. – Ксения засмеялась. – Вот куда залезли! Ты не куришь? Бросила? Молодец! А я закурю, ты уж извини,

Ксения налила ещё вина:

– Давай-ка, Маша, ещё по одной, а уж потом я закурю. Ты знаешь, я уже сто лет так хорошо не сидела. С тобой так спокойно, так просто. Мне так надоели артистические тусовки и капустники. Там одни разговоры: об умирающем русском кино, о маленькой зарплате, о трудной доле русского артиста, который несет в общество… Тьфу! Одни слова, слова, слова. Понос, да и только! Надоело!

После выпитого вина Ксения с удовольствием закурила и продолжала:

– Ну и вот, мой Володя решил заняться бизнесом. Он все куда-то бегал, с кем-то говорил, где-то доставал деньги, что-то покупал, что-то продавал. Я совершенно не интересовалась, чем он занимается. Ну, знала, конечно, что делает пиратские копии и оптом сбывает их уличным торговцам. Ну и что же, сейчас многие так делают! Но все чаще у нас стали раздаваться многозначительные звонки: где Володя, когда придёт, где он сейчас. А он и правда пропадал по нескольким дням. Я понимала – бизнес требует не только денег, но и времени. А потом стали угрожать, и я поняла, что на него наехали братишки.

Однажды он пришел ночью, часа в три, как вор, через соседний подъезд, через крышу, и я поняла, что дела его совсем плохи. Он долго плакался, а часа через два ушел, оставил мне портфель и сказал, чтобы я его припрятала вот в этой самой квартире и никому не показывала до его возвращения. Мол, недели через две – три все утрясется, и все будет хорошо. Через несколько дней я посмотрела, что же лежит в этом портфеле – видеокассеты. Решила от скуки прогнать через видик, хотя я ненавижу эту голливудскую дребедень со стрельбой, всемирными катаклизмами, половыми актами и стандартным набором слов, когда герои стоят у взрывающегося небоскреба и говорят друг другу: йес, окей, ай ла вью.

Ксения занервничала, Маша увидела, как у неё задрожали руки, когда она прикуривала новую сигарету от первой. Наконец она справилась, уронив на подол халата искры.

– Ты не представляешь, Маша, какой это был для меня шок! На кассетах была порнография, нет, не порнография, а скотство, безумие, идиотизм! Даже не знаю, как это назвать. Ведь я – актриса, воспитанная на русской актерской школе Станиславского, Немировича-Данченко, на пьесах Чехова и Островского, на добром, возвышенном! А тут: мужеложество, лесбиянство, скотоложество, детская порнография. Да и не это было самым страшным для меня. В одном из эпизодов я вдруг услышала голос Володи за кадром. Я не могла поверить своим ушам! Значит, всю эту грязь снимал он, понимаешь, Маша, он!

Ксения заплакала, уронив голову на стол. Маша растерялась, не зная, что предпринять в этой ситуации, и просто молчала. Но Ксения быстро отошла, она подняла голову, вытерла лицо подолом халата и сказала:

– Ты прости меня, Маша, я просто не сдержалась… Вобщем, я просто от него ушла. Хорошо, что отец в своё время уговорил меня не обменивать вот эту коммуналку. Я просто перетащила свои вещи обратно, и вот… – Ксения обвела комнатку руками. – Как в пушкинской сказке: «Глядь: опять перед ней землянка; на пороге сидит старуха, а перед ней разбитое корыто».

Маша подошла к Ксении, обняла её за плечи и сказала:

– Ну что ты, Ксюша, какая же ты старуха. И почему у разбитого корыта?

– А потому что у меня сейчас даже работы нет. Хожу на биржу труда, получаю время от времени подачки от государства, хотя прекрасно понимаю, что никакой работы мне не предложат, потому что во всех московских театрах все актеры и сами денег не получают. Вот так вот, Маша. Правда, иногда подрабатываю в ведомственных домах культуры перед праздниками, когда нужно поставить какую – нибудь инсценировку или маленький сказочный спектакль. Скоро Новый год, так что теперь я с работой, – улыбнулась вдруг Ксения, а потом вдруг добавила: – Ты счастливая, Маша, потому что у тебя есть сын. А я… Всё чего-то ждала: сначала принца, потом хорошую роль, потом славы. А теперь понимаю, что ничего этого у меня уже не будет.

Маша не умела утешать, да и понимала, что утешения иногда приносят ещё большеё страдание. Поэтому она просто молчала и ждала, когда Ксения перестанет хандрить. Ждать пришлось ей недолго, скоро Ксения уже вовсю шутила, курила, рассказывала актерские байки и анекдоты, а потом села за пианино.

– Ты знаешь, Маша, я ведь когда-то музыкалку закончила, неплохо играла и пела. Сейчас, правда, уже не то, но все же… Послушай мой любимый романс.

И она запела:

 
– В том саду, где мы с Вами встретились,
Ваш любимый куст хризантем расцвел,
И в моей груди расцвело тогда
Чувство яркое нежной любви…
 
 
Отцвели уж давно хризантемы в саду,
Но любовь все живёт в моём сердце больном…
 

Ксения пела просто, даже очень просто, без надрывов и акцентов, которыми так грешат современные эстрадные «звезды», взошедшие на небосклон не столько при помощи своёго таланта и мастерства, сколько за счет раскрутки богатых спонсоров. Хрипотца в её голосе нисколько не мешала, а даже добавляла грусти и щемящей сердце тоски. Маша настолько «влезла» в настроение романса, что сама чуть не заплакала при последних аккордах. Она подошла к Ксении, обняла её и просто сказала:

– Ты молодец, Ксюша. Я и не знала о твоих талантах.

Её прервал стук в стену и крик:

– Эй, артистка хренова, кончай свою тягомотину! Лучше спой «Сижу на нарах, как король на именинах…»

– Кто это? – спросила Маша.

– Это? – засмеялась Ксения. – Это Федя, сосед мой. Хороший мужик, только неприкаянный и одинокий, пьёт много. Это он так выражает своё одиночество, сегодня ему просто не с кем проговорить. Эй, Федюня! – крикнула она в ответ, – ты на меня, пожалуйста, не обижайся! Ко мне подруга приехала, хорошая старинная подруга! Я тебе завтра бутылочку красненького куплю. – За стенкой раздалось недовольное ворчание. – Ну, хорошо, тогда бутылку «столичной» – уговорил! – засмеялась Ксения.