История Петра Великого

Союз с татарами был и оставался невозможным. После рассказанного выше случая с русским дипломатом Таракановым правительница велела объявить хану, что московских посланников он уже не увидит больше в Крыму, а необходимые переговоры и прием даров будут производиться на границе. Сближаясь после этого с Польшей, Софья требовала от хана, чтобы татары не нападали на Польшу, хан же изъявлял, напротив того, желание, чтобы Россия возобновила войну с Польшей.

В Москве было решено в ближайшем будущем вступить в поход на Крым, поэтому гетману Самойловичу, не перестававшему проповедовать мир с татарами и войну с поляками, через окольничего Неплюева сделан выговор за его «противенство»; ему было приказано «исполнять государское повеление с радостным сердцем». Также и письмо от константинопольского патриарха Дионисия, умолявшего царей не начинать войны с турками, потому что в таком случае турки обратят свою ярость на греческих христиан, осталось без внимания^[95].

Еще осенью был объявлен ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения: ни откуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верой православной. Но этого мало: Русское царство платит басурманам ежегодную дань, за что терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этой данью все же не охраняет: хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города; от турецкого султана управы на него нет никакой.

Успех походов 1687 и 1689 годов не соответствовал смелости и предприимчивости московского правительства. В 1687 году русские войска даже не дошли до Перекопа; в 1689 году они остановились у Перекопа и возвратились, не сделав никакой попытки вторгнуться в Крым. И в том, и в другом походе русскому войску приходилось бороться не столько с татарами, сколько с климатом. Страшная жара, безводие, невозможность прокормить людей и лошадей в степи, а также некоторая робость полководца, князя В. В. Голицына, сделались причинами неудачи. Как дипломат Голицын успел оказать России довольно важную услугу; как полководец он не имел успеха.

Впрочем, он уже с самого начала неохотно взял на себя главное начальство над войском. Его беспокоила мысль, что многочисленные противники воспользуются его отсутствием для Крамол. Из переписки Голицына с Шакловитым во время похода 1687 года видно, что опасения враждебных действий со стороны разных вельмож и желание по возможности скорее возвратиться в столицу лишали его того спокойствия и той сосредоточенности, которые столь необходимы для полководца.

К тому же Голицыну приходилось бороться с разными затруднениями. Мобилизация войск из-за недостатка военной администрации шла чрезвычайно медленно и неуспешно. Выступив в поход с некоторой частью войска, Голицын несколько недель ждал прибытия разных полков. Многие тысячи не являлись; «нетчиков» было очень много. К тому же приходилось наказывать непослушание находившихся в армии царедворцев, не привыкших к дисциплине и не желавших подчиняться воле Голицына. Нужно было выхлопотать из Москвы полномочие «поступать покрепче» с непослушными. Когда наконец все войско выступило в поход, громадный обоз служил чрезвычайным затруднением. Насчитывалось до 20 тысяч повозок. Голицын доносил двору, «что он идет на Крым с великим поспешанием», и в семь недель перешел не более 300 верст. К этим затруднениям присоединилась неохота гетмана малороссийского Самойловича и малороссийских казаков участвовать в походе. Казаки не желали вовсе завоевания Крыма. Прежде они довольно часто воевали как союзники татар против Польши и России. Каждый успех московского правительства усиливал ту власть, которая и без того старалась лишить казаков прежней вольности и уничтожить самостоятельность Малороссии^[96].

Но гибельнее всего был страшный пожар, ставший роковым для всего похода. Едва ли когда сделается известным, кто был виновником зажжения степной травы. Легко может быть, что ее зажгли татары. Гордон, дневниковые записи которого служат важнейшим источником для истории этих походов^[97], говорит о слухе, что зажжение степной травы, имевшее столь гибельные последствия для русского войска, было сделано по распоряжению Самойловича; но сам он, однако, нигде не указывает на гетмана как на виновника этой меры. Напротив того, Лефорт сомневался в измене Самойловича. В новейшее время обвинение гетмана в измене считается клеветой^[98]. Степной пожар мог быть также и делом случая.

Как бы то ни было, вследствие степного пожара отсутствовал корм для лошадей; безводие спровоцировало болезни в войске. Армия остановилась на расстоянии 200 верст от Перекопа^[99]. Здесь решили отступить, хотя еще и не встретили неприятеля.

Между тем правительница сильно испугалась неудачи похода, потому что враги Голицына торжествовали. Она отправила к войску Шакловитого, который должен был посоветовать Голицыну уговорить донских казаков сделать нападение на Крым с моря, а малороссийских казаков – напасть на кизикерменские города, то есть на турецкие офорты по Днепру и проч. Если бы все это оказалось невозможным, то Голицын должен был построить на Самаре и на Орели форты, «чтоб впредь было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх»^[100].

Голицын не исполнил ни одного из этих советов и возвратился в Москву. На пути он, кажется, принимал деятельное участие в низвержении гетмана Самойловича. Вследствие крамол, происходивших в малороссийском войске, Самойлович был лишен звания гетмана и заменен Мазепой. Для московского правительства эта перемена оказалась невыгодной. Самойлович был полезен и оказывал существенные услуги России. Он умер в ссылке, а один из сыновей его был казнен^[101]. Рассказывали, что при конфискации имущества Самойловича Голицын успел присвоить себе некоторые драгоценные вещи, принадлежавшие павшему гетману^[102]. Из архивных дел видно, что Голицын заставил нового гетмана Мазепу подарить ему 10 тысяч рублей^[103].

Несмотря на полную неудачу похода, и полководец, и войско были награждены. Голицыну были даны золотая цепь и медаль весом в 300 червонцев; генералы и полковники также получили медали; даже солдаты были удостоены наград. Софья пышно и велеречиво, именем государей, возвестила русскому народу о необычайных подвигах воевод и всего воинства, о поспешном сборе ратных людей на указанных местах, о быстром наступлении на крымские юрты до самых дальних мест, о паническом ужасе хана и татар и проч. Были также приняты меры для распространения и в Западной Европе ложных слухов о необычайном успехе русского оружия в борьбе с татарами. Через посредство нидерландского дипломата барона Келлера в голландских газетах была напечатана составленная самим Голицыным реляция о Крымском походе, где действия русского войска выставлялись в самом выгодном свете^[104]. Однако в то же самое время шведский резидент Кохен доносил своему правительству, что в Крымском походе погибло не менее 40–50 тысяч человек^[105].

Положение московского правительства оказалось затруднительным. Недоставало и денежных средств для скорого возобновления военных действий^[106]. В продолжение 1688 года были приняты некоторые меры к подготовке нового похода. Была построена крепость Богородицкая на реке Самаре, притоке Днепра. Это место должно было служить сборным пунктом для войска и складом военных снарядов; но окрестности его постоянно подвергались нападениям татар. Носился слух, что новая крепость была построена также с целью отсюда наблюдать за действиями малороссийских казаков и препятствовать их сношениям с татарами^[107].

Нельзя было не думать о втором походе. Набеги татар повторялись. В марте 1688 года было уведено в татарский плен до 60 тысяч русских^[108]. Для России было невыгодно, что в это время Польша также воевала неудачно. На польскую помощь была плохая надежда; к тому же опять узнали кое-что об агитации поляков в Малороссии, а потом о намерении польского правительства заключить сепаратный мир с Турцией. Тем более странными кажутся надежды русского двора путем дипломатических действий достигнуть важных результатов.

В польских делах главного архива найдена царская грамота, заключающая в себе наказ русскому резиденту в Польше Возницыну. Последнему велено объявить императорскому послу в Варшаве Жировскому, что московский двор с удивлением услышал известие о склонности цесаря и польского короля заключить отдельный мир с Турцией; если же цесарь и король твердо решились прекратить войну, то Россия потребует от султана: 1) всех татар вывести из Крыма за Черное море, в Анатолию, а Крым уступить России; иначе никогда покоя ей не будет; 2) татар и турок при Азовском море также выселить, а Азов отдать России; Кизикермен, Очаков и другие города в низовьях днепровских также уступить России или, по крайней мере, разорить; 4) всех русских и малороссийских пленных освободить без всякого выкупа и размена; 5) за убытки, причиненные набегами татар в прежнее время, вознаградить 2 млн. червонных.

Неизвестно, была ли эта грамота только черновым проектом. Трудно верить, чтобы правительство могло серьезно думать о таких предложениях. Подобных условий, замечает Устрялов, не предлагала даже Екатерина II, предписывая Турции мир в Кайнарджи^[109]. Может быть, Софья только хотела уверить своих и чужих, что Россия приобрела в ее правление необычайные силы; может быть, она надеялась самоуверенностью произвести давление на Польшу. Во всяком случае, из этого наказа видно, что московское правительство не придавало особенного значения неудачному походу 1687 года или, по крайней мере, что в России ожидали большого успеха от второго похода в 1689 году.

Время казалось удобным для совместных действий против турок и татар. Австрийские и венецианские войска именно тогда действовали весьма успешно в Венгрии, в Далмации и в Морее. Надежды южных славян и вообще христиан Балканского полуострова на освобождение от турецкого ига оживились. Бывший константинопольский патриарх Дионисий, сверженный, как он писал, за уступку царскому желанию в деле о киевской митрополии, извещал царей, что теперь самое удобное время для избавления христианства от турок. Это письмо он отправил осенью 1688 года в Москву через архимандрита Афонского Павловского монастыря Исайи.

«Всякие государства, – писал Дионисий, – и власти благочестивых королей и князей прославленных – все вместе восстали на антихриста, воюют на него сухим путем и морем, а царство ваше дремлет. Все благочестивые святого вашего царства ожидают, сербы и болгары, молдаване и валахи; восстаньте, не дремлите, придите спасти нас». Исайя привез грамоту и от валахского господаря Щербана Кантакузена, который тоже писал, что от русских царей православные ожидают избавления своего из рук видимого Фараона. Третья грамота такого же содержания была от сербского патриарха Арсения. Исайя объявил, что он пошел от всех греков и славян умолять великих государей воспользоваться удобным временем для нападения на турок. Это необходимо сделать и для того, «чтобы не отдать православных из басурманской неволи в неволю худшую. Церковь православно-греческую ненавидят папежники, которые города в Венгрии и Морее цесарские и венецианские войска побрали у турок, повсюду в них папежники начали обращать православные церкви к унии, другие превращают в костелы.

Если римлянам посчастливится вперед, достанут под свою власть православно-христианские земли; если возьмут самый Царьград, то православные христиане в большую погибель придут, и вера православная искоренится. Все православные христиане ожидают государских войск с радостью; да и турки, которые между ними живут, лучше поддадутся великим государям, чем немцам, потому что все они рождены от сербов, болгар и других православных народов».

Глава V.  Падение Софьи

Петр во все время правления Софьи разве только при торжественных случаях, например по случаю приема иностранных послов, играл роль царя. Для Ивана и Петра был сделан двойной трон, на котором они сидели при подобных церемониях.

Сохранилось известие о впечатлении, произведенном в 1683 году братьями на иностранцев при таком случае. Путешественник Кемпфер рассказывает следующее. Старший брат, надвинув шапку на глаза, с потупленным взором, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех с открытым, прелестным лицом, на котором, при обращении к нему речи, беспрестанно играла кровь юношества. Дивная красота его, говорит Кемпфер, пленяла всех присутствующих, а живость приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верительную грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший не дал времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, быстро встал со своего места, сам приподнял царскую шапку и бегло заговорил обычный привет: «Его королевское величество, брат наш, Каролус Свейский, по здорову ль?» Петру было тогда с небольшим 11 лет; но Кемпферу он показался не менее 16 лет^[110].

О жалком впечатлении, производимом царем Иваном в противоположность свежести и здоровью Петра, особенно подробно говорит царский посол Хевель (Hovel), бывший в Москве в 1684 году^[111]. Врач Рингубер, около этого же времени видевший Петра, с восхищением упоминает о красоте и уме юного царя, замечая, что природа щедро одарила его^[112].

Кардовский Д.Н.

Петр и Лефорт. Маневры потешного флота на Плещеевом озере

Нельзя удивляться тому, что, когда Гордон в 1684 году находился в Москве и должен был иметь аудиенцию при дворе, он ждал выздоровления хворавшего в то время оспой царя Петра, чтобы не быть принятым одним Иваном. Когда Гордон был у последнего, царь Иван был как-то печален и оставался совершенно безмолвным^[113].

Из донесений барона Келлера Генеральным Штатам видно, как сильно беспокоились иностранцы, проживавшие в Москве, по случаю болезни Петра в 1684 году. Когда он выздоровел, были устроены празднества, к которым приглашались Голицын и другие вельможи. Вообще в депешах Келлера часто говорится о Петре, его занятиях и увеселениях, о добрых отношениях его к брату Ивану и т. п. В 1685 году он пишет: «Молодому царю ныне пошел тринадцатый год; он развивается весьма успешно, велик ростом и держит себя хорошо, его умственные способности замечательны; все его любят. Особенное внимание он обращает на военные дела; без сомнения, от него можно при совершеннолетии ожидать храбрых и славных подвигов, в особенности в борьбе с крымскими татарами»^[114].

О солдатских играх Петра во время правления Софьи сохранились отчасти весьма недостоверные данные. Менее всего заслуживают внимания анекдоты о потешном войске, служившем будто бы исходной точкой новой военной организации в России, и о мнимом значении в этом деле Лефорта. В настоящее время нет сомнения в том, что Петр познакомился с Лефортом не раньше, как после государственного переворота 1689 года. Не раз в последнее время был исследован вопрос о времени начала потешного войска, вопрос о том, до́лжно ли отнести это начало к 1682-му или к 1683-му, или же к 1687 году. Вопрос, в сущности, не особенно важный^[115].

Из архивных данных мы узнаем, что солдатские игры, бывшие в ходу, как мы видели, и до 1682 года, продолжались в том же виде и после кризиса, случившегося весной этого года. Молодому царю доставались барабаны, копья, знамена, деревянные пушки, сабли и проч. Сохранились и имена некоторых лиц, доставлявших царю эти предметы; между ними встречаются лица, занимавшие впоследствии важные посты: Стрешнев, Головкин, Шереметев, Борис Голицын, Лев Кириллович Нарышкин. Упоминается также о немецком офицере Зоммере, который, прибыв в Россию в 1682 году, устроил 30 мая 1683 года, в день рождения Петра, в селе Воробьеве потешную огнестрельную стрельбу перед великим государем^[116].

Кившенко А.Д.

Военные игры потешных войск.

Центральный военно-морской музей

Сохранились имена некоторых товарищей Петра в потешном войске; из них только Меньшиков сделался знаменитостью^[117].

Немецкая слобода.

Гравюра XVIII в.

Как кажется, в 1687 году солдатские игры Петра приняли большие размеры. Число молодых людей, в них участвовавших, росло значительно. То в Преображенском, то в Семеновском, то в селе Воробьеве устраивались маневры. Здесь именно и было положено начало русской гвардии. По настоящее время близ села Преображенского еще сохранились следы сооруженной тогда небольшой крепости, носившей название Пресбурга^[118]. Начиная с 1688 года Петр не раз обращался для укомплектования своего войска к генералу Гордону; 7 сентября он через нарочного требовал, чтобы Гордон прислал ему из своего полка пять флейтщиков и столько же барабанщиков. Василий Васильевич Голицын был крайне недоволен, что эти люди были отправлены к царю без его ведома. Вскоре после этого Петр вновь потребовал еще несколько барабанщиков, и Гордон, одев пять человек в голландское платье, отправил их к царю. Очевидно, Гордон понимал, что угождать Петру – дело выгодное. В борьбу партий, о которой Гордон пишет уже осенью 1688 года, он не вмешивался, но зато искал случаев доставлять удовольствие юному царю. 9 октября, осматривая свой полк в слободе, он выбрал 20 флейтщиков и 30 маленьких барабанщиков «для обучения». Очевидно, эти люди были назначены для потешного войска Петрова. 13 ноября потребовали всех барабанщиков Гордонова полка к царю Петру, и сверх того – 10 человек взяты в конюхи^[119].

Из этих данных видно, что военные игры Петра принимали все большие и большие размеры и обращали на себя внимание современников^[120]. Любопытно, что царь при всем этом нуждался в помощи и наставлении иностранцев. В качестве полковника Преображенского потешного войска упоминается лифляндец Менгден. Врачом Петра в это время был голландец фан дер Гульст.

Петр сам впоследствии рассказывал подробно, во введении к Морскому регламенту, о начале морского дела в России, как после постройки в царствование царя Алексея корабля «Орел» оставались жить в Москве некоторые иностранцы, и между ними корабельный плотник Карстен Брант, затем, как он, Петр, просил отправляемого во Францию князя Долгорукого купить ему астролябию и, наконец, как он, гуляя в Измайлове, нашел в амбаре английский бот и проч.^[121]

При этих случаях через посредство доктора фан дер Гульста он познакомился с Карстеном Брантом и с голландцем Францем Тиммерманом. Начались потешные поездки, сначала по реке Яузе, затем на Просяном пруде, наконец, на Переславском озере, а потом уже появилась охота видеть и море.

Брант и Тиммерман, люди скромные, простые ремесленники, представители среднего класса, сделались товарищами и наставниками царя. В последнем развилась охота учиться геометрии и фортификации. Сохранились и учебные тетради Петра, когда он под руководством Тиммермана изучал арифметику и геометрию; тетради, писанные рукой нетвердой, очевидно непривычной, без всякого соблюдения правил тогдашнего правописания, со множеством описок, недописок и всякого рода ошибок. Свидетельствуя, с одной стороны, как было небрежно воспитание Петра, который на шестнадцатом году едва умел выводить, с очевидным трудом, буквы, они, с другой стороны, удостоверяют, с каким жаром, с какой понятливостью принялся он за науки и как быстро переходил от первых начал арифметики до труднейших задач геометрии^[122].

В это время некоторым образом роль дядьки юного царя Петра играл князь Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича. Барон Келлер в донесении 1686 года называет его «близким советником и другом» царя. И он, подобно Василию Васильевичу Голицыну, принадлежал к числу тех немногих русских вельмож, которые находились в довольно оживленных отношениях с жителями Немецкой слободы и владели разными языками. Келлер, Лефорт, Гордон отзывались довольно выгодно о Борисе Голицыне; они знали его короче, чем Невиль, называвший его неучем, человеком без всякого стремления к образованию, пьяницей. Из дневника Корба мы узнаем, что дети Бориса Алексеевича воспитывались польскими наставниками и что в его доме проживали польские музыканты^[123].

Из введения в изданной в Оксфорде в 1696 году и посвященной князю Борису Голицыну грамматике русского языка видно, что он считался хорошим знатоком латинского языка. В его письмах к царю Петру местами встречаются латинские слова и выражения. Можно думать, что Борис Алексеевич Голицын своим образованием далеко уступал Василию Васильевичу Голицыну. Однако мы знаем, что он был хорошо знаком с весьма тщательно образованным Андреем Артамоновичем Матвеевым, с датским резидентом Бутенантом фон Розенбушем и другими лицами, принадлежавшими к лучшему обществу того времени. Нельзя сомневаться в том, что он любил попойки, и в этом отношении был также товарищем Петра. Для последнего особенно важным обстоятельством было то, что связи, наклонности и общественное положение Бориса Голицына доставили ему возможность служить посредником между юным царем и жителями Немецкой слободы, которым было суждено сделаться наставниками царя^[124].

О матери Петра, царице Наталье Кирилловне, мы знаем только то, что она в это время была недовольна прогулками Петра на воде и, как увидим ниже, раздражалась образом действий Софьи. Она женила Петра, быть может, в надежде, что он привыкнет сидеть дома, вместо того чтобы заниматься постройкой судов в Переславле. Невестой молодому царю была избрана Евдокия Федоровна Лопухина, дочь окольничьего Федора Абрамовича, и 27 января 1689 года состоялось бракосочетание.

Правительница Софья видела, как вырастал ее брат Петр, между тем как царь Иван, впрочем, также женившийся в это время, в некотором смысле всегда оставался несовершеннолетним; можно было ожидать, что Петр скоро будет в состоянии взять в руки бразды правления. Есть основание думать, что вследствие этого Софья мечтала, как бы удержать за собой хотя бы некоторую долю власти; она приняла меры для превращения, буде возможно, двоевластия – в троевластие. Тотчас же после заключения вечного мира с Польшей она присвоила себе титул самодержицы^[125].

Неизвестный художник конца XVII – начала XVIII в.

Портрет Евдокии Федоровны Лопухиной (1669–1731)

С того времени все правительственные бумаги являлись с означенным титулом. В этом чрезвычайно смелом действии царевны заключалось нарушение прав братьев ее. Софья своим поступком наделала шуму. Барон Келлер доносил своему правительству: «Здесь сомневаются, чтобы младший царь, достигнув совершеннолетия, оставался доволен таким поступком». Мы не знаем, как думал сам Петр об этом деле, зато сохранилось известие о резком замечании, сделанном по этому поводу царицей Натальей Кирилловной. «Для чего учила она, – сказала царица о Софье, – писаться с великими государями обще? У нас люди есть, и того дела не покинут»^[126].

Пока, однако же, никакой открытой борьбы не было. Софья начала действовать еще смелее. Накануне дня св. митрополита Алексея, 19 марта 1686 года, она торжественно явилась перед народом, как никогда не являлись даже царицы. Рядом с царями она стояла в храме и вообще участвовала во всей церемонии в Чудовом монастыре. Такие случаи повторялись чаще и чаще.

Все это возбуждало негодование в кругу приверженцев и родственников царя Петра. Особенно резко высказывались относительно образа действий царевны князь Борис Алексеевич Голицын и Лев Кириллович Нарышкин. Клевреты Софьи, узнав об этом, сильно беспокоились и находились в раздражении. Утешая Софью, Шакловитый говаривал: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь». Даже Василий Васильевич Голицын, как рассказывали, выразил такую же мысль, замечая: «Для чего и прежде вместе с братьями ея не уходили? Ничего бы теперь не было»^[127].

Шакловитый, склонный к энергичным действиям, распорядился об аресте некоторых подозрительных людей и собственноручно пытал их за то, что они сожалели о номинальном лишь царствовании Петра. Лиц, неосторожно выражавших свою безусловную приверженность к Петру, наказывали строго – вырезанием языка, отсечением пальцев и т. п.

Опять, как в 1682 году, начались тайные сношения между Софьей и стрельцами. В августе 1687 года в селе Коломенском она сказала Шакловитому: «Если бы я вздумала венчаться царским венцом, проведай у стрельцов, какая будет от них отповедь». Отповедь стрельцов была уклончивой; они не хотели подать челобитную о принятии Софьей короны.

Шарлемань А.И.

Петр I накрывает заговорщиков в доме Цыклера 23 февраля 1697 г.

Все подробности этих событий сделались известными позднее, в 1689 году, из следствия, произведенного над Шакловитым и его товарищами, источника довольно мутного. Показания, данные в застенке, нельзя считать вполне соответствующими фактам. Но все-таки, не обращая внимания на частности, мы, благодаря этим данным, не можем сомневаться в самом существовании агитации, интриг, направленных против приверженцев и родственников царя Петра, и связях, возникших между правительницей и стрельцами.

Как кажется, Софья и ее приверженцы распространяли слухи о мнимом заговоре Натальи Кирилловны, Бориса Голицына и патриарха против Софьи и говорили о необходимости мер против заговорщиков. Разными способами старались вооружить стрельцов не столько против самого Петра, сколько против его матери. Однако, как кажется, и жизнь самого Петра находилась в некоторой опасности.

Когда в 1697 году казнили полковника Цыклера за покушение на жизнь Петра, он перед казнью сделал следующее показание: «Перед Крымским первым походом царевна его призывала и говаривала почасту, чтобы он с Федькой Шакловитым над государем учинил убийство. Да и в Хорошеве, в нижних хоромах, призвав его к хоромам, царевна в окно говорила ему про то же, чтобы с Шакловитым над государем убийство учинил, а он ей в том отказал», и проч.^[128]

Филипп Сапогов, бывший в числе главных клевретов Софьи, при следствии 1689 года упорно уличал Шакловитого в посягательстве на жизнь Петра. «Много раз подговаривал меня Шакловитый, – извещал Сапогов при розыске, – как пойдет царь в поход, бросить на пути ручные гранаты или украдкой положить их в потешные сани; также зажечь ночью несколько дворов в Преображенском и во время смятения умертвить государя». Шакловитый запирался в умысле на жизнь Петра^[129]. Как бы то ни было, если даже мысль о покушении на жизнь Петра может подлежать сомнению, то нельзя сомневаться в честолюбивых умыслах Софьи.

Был сделан портрет Софьи в короне, с державой и скипетром, и надписью, в которой Софья названа «самодержицей». Вокруг этой надписи Шакловитый с Медведевым придумали аллегорические изображения семи даров духа или добродетелей царевны: разума, целомудрия, правды, надежды, благочестия, щедрости и великодушия. С этого портрета печатались оттиски на атласе, тафте, объяри, также на бумаге, и раздавались разным людям. Один оттиск портрета был послан в Голландию, к амстердамскому бургомистру Витзену с просьбой снять с него копию и надписать полное именование царевны вместе с виршами на латинском и немецком языках, чтобы, по словам Шакловитого, «такая же была слава великой государыне за морем, в иных землях, как в Московском государстве». Витзен исполнил это желание, и более сотни отпечатанных в Голландии оттисков прислал в Москву^[130].

Между тем для многих становилось очевидным, что распря между Софьей и Петром приближается к развязке. Уже в сентябре 1688 года Гордон в своем дневнике употребляет выражение «партии», говоря о приверженцах Петра и о клевретах Софьи. Так, например, мы узнаем, что Петр призвал к себе одного подьячего и расспрашивал его, что, как замечает Гордон, возбудило неудовольствие «другой партии». Довольно характерно следующее обстоятельство: Петр 23 ноября 1688 года отправился на богомолье в один из монастырей в окрестностях столицы; он возвратился оттуда 27 ноября, а три дня спустя туда же отправились царь Иван и Софья. Есть еще другой факт, рисующий нам антагонизм между Софьей и Петром.

29 июня 1689 года у Гордона отмечено: «Хотя в этот день были именины младшего царя, но никакого празднества не было».

Иностранцы ожидали, что Петр скоро станет принимать участие в делах. Барон Келлер писал 13 июля 1688 года: «Молодой царь начинает обращать на себя внимание умом, сведениями и физическим развитием; он ростом выше всех царедворцев. Уверяют, что его скоро допустят к исполнению суверенной власти. При такой перемене дела примут совершенно иной оборот»^[131].

Уже в январе 1688 года Петр участвовал в заседании Думы^[132]. Шведский дипломат Кохен в письме от 16 декабря 1687 года замечает: «Теперь царя Петра стали ближе знать, так как Голицын обязан ныне докладывать его царскому величеству о всех важных делах, чего прежде не бывало»; в письме от 10 февраля 1688 года: «Петр посещает Думу и, как говорят, недавно ночью секретно рассматривал все приказы»; в письме от 11 мая 1688 года: «Кажется, что любимцы и сторонники царя Петра отныне примут участие в управлении государством; несколько дней тому назад брат матери его, Лев Кириллович Нарышкин, пожалован в бояре», и проч.^[133] Впрочем, судя по некоторым другим данным, Петра в это время занимали более военные игры и прогулки на воде, нежели государственные дела.

И в чужих краях удивлялись такому странному соцарствованию трех лиц, какое учредилось тогда в России. Когда русский посланник Волков сообщил в Венеции, что царевна Софья «соцарствует», один из сенаторов заметил: «Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским». Нужно было ожидать случая, когда для подданных окажется невозможным служить вместе «трем персонам». Таким случаем могло быть любое несогласие между «тремя персонами».

Окончательный разлад обнаружился около того времени, когда войска возвратились из второго Крымского похода. 8 июля 1689 года был крестный ход по случаю праздника Казанской Божьей матери. Когда кончилась служба и подняли иконы, Петр сказал Софье, чтобы она в ход не шла. Она не послушалась, взяла образ, сама понесла и явилась народу в полном сиянии смиренного благочестия. Петр вспыхнул, не пошел за крестами и уехал из Москвы. 25 июля праздновалось тезоименитство старшей из царевен, Анны Михайловны. Петра ждали в Москву. Шакловитый приказал стрельцам в числе 50 человек быть в Кремле с ружьями и стать близ Красного крыльца под предлогом охранения царевны от умысла потешных. Однако столкновения не произошло. Петр приехал, поздравил тетку и уехал обратно в Преображенское^[134].