Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4

После ухода Лихуд академия быстро пришла в упадок. Учителями были назначены недоучившие студенты, по необходимости ограничившие преподавание одной грамматике. В принципе, патриарха Адриана всё это устраивало, – латынь и более-менее сносное образование было изгнано; вместе с тем средства на содержание учебного заведения, о котором ни кто уже не заботился, иссякли, и само помещение стало разрушаться – печи разваливались, потолки падали. В таком виде академия вступила в XVIII столетие, демонстрируя, в первую очередь, не желание старомосковской партии создавать школу, удовлетворяющему своему назначению, и бессилие греческой стороны. На такой развал обратил в 1697 г. внимание царь Пётр I. В беседе с патриархом он выразил недовольство беспризорным положением академии и указал на необходимость опять вызвать в неё Киевских учёных. В 1700 г. патриарх Адриан вынужден был сделать блюстителем академии выходца из-за границы иеромонаха Палладия Рогову (или Роговского). Короткое время он слушал Лихуд, образование своё доканчивал в Моравии и Риме, получив звание доктора богословия. Принявший унию в Ольмюнце, он отрекся от нее и в 1694 г. написал: «Исповедание и опровержение римских догматов». Оно содержало краткое изложение римского учения и большого доказательства чистоту учения русской церкви. Ставший игуменом Заиконоспасского монастыря Палладию Роговскому удалось несколько поднять уровень академии. В 1703 г. Роговский скончался. Стефан Яворский, назначенный «местоблюстителем патриаршего стола» по смерти Адриана (в 1700 г.), довершил преобразование академии, заместив преподавательские должности вызванными из Киева учёными, которые ввели Киевскую программу. С этого времени открылся новый период в жизни академии – период исключительного господства латинского элемента, затянувшейся до последней четверти XVIII века.

В России культурный вопрос, в смысле привития западной культуры в русской жизни в её разных проявлениях, был поставлен на широкие основания до Петра Великого и успешно разрешался в области военной техники, отчасти промышленной и других сферах жизни деятельности. Новым, в постановке культурного вопроса, при Петре Великом стало то, что теперь культура была признана созидательной силой не только в области специальной техники, но и в её широких культурно-бытовых проявлениях, и не только в приложении к избранному обществу, как то практиковалось до Петра, но и по отношению к широким массам народа.

Взгляд на культуру, как на средство достижения народного благосостояния и государственного могущества, провозглашённый Петром в апрельском манифесте 1702 г. о вызове опытных в военном деле иноземцев «купно с прочими государству полезными художниками», был руководящим началом всей культурной деятельности Петра, одним из постоянных лейтмотивов в его обширной переписки. Для Петра все средства были пригодны к тому, что бы сблизить Россию с Западом как можно скорее, всестороннее и разнообразнее, тем более что в выборе средств привлечение форм западной культуры в Россию Петру не приходилось создавать чего-либо нового: призыв иностранцев в Россию, посылка своих за границу, школа по западному образцу, книгоиздательство, переводная и оригинальная Западная литература-всё это было уже так или иначе испробовано в предшествующее время. Петру оставалось развить и усилить практику предшественников, сообразно задачам своего времени, и выделить наиболее деятельные пути общения с Западной Европой. Но отмечая преемственность культуры петровского времени с культурой XVIII века следует обратить внимание, что это было не плавное развитие, лишённое качественных сдвигов, а скачек, сопровождавшийся появлением многочисленных новшеств. При Петре в впервые появились: печатная газета, музей, регулярный город, специальные учебные заведения, ассамблеи, отечественные художники-портретисты и т. д. Поэтому, со столь бурным развитием зачинавшемся в XVIII веке и появлением новых явлений русской жизни, в сумме всё это создавало впечатление об отсутствии преемственности с предшествующим временем.

Самым плодотворным и важным способом общения с Западной Европой во время правления Петра Великого стали заграничные командировки с научной целью; они важны были скорее даже не в количественном отношении, потому что воспользоваться им могли лишь не многие, а в качественном своём значении, поскольку сам Пётр и его сотрудники во время путешествий по Западной Европе могли воочию уяснить себе превосходство более культурного Запада над Россией, приобретая точный взгляд на вещи. Немецкая слобода, где зачалось западничество Петра Великого, было только тусклым отображением Западной Европы, способным заинтересовать Западом, как некой «кориузитой», но сделать это «кориузиту» предметом изучения, можно было только путём непосредственного проникновения в её недра. Поэтому то путешествия за границу сделались при Петре Великом, особенно в первой половине его царствования, если не доминирующем способом изучения западной культурой, наряду с вывозом иностранцев, то самым важным для организации культурной реформы в России. История не оставила точного учёта побывавших в петровское время за границей, но можно смело сказать, что Петру удалось ежегодно «раздавать по разным местам» десятки и сотни людей, командированных с разными целями на Запад.

В научные командировки посылались по большей части дворянская молодёжь, так как в молодом дворянстве Пётр видел главный рассадник нужных для России специалистов, да и одному только богатому дворянству, пожалуй, было по карману дорого стоявшее, подчас разорительное пребывание за границей. Материальная тягота этих путешествий увеличивалась еще тем, что Пётр снабжал командируемых предписанием; образец такого предписания – вывезти из-за границы по два мастера и обучить одного русского солдата своей специальности – мы находим в «Путешествии» Петра Толстого. Параграф 5 данный ему, как и другим, инструкцией, гласил: «Когда возвращаться будут к Москве, должен всякой по два человека искусных мастеров морского дела привесть с собою до Москвы на своих проторях [расходах], а те протори, как они приедут, будут им заплачены. Сверх того отсюду из салдат даны будут для того же учения по одному человеку. А кто из салдат взять не похочет, и тем или знакомца или человека своего тому ж выучить, и салдатам буде прокорм и проезд из казны. А буде, кроме салдат, кто кого выучит, и за всякаго человека за прокорм дано будет по сто рублев»⁴⁷.

Противоречивость заграничных командировок состояло в том, что конечный культурный смысл их был не столько в исполнении специальных заданий, сколько в расширении кругозора путешественника, в усвоении им «с одной практики» таких знаний и понятий, которые врывались в сознание путешественника попутно его движению, часто в не его сознательных исканиях. Совершенно верно, что «Пётр искал на Западе технике, а не цивилизации»⁴⁸, но несомненно также и то, что с усвоением этой «технике» в Европейской обстановке в русскую среду проникло и «цивилизация», неразрывно связанная с «техникой» и пребыванием за границей. Драгоценный в этом отношении материал представляют собой дневники и путевые заметки таких выдающихся современников Петра I, как П. А. Толстой, князь Б. Куракин, граф А. А. Матвеев и др., которые показывают, как наивное внимание москвича всё сильнее и сильнее захватывается проявлениями западной цивилизации, как расширяется кругозор путешественника, как появляются у него запросы и требования, и мысль от наивного удивления перед «кориузитой» переходит к сопоставлениям виденного, к критическому суждению о своём и чужом. «Дневник» князя Куракина, начатый им 5 июня 1705 г., во время похода в Польшу, поражает в начале читателя скудостью переживаний автора: кроме заметок, что там то пообедали, а там то ночевали, по видимому ничего другого, достойного внимания не встречалось на пути Куракину; но вот в августе месяце того же года Куракин уже колесил по Западной Европе, направляясь в «Карзбат» лечиться от «скорбутики, или похондрии и меланхолии, и ближится к лепре, которая называется по словянски проказа»⁴⁹. И читателя захватывает мир своеобразных, глубоких и интересных переживаний, занесённых путешественником на страницы дневника. Научные учреждения, политическое и судебное устройство, искусства, религия, нравы – всё это обращает внимание путешественника, обогащает его новыми впечатлениями и образами, которые, не заметного для него, расширяют его умственный горизонт, прививают новые понятия, вкусы и потребности.

«Видел в Берлине палаты короля прусскаго, – пишет Куракин о своем путешествии, – только еще не отделан, хотя но велик, только регулярно сделан, и фабрики архитектуры новой; и окончины в салесе стекла большия, утверждены в дереве. И позади дому того, который хочет быть квадратом – сад его и в нем фонтаны… Тут же в саду персона вырезана отца его из камня»⁵⁰.

«Карзбат называется деревня, а не город, в котором уживают [употребляют] Теплицы, вод горячих сидеть и пить и лечиться от разных болезней… И при том поле сделан театрум, где играют тронтафль и иныя игры и карты так видел много, что столов больше пятидесять, и гораздо богата и хороша лавка при том, где пьют чекулад (шоколад), и чай и кофе, и лимонаты, и тут бывакт всякий сход кавалером»⁵¹.

«Город Амстердам стоит при море в низких местах и во всех улицах пропущены каналы, так велики, что можно корабли вводить¹… Видел двор остинской – остинской кумпании торговых… И на том дворе видел тот корабль, который делал государь – называется «Петром и Павлом»²… В Амстердаме на ратуше часы большие – обычай такой: каждаго понедельника сам часовник на тех часах играет полчаса после двенадцати, как бьет разные куранты, руками и ногами, и то вельми трудно³… [В Лейденской академии] у того профессора Быдло видел палату одну, в которой ниже мог где таких вещей видеть натуральных в спиртах и бальзаматы⁴…»⁵².

Перенимая западный опыт, Петру от обучения нужна была не культурная цивилизация, а техника – узкий специалист, а не образованный человек. На Западе, в это время, складывается новый тип школы. Знания превращается в самоцель, в самодовлеющую ценность, важность которого признаётся государством. Школа освобождается из рук духовенства и становится светской. Во многих государствах Запада начальное образование начинает быть общеобязательным (в теории, по крайней мере). В России копирование Запада превращалось в формы поверхностного изучения и порой странными самих по себе. Например, сам Пётр I был знаком с медициной не более систематически, чем тот же путешественник по научным учреждениям Запада Куракин, но это не мешало ему браться иногда за инструменты зубного врача и даже читать лекции по анатомии, обративши эшафот в кафедру, собравшихся на казнь зрителей – в аудиторию, а отрубленную голову своей бывшей «медресы» в наглядное пособие к своей лекции. Имеется в виду казнь фаворитки Петра, Марию Гамильтон (она дважды спровоцировала выкидыши, а третьего младенца удавила), упавшую голову которой царь поднял, чтобы облобызать в последний раз, и, по словам современников, так был поражен явно обнажившимися органами горла, что тут же начал объяснять присутствующим внутренние части шеи и назначение их⁵³. Правда, за грубостью русских нравов не следует преувеличивать сторону терпимости тогдашней западной цивилизации. Не надо забывать, например, что в тогдашней цивилизованной Англии возвратившиеся Стюарты вырывали кости деятелям революции и предавали их публичной казни и издевательствам. Не мог облагородить чувства русского полудикаря и тогдашний внешний вид западной Фемиды. Куракин «в Амстердаме… видел юстицию пред ратушею: при самой ратуши с окнами наровно делана площадка на столбах деревеных… на которою площадку выводя тех винных, бьют и головы казнят. И на той площадке стоит столб, на нем вырезан мужик, к которому столбу, привязовая, бьют, взяв связанный пук хлыстья, или голиками [веник без листьев] по бокам; а от того столба перекладина к полатам, на которой перекладине вешают; а при том столбе на жаровне огонь раскладен, где лежат те железные инструменты, чем воров в затылок петнают…»⁵⁴

Западное стремление к показной расправе над оппозиционерами и преступниками не помешало, однако, тому же П. А. Толстому рассмотреть за кровавыми атрибутами юстиции особенности передового судопроизводства Венеции, её состязательное начало, гласность судопроизводства, свободу, с которой держит себя публика в зале суда. Не помешало также русским путешественникам жестокая расправа Стюартов, со своими живыми и мёртвыми противниками, уяснить себе сущность английской конституции и её значение для народа. Графу же Матвееву, посетившему Францию, государственный строй этого государства показался идеальным по сравнению с Россией, несмотря на то, что это была Франция Людовика XIV: пленники здесь имели больше всего уважения к законам и правильное житье близких им по положению классов.

Посещение Западной Европы и описание её мироустройства вызвало у русских людей определённые трудности иного порядка, нежели чисто материальные. Путешественники чувствуют что-то «дивное», сами наслаждаются им, но когда пытаются облечь свои переживания в слове, перевести их на язык родных «речений» и общепонятных образов, то не достаёт у них слов и образов, нет моста, по которому бы можно было перевести свои переживания в круг отечественных представлений. Вот, например как П. Толстой делает сообщение своим соотечественникам понятие о маскарадах: «И приходят в те оперы множество людей в машкарах [масках], по-славянски в харях, чтоб никто никого не познавал, кто в тех операх бывает, для того что многие ходят с женами, также и приезжие иностранцы ходят с девицами; и для того надевают мущины и женщины машкары и платье странное, чтоб друг друга не познавали»⁵⁵. Или нужно ему описать невиданное для русских зрелище большого Западноевропейского театра: какими словами передать соотечественникам понятие ложи, часто меняющихся декораций, роскоши театральных костюмов? И Толстой строит такой мост от Европейского театра к отечественным представлениям: в «театруме», «в тех палатах поделаны чуланы [ложи], многие в пять рядов вверх… чуланов 200, а в ином 300 и больше, а все чуланы поделаны изнутри того театрума предивными работами золочеными… С единой стороны к тому театруму бывает приделана великая зело длинная палата, в которой чиниться опера. В той палате бывают временныя перспективы дивныя [декарации], и людей бывает в одном опере в наряде мужеска и женска полу человек по 100 и по 150 [артистов] и больше. Наряды у них бывают изрядные золотые и серебряные, и каменью бывает в тех уборах много: хрусталей и вареников, а на иных бываают и алмазы и зерна бурмицкия»⁵⁶.

Как не ухитрялся русский путешественник передать на родном диалекте неведомые для москвича впечатления, он всё равно впадал в трагическое положение человека, которого современники не могли понять. Впрочем, П. А. Толстой и А. А. Матвеев прибегали к искусственной терминологии только в том случае, если им нельзя было обойтись «словенскими» средствами; но были и такие писатели-путешественники, которые в своих описаниях, по-видимому, потеряли грань между русским языком и иноземным. Образцом в этом отношении может служить князь Куракин. Иностранные слова он употреблял часто там, где свободно мог бы обойтись отечественным лексиконом. Например, говоря о царевне Софье, Куракин пишет: «И одна авантура курьезная сделалась¹… Тогда же она, царевна Софья Алексеевна, по своей особливой инклинации и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила… войско командировать… который вошёл в ту милость чрез амурные интриги. И почал быть фаворитом и первым министром… И тогда Иван Милославской упал и правления его более не было. Однакож, по свойству своему царевне, Софии Алексеевне, всегда содержен был в консидерации по смерть свою²… И в первых, начала она, царевна София Алексеевна, дела вне государства – подтверждать аллиансы (с) своими соседственными потенции³… возставила корришпонденцию со всеми дворами в Европе⁴… Софья для своих плезиров, завела певчих… [из которых] царевны: Екатерина, Марфа и другия… избрали своих галантов… В отбытие князя Василия Голицына с полками на Крым, Федор Щегловитой весьма в амуре при Софье профитовал, и уже в тех плезирах ночных был в большой конфиденции при ней⁵…»⁵⁷ Тот же стиль иностранных слов применяет Куракин и к себе, рассказывая, как он в Вене «был инаморат [влюблен] в славную хорошеством одною читадинку [гражданку], которую имел за медресу… которая коштовала [стоила] мне в те два месяца 1000 червонцев. И разстался с великою плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот amor не может выдти…»⁵⁸

Все эти и подобные особенности языка Петра I и его сотрудников, побывавших за границей, несомненно, являются продуктом их знакомства с Западной Европой. Язык этот испещрённый варваризмами и непонятным для громадного большинства русских людей, тем не менее, стал, превратился в деловой постоянный язык кружка деятелей, окружавших Петра. На нём говорили, он прописан в деловую переписку и даже в государственные акты. Неудивительно поэтому, что при Петре I появилось несколько словарей, помогающих переводить с этого языка на русский, общепонятный, и в составление одного из них, а именно, в «Лексиконе вокабулам новым по алфавитам». Пётр I принял деятельное редакторское участие. В словаре этом содержалось 503 «новых вокабулы», без которых, по-видимому, трудно было русским людям понимать своих правителей.

Историк Н. А. Смирнов, на основе произведений Куракина и ему подобных, а также из таких официальных актов, как Петровские «регламенты», «Правда воли монаршей», «Торговый морской устав» и др., составляли словарь, содержавший более 3000 иностранных слов, вошедших в русскую речь во времена Петра Великого. Появление же в русской речи иностранных слов демонстрирует, что в сознание многочисленных россиян, исколесивших, по воле Петра, Западную Европу вдоль и поперёк, запала её культурная атмосфера, какую теперь они приносили с собой и старались донести до соотечественников.

Заграничные командировки были прекрасным образовательным средствам приобщения русских к западной культуре, но слишком дорогим, громоздким и несподручным. Для командированных нужно было подписать на Западе соответствующее места, что не всегда удавалось ввиду неблагонадёжного отношения некоторых государств к успехам России. За посланными нужно было устраивать тщательный надзор за границей, так как молодёжь часто уклонялась от заданий, причиняла своим поведениям хлопоты надзирателям и русским послам. Но самое главное, как уже понял Пётр на основе примера западного школьного образовательного воспитания, оно должно быть массовым. Теперь, по мнению Петра, школа должна стать сотрудницей реформы, выпускать людей «во всякия потребы… происходили в церковную службу и в гражданскую воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство»⁵⁹. Предшественники Петра в этом отношении ничего не сделали. При Фёдоре Алексеевиче была заведена высшая богословская школа с общеобразовательной схоластической программой, но от неё остались жалкие развалины вследствие разразившейся в её не окрепших стенах ожесточённой борьбы старорусской ретроградской партии с «латынниками». О состоянии этой школы Пётр получил в 1700 г. под Нарвой неутешительное известие, вместе с вестью о кончине патриарха Адриана. «Школа, бывшая под управлением патриарха и под надзором монаха Палладия, в расстройстве, – доносил Курбатов, – ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всём крайний недостаток и не могут учиться, потолки и печи обвалились».

Рассчитывать, что само общество или «учительный класс», его духовенство, державшее до Петра школу в своих руках, пойдет навстречу запросам времени, было бы наивно: духовенство вообще в массе не сочувствовало реформам Петра, да и не могло по косности своей проявить инициативы в заведении новых школ со светскими программами и задачами: слишком привыкло оно к своим «буквам благодатного закона», к «мечтательному», по определению Петра, знанию, боясь как заразы «риторских астроном», «богомерзской геометрии» и других «свободных» наук. Поэтому оставлять школьное дело в руках «учительного класса» было более чем бесполезно. В обществе, а тем более в широких народных массах, тоже не было тяготения к школе, даже с привычной программой чтения часослова и псалтыри, не говоря уже о «новоявленной цифири» и «богомерзской геометрии». Следовательно, инициативу школьной реформы нужно было брать в руки правительства, введением принудительного начала в новую школу.

До Петра I в России светского образования фактически не было, если не считать Славяно-греко-латинскую академию в Москве. Следовательно, не было и необходимых специалистов, но Пётр, не любивший долго раздумывать над трудной задачей и, веря в организующую силу своих указов, приступал к основанию школ, надеясь, что нива найдет своих сеятелей. В 1701 г. в Москве, в Сухаревой башне, возникает Навигационная и подготовительная к ней математическая школа. В том же году при Посольском приказе открываются курсы иностранных языков, «немецкая школа» Николая Швиммера и развалившаяся богословская Славяно-греко-латинская академия, реставрируется «черкасами» по программе «латынников», в исполнение данного в июле 1701 г. лаконичного указа: «устроить в академии учения латинския». Около 1705 г. «немецкая школа» Швиммера преобразовывается в «гимназию» Глюка. В 1707 г. при Московском военном госпитале заводится Медицинская школа, под руководством доктора Бидлоо. В 1712 г. в Москве открываются Инженерная и Артиллерийская школы. С 1714 г. по губерниям стали заводиться «цифирные школы». В 1715 г. из Москвы в Санкт-Петербург переводится Морская академия, там же возникают затем Инженерная и Артиллерийская школы; вместо их в Москве остаются подготовительные классы с математической программой, и лучшие ученики этих школ отсылаются в с.-петербургские высшие школы для специальной подготовки. В 1719 г. в Санкт-Петербурге открыли Инженерную роту, куда стали поступать выпускники инженерной школы. Утверждается проект Академии наук, открытая после смерти Петра I в 1725 г. Вместе с тем, в Санкт-Петербурге открываются астрономическая обсерватория, Ботанический сад, Кунсткамера.

Самым трудным вопросом при организации специальных школ был подбор преподавателей и организаторов учебной стороны дела. О преподавателях из русских, особенно в первые 15 лет XVIII столетия и думать нельзя было. Педагогический персонал названных школ вербовался, главным образом, из иностранцев, частью Немецкой слободы, частью пленных, а еще чаще всего за границей. Так, во главе «немецкой школы» стоял Швиммер, директор школы Немецкой слободы. Артиллерийская школа была поручена барону Гитнеру, медицинский факультет – доктору Бидлоо, Морская академия – барону С. Илеру – «Сенталеру», как его называл граф Апраксин; в инженерной школе «надзирателем» был подполковник фон-Строус, в «гимназии» Глюка все восемь преподавателей были или немцы или французы; в математическо-навигацкой школе было четыре учителя, из них три англичанина и только один русский.

Нельзя сказать, что этот педагогический персонал был подобран удачно. В петровское время, как и раньше наряду с действительными «мастерами» своего дела, приезжали авантюристы и самозванцы. Так, назначенный главным начальником Морской академии гр. Матвеев «обнаружил, что директор академии С. Илер попал не на свое место»: «Деньги, которыя ему отпущены в большом числе, все равно, что в окна выкинуты… Регламенты, им поданные, не были его практики, а переписаны с печатных правил французской морской академии, а он выдал их за новость… Срамно всем слышать, – негодует далее Матвеев, – что С. Илер напрасно похитил назвище генеральнаго директора, который должен отличаться совершенным знанием своего дела и иметь безстрастный надзор над всеми профессорами, не только что над навигаторами и кадетами. Но он, С. Илер, во время годоваго пребывания своего в академии, ни одного кадета в дальнейшую науку не произвел, и успехов в самой меньшей науке свидетельствовать не может, не только не превосходит профессоров, но и навигаторской науки не знает…»⁶⁰ Не на высоте своего положения оказались и некоторые «профессора» московской навигационной школы. Был «отставлен от школы» и приемник Глюка, по директорству в «гимназии», Иван Вернер Паус. Неудивительно поэтому, что иноземным педагогам не доверяли и следили за ними негласно и открыто, что, в свою очередь, вызывало у них раздражение. Некоторых «профессоров» приходилось укрощать приемами русской педагогики. Так, «пресветлейший князь Меньщиков», едва умевший нацарапать свою подпись, вмешался в академические распри Морской академии и разрешил ученый спор о знаниях С. Илера очень просто: он «грозил меня [Илера] палками побить, чтобы, по его словам, выучить Французский народ, как жить. Таких подчиваний не чинят шляхетству в нашей Европе»⁶¹, – писал по этому поводу С. Илер, на которого, в свою очередь, подал самому царю челобитную навигатор Угримов, жалуясь на то, что С. Илер бил его, навигатора «шляхетского звания», по щекам и палкой при всей школе.

Но неверно было бы судить первых русских профессоров только по отрицательным случаям из академической жизни времени Петра. В числе иноземных преподавателей были лица, которым русская наука и дело петровской реформы обязаны многим. Таким был, прежде всего, Андрей Фарварсон – бывший профессор Эбердинского университета. Даже Курбатов, не особенно расположенный к иноземным профессорам, признавал в этом англичанине единственного человека «дела» во всей математической навигационной школе. В 1715 г. он был переведен в Санкт-Петербург в Морскую академию. Примечательно, что этот профессор делал свое большое дело скромно и без шума: будучи «большим» по знаниям, он ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге не занимал начального поста.

Следует отметить и такого труженика петровской школы, как Яган Вурм, около 15 лет обучавший в школе Глюка и в сменившей ее «разноязычной школе» немецкому языку «молодых робяток», а затем, по приказу Петра, вызванный в Санкт-Петербург для учреждения там в 1715 г. курсов иностранных языков.

Своеобразное место среди петровских школ занимает «гимназия» Э. Глюка. В преподавании здесь стояли на первом месте новые языки и науки. Учащиеся «гимназии» делились на 3 группы, каждый учащийся должен был избрать своею специальностью один из новых языков (преподавались три языка: латинский, французский и немецкий, а позднее к ним прибавились итальянский и шведский). Кроме языка, первая группа обучалась грамматике и начаткам арифметики, в средней группе проходили математику в более обширных размерах и изучали историю и географию; в старшей группе обращалось особое внимание на усовершенствование в языках, а также слушали «из философии делательную итику и политику», философию картезианскую и высшую математику. Кроме того, необходимо было учиться у Стефана Рамбурга комплиментам и танцам, а у «конского учителя» Иоанна Штурмевеля верховой езде. Таким образом, «гимназия» Глюка ставила своей задачей превратить русскую «плодовитую, да токмо подпор и тычин требующую дидивину» в своего рода «halant-hommе’a» по рецепту западной «рыцарской академии». Сказать, что это получилось нельзя. Несмотря на то, что школа Глюка была официально признана делом «всеобщей всенародной пользы», она удержала свою широкую общеобразовательную программу только при начальствовании Глюка (1703—1705 гг.); при трех его приемниках она постепенно теряет свой общеобразовательный характер и уже в 1707 г. превращается в профессиональную «подьяческую четырехязычную школу», распадаясь на четыре самостоятельных отделения: цесарскую (немецкую), французскую, шведскую и латинскую школу. «Гимназия» Глюка с ее широкой общеобразовательной программой пришлась не ко двору русской жизни, оказалась пустоцветом; ее судьба лишний раз подтвердила ту истину, что времена петровской реформы требовали от школы профессиональных технических и ремесленных знаний, а не общего образования, запрашивали у нее узких специалистов, а не просвещенных умов. Век их наступит не в рабочую пору Петра, а в царствование императриц, в век господства «Шляхетства» с его сословного учебного заведения – «Шляхетского корпуса». Но и они во многом нахватавшиеся поверхностных знаний будут больше напоминать «halant-hommе’a» – галантов-аристократов – образованных людей, хорошо усваивающие новомодные гуманитарные идеи Европы.

Обучение в школах с иноземным педагогическим персоналом не давалось легко, особенно в первые годы их деятельности. Не говоря уже о совершенно новом, неведомом русскому обществу мире отвлеченных понятий и представлений, в который вводила «государственных младенцев» специальная школа. О языке преподавания того времени можно судить по языку учебников. Вот, например, некоторые определения: «География есть математическое смещенное, изъясняет фигура или корпус и фикция свойство земноводного корпуса, купно с феноминами, со явлениями небесных сил, солнца, луны и звезд и т.д.»⁶² «Арифметика или числителница, есть художество честное, независтное, и всем оудобопоятное, многополезнейшее, и многохвалнейшее, от древних же и новейших, в разныя времена явившихся изряднейших арифметиков, изобретенное, и изложенное»⁶³. «Радикс есть число яковыя либо четверобочныя и равномерныя фигуры или вещи един бок содержащее. И того ради радикс или корень именуется, зане от него вся пропорции всея алгебры начинаются или рождаются»⁶⁴. Ученики не выносили этой мудрости, и многие из них дезертировали из школы, с риском подвергнуться розгам.

Самой многочисленной по количеству учеников была школа математическо-навигацкая. Первоначально комплект ее составлял 200 человек, в 1706 г. дошел до 500. Тяжелее заполнялась инженерная школа. Первоначально всего поступило 23 человека; Пётр приказал набрать 150 человек, причем ²/₃ должно было быть из дворян; указ не был исполнен вследствие упорного нежелания дворянства; тогда новым указом повелевалось вербовать учеников из разночинцев, а из московских дворян – принудительно.

Вообще, мелькнувшая было у Петра мысль сделать некоторые школы сословными, а именно, инженерную и морскую академию дворянскими, славяно-латинскую академию – духовного для подготовки лиц «в надежде священства», не встретила поддержки в жизни: дворяне оказались в академических «нетех», а их места охотно заполнялись разночинцами; студентов академии разбирали то доктор Бидлоо, то неумолимая рекрутчина. Этим и объясняется, что все школы Петра были всесословными, не столько de jure, сколько de facto.