Падение с яблони

И вот я начал мыслить о себе с Валентины. Почему? Может быть, потому что брехня о ней, отправленная в Сибирь, так и осталась без ответа. Наверное, Мишка решил не иметь дела с таким прохвостом, как я. Раньше он все приглашал к себе, говорил, что я не видел настоящей природы, настоящей красоты, какая бывает только в Сибири. Теперь замолчал.

Итак, зовут меня Алексей Васильевич Соболевский. Звучит вроде неплохо. Жаль, что так меня еще никто не называл. Все больше Леха, Лешка, Леня, или Ляфунчик, Ляфебра, или Соболь, Пушнина, Зверек, или вообще черт знает что – Куроед! Видимо, какой-то болван благородного соболя перепутал с хорьком. Но все равно прилипла и эта кличка. Очень любят у нас клички. И липнут они к тебе чуть ли не с самого рождения. А к моим годам из них вырастает уже целое оперение. Так что по кличкам этим вполне можно определить, что за птица перед тобой.

Мне пятнадцать лет. Родился в Таганроге. Там, где и Чехов. Это мой писатель. И Таганрог – наш с ним город.

Здесь я прожил свои беззаботные дошкольные годы. Здесь пошел в первый класс. Но потом отцу взбрело в голову иметь свой огород. Надумал разбогатеть, бедняга. И в то время, когда нормальный сельский житель за деньгами тянулся в город, мы перебрались в деревню. Это и есть Дарагановка на берегу Миусского лимана в восьми километрах от Таганрога.

Здесь, конечно, спокойней и даже интересней в отношении природы. Но земельный участок сводит на нет все преимущества. Это каторга. Старик наш с ума сходит, а мы с братухой страдаем. Мало того что спины не разгибаем все лето, он же еще над нами глумится.

– Вы должны с детства познать радость труда! Вы никогда не будете людьми, если не научитесь работать! А лучшие учителя – это лопата и тяпка!

Сам же, однако, так и остался работать в городе шофером. И является домой не часто. Кажется, только затем, чтобы придумать для нас новую работенку.

А мне вот до сих пор непонятно, почему судьба стать человеком выпадает мне, торчащему вверх задницей над помидорными грядками, а не моим друзьям, которые в это время идут на рыбалку или в колхозный сад за черешнями и смеются надо мной. Но я еще ничего, я терпеливый. Братуха мой старший – вот кто болезненно переносит радость труда…

Как-то с утреца стоим с ним раком в огороде, тяпаем. Он на одном конце, я на другом. Отец обычно нас рядом не ставит. Чтобы не мешали друг другу. Вдруг слышу, кричит братуха:

– Леха, ложись!.. Ложись быстрей!

Я падаю, как дурак, меж рядков, замираю. Но вражеских самолетов не слышно, ни бомбежки, ни обстрела. По дороге мимо проходит рейсовый автобус. Затем тишина и снова братухин голос:

– Ху-ух!.. Пронесло. Подымайся, Леха!..

– А что случилось? – спрашиваю.

– Да так, не хотел, чтобы из автобуса видели…

И тут же голос отца, как всегда, некстати:

– Ах вы, мать вашу! Работы стыдитесь?!

Ему всегда удавалось доказать нам, что человек славен трудом. Только мы почему-то до сих пор не научились этим гордиться.

Что касается места нашего проживания.

Дарагановка, как сколопендра, двумя рядами домов растянулась вдоль лимана, который все называют Миусом. Хотя настоящий Миус всего лишь речушка, похожая на дождевого червяка, вползающего по камышам в этот лиман. С нашего бугра вся эта панорама очень хорошо обозревается. Так что с пейзажами здесь полный порядок. Художников только не водится.

В голове Дарагановки два полушария – психбольница и еще не развалившийся клуб. Дурдом живет и здравствует, обновляется новыми корпусами, а на клубе, где когда-то крутились старые фильмы, шумели танцы и драки, висит огромный ржавый замок. И одному богу известно, зачем он висит. Все кому не лень прекрасно пользуются выбитыми окнами, в основном чтобы нагадить в угасшем очаге культуры.

В середине Дарагановки иногда раскрывает двери новый магазин, работающий по настроению продавца Степана. Собственно, заведение это и магазином сроду не звалось, а звалось именем самого Степана. Если кто собирается за покупкой, он обязательно скажет: «Пошел до Степана». Или: «Не знаешь, Степан у себя?..»

Ну и в хвосте нашей деревни – родная моя школа-четырехлетка. В ней когда-то работала и жила столь же родная учительница Клавдия Петровна – добрейшая из женщин, алкоголичка, погибшая недавно в неравной схватке с пьяницей-мужем. Муж ее, хромой Гриша, истеричный инвалид войны, тоже преподавал нам кое-что. Учил обращаться с женщинами. Со своей палкой, как римлянин с мечом, он не расставался до смерти. Загнулся же старый вояка буквально через месяц после кончины супруги. Наверное, от тоски.

Школа-восьмилетка находится уже в другой деревне, Залевке, которая, кроме названия, ничем не отличается от Дарагановки.

Единственную радость нам приносит пионерский лагерь, разместившийся рядом со Степаном. Но только в летнее время. И только сопливой детворе до моего возраста. Тем, кто постарше, лагерь неинтересен без Степана…

Так я жил себе и жил. И не представлял другой жизни. До тех пор, пока отец на день рождения не сделал мне подарок – кучу здоровенных книг. Это была «Детская энциклопедия». Это были первые мои книги в нашем доме.

Несмотря на некоторое огорчение (я ожидал приемник), мне пришлось их раскрыть, полистать, почитать.

И я забросил улицу, забыл друзей и все свои идиотские увлечения типа рыбалки и собирания спичечных картинок. Я улетел совсем в другой мир, далеко за пределы своей Дарагановки, дальше Таганрога, куда-то в космос, в будущее и в прошлое, в мир незнакомой науки, в мир искусства и литературы. Литература почему-то захватила особенно. Я пристрастился к книгам и принялся их собирать. Главным образом иностранных авторов. Именно тех, о ком в школе нам не давали никакого представления.

После восьмилетки мне пришлось заново открывать Таганрог. Вслед за братухой, который к тому времени нашел пристанище на заводе, я продолжил учебу в девятом классе той самой школы, откуда братуху уже вытурили.

Три месяца я был девятиклассником. Еще свежи воспоминания. А учителя мои, наверно, до сих пор открещиваются, вспоминая меня. Хотя вряд ли. Таких обормотов всегда стараются быстрее забыть. Будто мы исчезнем от этого.

Не знаю, почему я стал плохо учиться. Но, думаю, дело тут не в природной тупости и даже не в лени. Когда-то я был круглым отличником. И мамочка моя светилась от гордости за меня. Да, в общем-то, и свидетельство об окончании восьмилетки смотрелось недурно. Мои залевские учителя, вручая его, желали мне успехов. А кое-кто заверял даже, что я еще буду человеком! Наверно, потому что я был в школе единственным, кто умел хорошо рисовать.

Словом, через три месяца мне предложили немедленно перебраться в соседнее ПТУ. Как выяснилось, в этой бурсе набирали новую группу для плана. И мастера рыскали по близлежащим школам, приглядывая себе разных лодырей, тупиц и лоботрясов типа меня.

Мне предложение это сразу понравилось. Однако, вспомнив своих стариков, я наотрез отказался.

Тогда в школу срочным порядком было вызван отец. И началось! Представляю, с каким чувством бедный старик смотрел в журнал, который называют зеркалом нашего умственного развития. Видел там собственную фамилию и все то, во что она оценивалась…

Итак, в начале декабря я влился в новый коллектив. И здесь, надо сказать, встретили меня достойно. Директор училища Иван Иваныч Иваницкий, очень серьезный и приятный человек, лично беседовал со мной у себя в кабинете. Оглядел приветливо, сесть предложил. Потом спросил, кем я хочу быть: фрезеровщиком или токарем? Я, естественно, пожал плечами. Он улыбнулся и сделал вывод – токарем.

– Очень интересная работа, – сказал он. – Тебе дают чертеж, заготовку, и ты делаешь деталь. Профессия уважаемая, нужная. К тому же хорошо оплачиваемая.

Группа, которая должна стать моей семьей на два с половиной года, сформирована совсем недавно. Так что в ней мы все новички. И я освоился быстро. Близко пока ни с кем не сошелся, но, чувствую, здесь будет проще.

Сейчас у нас каникулы. Сижу в своей Дарагановке, читаю, занимаюсь живописью. Последняя способность жила во мне всегда. Сколько помню, моими рисунками везде восхищались. А недавно мать надумала сделать из меня настоящего художника. Притащила допотопный этюдник с красками и кистями, палитру и еще несколько загрунтованных холстов. Все это она купила за червонец у одной бабки, которая похоронила дедку, страдавшего при жизни, как и я, любовью к живописи.

Честно говоря, неплохое наследство. Я соорудил мольберт и сделался художником. Пока, правда, копирую своих предшественников – Рафаэля и Рубенса. Мать моей мазней восхищается. Отец молчит как рыба, он вообще не имеет привычки хвалить кого-нибудь, кроме себя. Сохраняет наплевательский вид. Для него все, что не связано с огородом, несерьезно. Братуха предлагает создать такое полотно, на котором поместились бы десять голых баб.

Ну вот, пожалуй, и все о себе. Таков я на сегодняшний день. Таковы мои делишки в пятнадцать с половиной лет. Заканчиваются зимние каникулы.

И на дворе 1971 год.

Скоро пойду в бурсу. И тогда начну делать регулярные записи.

2. Бурса

15 января. Пятница.

Мое училище, которое мы называем бурсой, – это массивное четырехэтажное здание мрачно-серого цвета. И, несмотря на большие светлые окна, от него все-таки попахивает чем-то тюремным.

Каждый этаж рассечен пополам длинным прямым коридором, по которому так и хочется разогнаться и пробежать с ветерком. Однако не делаешь этого по двум причинам. Во-первых, рискуешь быть сбитым внезапно открывшейся дверью, что случается и при ходьбе. Во-вторых, если зазеваешься, можешь прямехонько вылететь в окно, которым обрывается коридор. И такое бывало.

Есть и еще две причины, чтобы не носиться по бурсе сломя голову. Это «Правила для учащихся», размноженные на каждом этаже, и наш завуч Федор Петрович, который на этих «Правилах» помешан.

Самый неприятный этаж – третий. И нормальный учащийся старается его обойти. Там располагается неприятельский штаб – учительская. А также кабинет директора, которого, несмотря на уважение, наш брат старательно избегает.

Любимые этажи – первый и четвертый. На первом находится столовая, манящая своими запахами. На четвертом – спортзал и медпункт, где можно вволю побеситься и взять освобождение от занятий. Второй этаж – сплошные аудитории и библиотека. И мне он со своим книжным запасом как-то более по душе.

Из двух лестничных клеток, расположенных по торцам здания, только одна функционирует полностью и постоянно. Другая – лишь со второго этажа по четвертый. Площадка на первом, где законсервирован запасной выход, образует тупиковый отросток – единственное бесконтрольное место. Здесь не ступает нога преподавателя, за исключением завуча. И девчонкам тут нечего делать. Для них это открытая непристойщина. Стены изодраны до кирпича и расписаны сортирным фольклором, потолок закопчен спичками и заплеван. Здесь стоит неистребимый запах мочи и табака. Зимой на переменах здесь толпится половина всех курильщиков. Все самое захватывающее происходит здесь. Здесь выясняют отношения, идут разборки, здесь квасят носы и воспитывают новичков. Здесь местные собирают оброк с неместных. Здесь вторая жизнь бурсы.

В нее я еще не включился.

Наша группа отборная в прямом смысле. Отобрана из лишних людей не только в девятнадцати других группах, но и в нескольких других учебных заведениях. Однако порядковый номер ее почему-то второй.

Всего нас двадцать человек, из которых две девчонки – Настя Дранченко и Вера Калмыченко. Обе из одной кубанской станицы, но так не похожи друг на друга, будто притащили их сюда с разных концов света.

Настя – чистая кобыла, палец в рот не клади. Смешливая, веселая, пышущая здоровьем и энергией. Красавицей ее не назовешь, как и французского актера Фернанделя, на которого она здорово смахивает. Однако тело у нее не по годам – прямо руки чешутся. Повалить ее, помучить – одно удовольствие. Что, собственно, наш брат частенько и проделывает.

Верка похожа на нее только тем, что тоже не красавица. Лицо ее здорово портят тяжелые старушечьи очки. Что касается фигуры, видимо, в младенчестве ее неправильно пеленали. Получилось этакое полено на полусогнутых ногах. И если к этому добавить ее природную безвкусицу, тупость, угрюмость, покорность и чрезмерную стыдливость, то, честное слово, девчонку можно пожалеть.

Не знаю, какая из перечисленных черт больше всего приглянулась группе, но Верка в первый же день была избрана комсоргом. И теперь бедняжка добросовестно собирает с нас взносы, вызывая раздражение даже у своей единственной подруги.

Друзей пока нет. Чаще всего провожу время с Юркой Хайловым. Он тоже станичный, кубанский. В Таганроге живет на квартире у какой-то бабки. С ним еще трое наших. Все в гости приглашают, выпить предлагают. Думаю, за этим дело не станет.

Хайлов – большой любитель выпить. Но курильщик он вообще страшный. Наверное, и засыпает с сигаретой в зубах. Такое впечатление, что всю жизнь ему это запрещали. Любит еще поговорить о девочках и зубы при этом поскалить. Тут уж я ему прекрасная компания.

Эх, девочки-девочки! О них мы только и говорим. Хотя в основном с плохой стороны, но без конца о них. Предмет бы нам такой – девочковедение. Вот бы успеваемость была!

3. Завод

16 января. Суббота.

Практика на заводе.

Радость эта выпадает по средам и субботам. Первая смена заканчивается в час дня, что само по себе уже приятно. Однако за столь раннее освобождение приходится дорого платить…

Сегодня я впервые стал за токарный станок. Очень сложное ощущение… Мастер наш, Александр Петрович, расставил всех новеньких за самые старые станки. Александр Петрович откровенно не любит нашу группу. Называет нас сбродом и утверждает, что толку из нас не будет никакого. Так прямо и заявляет: не хочу на вас и время убивать! Мы к нему тоже не питаем особой привязанности. Хайлов, например, после каждого разговора с ним отворачивается и беззвучно губами произносит: «Козел».

Мне достался станок нэповских времен размером с корову. Гремит так, что страшно находиться с ним в одном помещении. Достается же он всегда или последнему по списку, или штрафнику. Ни тем ни другим я не был. Мне просто повезло.

Поборов инстинкт самосохранения, я стал рядом, взялся руками за суппорт. И испытал жуткий восторг. Под самым носом у тебя металл врезается в металл. И из металла вытекает металлическая стружка. И над всем этим твоя власть! Настоящее дело. Так здорово, что после это можно себя уважать.

Конечно, не все сразу дается. Почти все болванки, из которых надо было выточить правильные цилиндры, я загнал в брак. И Александр Петрович потом снимал стружку с меня. Но это все мелочи. Главное, мне понравилось. Главное, дело это не простое и требует мастерства. Те, кто уже побывал здесь пару раз, шлепают детальки так, что комар носу не подточит. И я буду токарем, несмотря на гнилое пророчество мастера.

Александр Петрович, хоть убей, напоминает мне предателя из какого-то фильма.

4. Серые глаза

20 января. Среда.

Бурса. Обед. В столовой подходит ко мне Хайлов и с видом заговорщика сообщает:

– У меня день рождения.

Я, как полагается, шумно выражаю восторг, поздравляю его.

– С тебя причитается, – говорю.

Он подмигивает:

– Все в ажурчике.

Садимся за столик. С нами Дешевенко и Карманников, которые живут вместе с Юркой. Именинник достает из-за пазухи чекушку и разливает по пустым стаканам.

Хлопнули по маленькой, закусили. Сидим, довольные, с наслаждением перемываем косточки Александру Петровичу. Но это надоедает, и мы переключаемся на девочек…

Потом спрашиваю у Хайлова:

– Видно, что я пьяный?

– Нет, – говорит, – ты как огурчик.

– Врешь, я уже хороший!

Тогда он без всяких церемоний останавливает проходящую мимо девчонку.

– Девушка, – говорит, – разве видно, что этот человек выпил?

И тычет в меня пальцем, подлец.

А девушка смотрит своими серыми глазами прямо в лицо мне. И так близко смотрит, что, кажется, глаза ее разрастаются и охватывают меня со всех сторон. Смотрит долго, немигающе, с интересом и, может быть, даже с кокетством. Как будто давно меня знает и давно что-то хочет сказать. А я своих глаз не могу оторвать от нее. Так что если во мне и был какой хмель, то под этим взглядом он вылетел к чертям собачьим.

В конце концов она улыбнулась и сказала:

– Нет, не видно.

И пошла. Потом оглянулась и еще раз полоснула по мне своими глазищами.

Целый день глаза эти стояли передо мной. И до сих пор вижу их!

Спросил у Юрки, кто она такая, эта сероглазая. Он сказал, что из тринадцатой группы, но имени ее не знает. Обещал устроить свидуху. А я почему-то разволновался и попросил его не утруждаться.

А теперь вот жалею. И убеждаю себя: подумаешь, посмотрела! Велика важность – красивые глазки! Тут со станком своим никак не разберешься, шпиндель вибрирует, суппорт сбивается. Надо срочно убедить козла Александра Петровича, что нормальную деталь на нем не сделаешь. Вот задача!

Придурок. Глазки-то не выходят из головы. И ничего мне больше не надо.

Какой болван сказал, что скромность украшает человека! Она уродует его.

5. Скука

5 февраля. Пятница.

Думал, заведу дневник – и жизнь моя наполнится. Черта лысого!

Каждый день одно и то же. Живу как-то через силу. Исполняю обязанности – и никакого удовольствия. Будто чужой дядя написал скучный сценарий, в котором я обязан играть свою скучную роль. И от этого однообразия – лень. Она, матушка, руки мне наливает свинцом, голову дурманит. Так что мозги начинают работать в каком-то паскудном направлении.

Сижу на уроке спецтехнологии и сатанею от безделья. Кузьминична, преподаватель, – маленькая, сухонькая, с обезьяньей мордочкой – зудит хуже подлого комара. Я считаю минуты. И, чтобы не заснуть, время от времени размышляю о говорящей женщине… И женщиной назвать ее язык не поворачивается. Так себе, человечиха, мелкая, как брызги от дождя, от которых неприятно промокают ботинки. Не успел ведь сделать ничего плохого, а она уже смотрит на тебя нехорошо, словно ожидает от меня неприятности. Что ж, если и дальше будет так смотреть, придется оправдать ее ожидания…

Одурев вконец, я осмотрел товарищей. Бедняги, все изнемогают. А впереди еще полчаса! И, чтобы не заснуть, я саданул в бочину спящего рядом Дешевенко. Тот выставил на меня мутные глаза. Зевнул. Толкнуть в ответ поленился.

– Не спи, дурило, интересное пропустишь, – сказал я.

Дешевый с тоской посмотрел на часы и рухнул на стол. Но тут же его лохматая башка подпрыгнула. Он ожил и разродился идеей:

– Слушай, Леха, нарисуй что-нибудь!

Туман в его глазах рассеялся. И у меня в голове просветлело.

Я вырвал из тетради двойной лист и принялся творить мужской портрет, какой навеивало мое настроение. Сначала, конечно, хотел нарисовать голую бабу. Но присутствие Кузьминичны дурно влияло на вдохновение. И я нарисовал страшную небритую харю, такую, которой можно пугать детей.

Дешевый балдел. Затем мы составили текст:

«Граждане! Не проходите мимо. Перед вами маньяк, садист, убийца, на счету которого десятки жертв. И сотни изнасилованных женщин (подсказка Дешевого). Он среди нас. Будьте бдительны. При всяком подозрении просим обращаться или звонить в милицию».

После чего Дешевый немного подумал и добавил:

«Награда за сообщение – 37 рублей».

– Почему тридцать семь? – спросил я.

– А мне столько надо, чтобы заказать расклешенные брюки, – ответил он.

И сам заржал от своей остроты. Он вообще парень с юмором, этот Дешевенко.

В перерыве мы повесили свое произведение на доску объявлений. И стали наблюдать, как такие же бездельники скалят зубы.

Короче, сущий пустяк. Обычная шалость от скуки. Но каковы последствия!

Недолго довелось нам тешиться этой забавой. Проходивший мимо мастер сорвал листок и снес его в учительскую. И я был вызван туда немедленно. Будто под рисунком стояла моя подпись.

– Это твоя работа?! – заорал на меня Александр Петрович.

Я принялся отпираться. Но это было все равно что читать про себя молитву. Мой почерк был уже известен. Стенгазеты и санбюллетени, которые я так прилежно и бескорыстно оформлял для бурсы, вышли мне боком.

– Это ты! Больше некому, – заключил завуч Федор Петрович.

И посмотрел так, будто поймал меня за руку в своем кармане.

Я понял, что сопротивление бесполезно и наивно сказал:

– Ну я… А что здесь такого?

– Ага, признался! – почему-то завопил Александр Петрович.

И зашел мне за спину. И я бы не удивился, если бы он впился зубами мне в шею. Все, кто был в учительской, столпились передо мной. А я стал чувствовать себя беспомощным зверьком, попавшим в западню.

– Ты соображаешь, бестолочь, что может означать твое художество?! – начал завуч. – Это же пропаганда против Советской власти! Ты хочешь сказать, что среди нас живут такие люди? Ты это хочешь сказать?

– Ничего я не хочу сказать…

– Молчи! – рявкнул Александр Петрович.

– Да знаете ли вы, Соболевский, – вмешался учитель физики Брехлов, – что такие вот художники – горе-художники! – подрывают авторитет училища! Давай теперь распишем, разрисуем все стены разной гадостью! На что это будет похоже? На храм науки или на сортир?.. А? Что молчишь?

– На сортир, конечно, – сказал я.

– Молчи! – опять рявкнул Александр Петрович.

– Не-ет, уж пусть говорит! – просиял Брехлов. – А мы послушаем деятеля, который умышленно превращает советское учебное заведение в сортир!

Брехлов частенько подменял в работе завуча, когда тот заболевал или запивал, как упорно доносили слухи. И поэтому считал своей обязанностью совать нос во все дыры.

Я втянул голову в плечи и приготовился к глухой обороне.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – гаркнул мне в ухо Александр Петрович.

Убедившись, что все сказанное мной используется против меня, я упорно молчал. Молчал и косился на Брехлова. Он почему-то стал напоминать мне нарисованного мной маньяка. Такой же лысый, широкомордый, с вытаращенными глазами. Разница лишь в том, что Геннадий Васильевич всегда тщательно выбрит и при галстуке. Мой же красавец расхлестан, с недельной щетиной и с волосатой грудью. Впрочем, у Брехлова грудь вполне могла оказаться такой же волосатой.

Но не успел я получить удовольствие от этого сравнения, как Александр Петрович загнул такое, что я чуть не упал.

– Говори, кто поручил тебе это нарисовать? С кем ты связан? Ну?!

На шутку это было не похоже. Морды у всех были настолько серьезные, что сердце мое сжалось в комочек. Все пропало. Я враг народа. Это труба! Откуда-то из глубины, из самого живота выплыло удушающее чувство страха. Черт его знает, может, и действительно у меня вышла идеологическая диверсия? Попробуй разберись, если это утверждают твои учителя!

Короче, шкурой почуяв опасность, я уже старался смотреть так, чтобы все видели в глазах у меня безграничную преданность Родине.

Это было непросто. И я для убедительности пробормотал:

– Ни с кем я не связан… Я так… От нечего делать…

– Это тебе на уроках нечего делать?! – подхватил завуч.

Но тут вмешалась учительница английского Лариса Васильевна:

– Ах, что вы, в самом деле, набросились на парня!.. Комедии со шпионами вспомнили?

И посмотрела на меня прямо-таки с симпатией. И сразу камень с души! Я понял, что останусь жить.

Лариса Васильевна – удивительная женщина. Говорят, на своих уроках она держится запросто, рассказывает всякие истории, шутит с серьезным видом. Жаль, что я изучаю немецкий. У нее черные разящие глаза. Есть женщины, которые могут глазами, что называется, стрелять. Так что у мужика просто подкашиваются ноги. Лариса Васильевна своим взглядом всегда бьет наповал.

Никто из собравшейся своры в ответ даже не пикнул. Лариса Васильевна с достоинством повернулась и вышла из учительской, обдав презрением всех, кому она не нравилась. И я был восхищен ее движением. Каждая складка ее черного платья казалась божественной.

Федор Петрович, не говоря больше ни слова, схватил меня за руку и поволок в свой кабинет. Захлопнул дверь и прорычал обозленно:

– Пиши объяснительную, мерзавец!

Сунул мне чистый лист и усадил за стол. И я полчаса сидел у него, как подследственный. Сочинял себе оправдание. Но поскольку оправдания мне не было никакого, пришлось изложить все как есть. Написал, что на уроке Кузьминичны ужасно скучно, что слушать ее неинтересно, что все дуреют от безделья. Я же, чтобы не сдуреть окончательно, решил поупражняться рисованием, поскольку мне надо набивать руку для изготовления стенгазет и санбюллетеней.

Федор Петрович прочитал и очень странно осмотрел меня. Ничего хорошего в его взгляде я не увидел. Потом он коротко сказал:

– Уйди с глаз!

В группе за меня здорово переволновались. Особенно Дешевый. Испугался, что я выдам его как соучастника. Однако я вернулся героем из стана врагов. Я вернулся на коне. И сам чувствовал себя победителем в тяжелой борьбе со скукой.