Размышляя сейчас, я понял, что моя активная работа в пионерской организации в детстве оказала мне изрядную пользу, а именно обеспечила отличную прививку от марксистко-ленинской идеологии в любых её формах, у меня образовался настолько стойкий иммунитет к любым видам деятельности, связанным с ней, что в комсомол я вступил в возрасте девятнадцати лет, и только потому, что наш цеховой комсорг посоветовал, сказав: «Алек, ты что тупишь? Подавай заявление, это может помочь при поступлении в институт», – увы, вступил, прямо говоря, из шкурных соображений, а в партию нашу КПСС так и не стал вступать, хотя такие мыслишки и даже вялые потуги были. Впрочем, я мало кого видел в передовом отряде рабочего класса и интеллигенции, кто бы был там по другим размышлениям, кроме карьерных, говорили только более обтекаемо: для возможности роста, мы истово верили, нас так учили. Вспоминается диалог из пьесы «Дракон» Евгения Шварца: «Не смотрите так – дело не во мне. Нас, молодых, так учили, понимаете?» – «Нас… так учили…» – «Всех учили. Но почему ты оказался первым учеником?..» Впрочем, никого и никогда не осуждал и не осуждаю, ничего подлого или непорядочного никто из моих друзей, числившихся в этой организации, не делал, что ж делать, если даже в учёном совете института один голос принадлежал представителю парткома. Партия забралась в постель каждому россиянину, при любом карьерном продвижении, при оформлении документов на поездку за границу в анкете требовали указывать причину развода.
В шестом классе мы со Славкой записались в секцию самбо в ДК «Калибр». В те годы все детские секции были бесплатными, а вот инвентарь надо было приобретать самим, борцовские куртки нам велели или купить, или сшить. Для Славкиных родителей покупка куртки не составила проблем, а мне мать наотрез отказала, куртка в спортивном магазине стоила недёшево, но нытьём и уговорами я её всё же вынудил сшить мне куртец. Приволок ей для образца Славкину, она изучила её, купила подкладочной саржи, дешевле ткани не было, и скомстролила мне борцовскую куртку, по виду вылитый смокинг. Мой приход на тренировку большого ажиотажа не вызвал, у половины секции было что-то сходное, но в первой же схватке мне её разодрали пополам. Я в слезах приволок её матери, и она, глядя на моё горе, нашла какую-то более-менее недорогую, но прочную ткань голубого цвета, сложила её вдвое и слепила мне весьма надёжную куртчёнку. Занятия борьбой мне очень нравились, любые монотонные, повторяющиеся от тренировки к тренировке упражнения, которые мы выполняли, я делал с удовольствием. Три первых месяца половину времени мы уделяли отработке вариантов нетравматического падения на ковёр. Начинали с простого, помощник тренера брал длинный шест, клал его одним концом на борцовский ковёр, а другим – себе на плечо, борец, подбегая к шесту, опирался на него одной рукой, отталкиваясь ногами, перелетал, разворачиваясь в полёте и падая спиной на ковер, с силой ударял наотмашь другой рукой по ковру, частично гася таким образом энергию удара. Подходов было много, и на каждом следующем надо было при подбеге опираться рукой всё выше и выше для того, чтобы приходить на ковёр с большей высоты. Были ещё упражнения на умение грамотно грохаться на ковёр после броска, в смысле, когда бросили тебя. Мы разгонялись, прыгали рыбкой, в момент, когда приходили на руки на ковёр, сворачивались в клубок и делали кувырок, после чего вставали на ноги и убегали. После того как разогревались на этом упражнении, ставили самого высокого парня боком к прыгающим, он сгибался, а мы и прыгали через него, приходя в тот же кувырок. Это было нестрашно, иногда кто-то его сшибал, ну так поворчат друг на друга, не беда. Но затем тренер ставил канцелярский стул с высокой спинкой. Где он его, гад, достал? Я такие только в кино про дореволюционную Россию видел. Капитальный стулище, с обтянутой дерматином сидушкой и высоченной спинкой, с двумя остроконечными пирамидками по краям, больше напоминал трон. Да он мне по грудь был, а надо было разбежаться, сигануть через него рыбкой, сгруппироваться и нормально прийти на ковёр. Ноги тряслись не только у меня, но с перепугу все прыгали как зайцы через забор. А после стула снова прыгали в длину, без всяких преград, но тренер выбирал того, кто, по его мнению, схалтурил, и укладывал на пол, поперёк прыжку, и все прыгали через него. Потом ещё одного, и ещё, и ещё, и так, пока рядом не лежало человек шесть или семь. Мне приходилось и лежать с дальнего края, и прыгать, когда ты пролетаешь над лежащими с зажмуренными глазами пацанами, и скажу, это непросто, но какой кайф, когда ты перелетел, пришёл на руки, сгруппировался и встал на ноги, пусть даже качаясь от волнения. Было немало упражнений на общефизическую подготовку: лазили по канату без помощи ног, работали с отягощениями, бегали. Славке быстро надоело, ему как гимнасту, да ещё вдобавок парню высокого роста, всё это было несложно, и он ушёл из секции. А я продолжал, это был мой первый, и, увы, последний опыт занятий спортом, дающий возможность заниматься в перспективе почти профессионально, конечно, в том случае, если будешь соответствовать предъявляемым требованиям. В детстве мы же уверены, что нам всё по силам и у нас нет преград, да, впрочем, наверно, так и есть. Просто надо делать, что делаешь, и пусть будет то, что будет. К тому же, вследствие того, что наша секция входила в ДСО «Трудовые резервы», к нам оттуда периодически приезжал какой-то более важный тренер, лет тридцати, всегда в фирменных борцовках, красивой куртке и весь по виду из другой жизни, ребята говорили, что он был мастер спорта и чего-то там чемпион. Он проводил у нас тренировки, и как-то раз, когда мы отрабатывали захват руки в стойке с переходом на болевой приём, вдруг остановил занятия, собрал всех в круг, поставил меня с партнёром в центр и сказал: «Посмотрите, как нужно выполнять этот приём». От такого внимания я как-то взволновался и провёл захват не очень. Тренер велел всем продолжать тренировку, поставил меня с партнёром на краю ковра и скомандовал каждому, поочерёдно проводить приём, успокоившись, я стал выполнять приём половчее. С тех пор, приезжая, он наблюдал за мной, а затем и наш тренер стал почаще корректировать мои действия на ковре и требовать дневник. В секции был такой порядок: раз в неделю тренер исследовал, как мы успеваем в школе, если были двойки, он говорил: «Придёшь на тренировку, когда исправишь», – не помню точно, как он следил за провинившимся дальше, но порядок такой был. У меня был небольшой вес, и когда на моих тощих маслах наросло немного мышц, я стал иногда укладывать ребят моей весовой категории, боролся я в наилегчайшем весе. Летом секция работала для тех, кто остался в Москве, я вымолил у матери, чтобы она не отправляла меня к бабке или в лагерь хотя бы на пару месяцев, какое это было счастье. Нас ходило всего человек пять или семь, полноценные тренировки было проводить сложно, и тренер фантазировал. Мы отрабатывали приёмы боевого самбо, выбивали деревянные ножи, он показывал приёмы ухода от захватов с переходом на болевой или на бросок, было необыкновенно интересно. Осенью я с таким воодушевлением набросился на тренировки, что ребята жаловались на меня тренеру, что если я провожу захват не за куртку, а за руку или ногу, то очень больно хватаю. Я заработал значок «Юный Самбист» и третий юношеский разряд после каких-то районных соревнований, карьера моя спортивная шла в гору.
Надо сказать, что и к учёбе я стал относиться получше, хотя у меня проскальзывали трояки, материал по основным предметам я знал, но вот с английским у меня не заладилось, я вообще на дух не переносил предметы, в которых отсутствовали логические связи, такие, как например, в математике. Зубрить ненавидел, не видел в этом смысла, как-нибудь тянул на троечку, и слава богу. Но в шестом классе у нас появилась новая классная руководительница, насколько помню с какой-то заячьей фамилией – то ли Белкина, то ли Кроликова, она же преподавала английский язык. Ей мой подход к изучению её предмета категорически не понравился, и она стала меня гнобить. Вдобавок она подозревала меня в организации всех шкод, происходящих в классе, что было в корне неверно. Я был их непременный участник или свидетель, но устроителем или исполнителем бывал не чаще других.
Как-то раз Серёга Чернов приволок в класс живого речного бычка в банке и предложил его запустить в аквариум в кабинете биологии. Это был заманчивый эксперимент посмотреть, как он будет разбираться со всей этой мелочью заграничной. Ну и запустили, бычок был помельче многих, плавающих в аквариуме, однако сожрал всех рыбёшек. Под конец бычара так обнаглел, что стал только надкусывать, по всему аквариуму плавали недоеденные половинки. Наша биологичка, узрев, какой урон был нанесён школьному аквариуму, чуть не расплакалась, она была заядлой аквариумисткой. Стало щемяще жалко, когда я увидел её со слезами на глазах, не подумали, не хватило мозгов и сердца просто понять, что обидим хорошего, доброго человека, разрушим труд многих месяцев или даже лет. Вдобавок она была инвалидом. Поступили как безмозглые, бесчувственные идиоты, ну что тут уже поделаешь. Она к нам, ко всем очень хорошо относилась, а мы были глухи и слепы. Меня она чуть выделяла, предмет её я изучал как остальные, мне не интересные, без пиетета, пробегал глазами перед уроком, но не знаю почему, хорошо всё запоминал, и когда ей хотелось услышать правильный ответ, она говорила: «А что нам скажет палочка-выручалочка?» – я, как правило, выдавал правильный ответ. Конечно, были у нас в классе, как полагается, и трое круглых отличников: пацан и две девчонки, но нельзя же спрашивать одних и тех же. И надо же, ко мне, Славке и ещё одному нашему другану по кличке Псих (кликуху ему дал Володька), как к записным бузотёрам, подошли Натаха Фесенко с подругой Зинкой, и Наташка попросила: «Ребята, сорвите урок биологии, мы не готовы, а мне нельзя пару получить». – Желание дамы – закон, сорвали урок. Биологичка от огорчения и обиды просто ушла с урока, пришла наша классная, всех троих к завучу. Мать вызвали в школу, получив свою порцию, маманя по приходу домой, видно, не зная, как со мной бороться, ударила по любимому, сказала: «Всё, я запрещаю тебе ходить на самбо», – я ревел как девчонка, обещал, что изменюсь, всё исправлю, но она была как камень. Со спортом пришлось завязать.
Некогда было маме с нами вошкаться, вправлять мозги, да я думаю, не очень она представляла, как это делать, смочь и успеть прокормить, одеть, обуть. Вдобавок мы были детишки непростые: сестрёнка напрочь забила на учёбу ещё пораньше меня, я тоже стал куролесить, но спорт и физкультура (здесь я не имею в виду спорт высоких достижений), кроме благотворного влияния на организм – укрепление мышц и связок, формирование спортивной осанки и прочего, это ещё дисциплина, общение с нормальными в своей массе людьми, спорт в той ситуации был бы ей только подспорьем в моём воспитании. Но она приняла другое решение и была не права, я просто забросил учёбу совсем, меня стали интересовать вещи, которыми бы мне некогда было заниматься, если бы я остался в секции. Прости меня, мама.
В том же году как-то подошёл ко мне Славка и говорит: «Слушай, сходишь со мной в бассейн?» Я ему: «Не вопрос. Сходим, а чего ты вдруг собрался?» – «А меня училка из младших классов пригласила». В назначенное время на следующий день мы со Славкой прибыли к бассейну «Москва», огромному открытому водоёму, разделённому на семь секторов, из них один спортивный с прыжковой вышкой. В воду попадали, поднырнув под полупритопленной полупрозрачной стенкой, существовала возможность попасть в ванну, пройдя через дверь и спустившись по лестнице, но не помню, чтобы кто-нибудь так входил в воду зимой, а летом мы находили места поинтереснее. Училка уже ждала его недалеко от касс, увидев меня, она спросила: «А это кто?» Славка ответил: «А это Алек Рейн, вы ж его знаете, тоже купнуться захотел». Училка сказала: «Ну, беги в кассу, Алек Рейн», – что я и предпринял. Училка была худенькая, небольшого роста, но всё равно повыше Славки и меня тем более. Мы вошли в один из секторов и после раздевалки и душа встретились уже в воде, недалеко от входа. Стояла прохладная безветренная погода, над водой стоял туман, и, отплыв метров на пять-семь, можно было исчезнуть из поля видимости. Наша спутница босиком была ростом практически со Славку, у неё оказалась чудесная спортивная фигурка и весёлый нрав. Мы со Славкой были довольно зажаты, но стараниями нашей наяды совместное наше купание быстро превратилось в оживлённое приключение с брызгами, нырянием, поисками друг друга в воде. Очков для плавания тогда и в помине не было, и видимость в воде была очень неважная, поэтому мы не стеснялись при поимке хватать друг друга весьма плотно, а потом уже выныривать и разглядывать. Мы, конечно, ойкали, извинялись, но её реакция была игриво дружелюбной, поэтому мы осмелели, но эти случайные, тревожащие нас прикосновения вызвали у нас со Славкой стойкую эрекцию. Плавки наши были сшиты из обычной ткани и не справлялись с напором наших юных тел, мы оба стушевались, но она, заметив изменения в нашем поведении, быстро разгадала его причину и стала ещё веселее, схватила нас в охапку и спросила: «Что, ребята, плавки жмут?» – после чего отпихнула нас, нырнула и пропала, ко всему она оказалась ещё и первоклассной пловчихой. Мы кинулись вдогонку, но игра наша вдруг приняла другой оборот, она выныривала где-то рядом, что-то нам говорила, мы бросались в погоню, но она исчезала. Минут через десять раздался сигнал окончания сеанса, русалка наша была уже у входа в наш сектор, крикнула нам: «Встречаемся у входа», – нырнула и пропала. Мы вслед за ней отправились в свой душ и раздевалку, ополоснулись, вытерлись, подсушились и ждали её на улице. Минут через десять из входа в сектор вышла строгая учительница и сказала хорошо поставленным голосом педагога: «Ребята, тренировка прошла отлично, подумаю, может быть, ещё соберёмся. Я тогда тебе, Славик, сообщу. Дуйте на метро, а то простудитесь, у меня ещё дела, – пальцем провела Славке сверху вниз по носу и губам до подбородка и добавила: – Не болтайте много, а то завидовать вам будут», – повернулась и ушла. По дороге обратно мы с жаром рассказывали друг другу, как мы там лихо себя вели, изрядно привирая, но один эпизод, рассказанный Славкой, был явно правдив: «Я нырнул к ней и не рассчитал немного, случайно рукой в ляжку попал высоко, прямо рядом. Вынырнул, говорю: «Извините», а она хохочет и отвечает: «Что, Славик, не попал, куда хотел?» Мы со Славкой выстроили грандиозные планы по её соблазнению и растлению на нашей следующей встрече, но, увы, ещё на одну тренировку ни Славку, ни тем более меня она не пригласила.
Часть лета я проводил на даче, часть в пионерском лагере, тут имело значение состояние отношений между бабулей и мамулей. Если их уровень падал, то в лагере я пропадал две смены, если он, уровень, поднимался, я находился в лагере одну смену, ну а при хороших делах я грел пузо на даче всё лето.
Поперву на даче я проводил время в основном за чтением и в праздношатании, когда подрос до того состояния, что меня можно было использовать с какой-то пользой, бабуля стала привлекать меня к полевым работам. Иногда я помогал мужу её сестры Виталию Петровичу. Дача была общей собственностью трёх родных сестёр – Гермины, Марты и Розы. Располагалась она в дачном посёлке старых большевиков Искра, в получасе езды на электричке с Казанского вокзала до станции Удельная. В нашем посёлке все дачные участки были очень большими, от гектара, в частности, дача трёх сестёр была по площади где-то чуть меньше двух с половиной гектаров. В реальности участок был как бы разделён на две части, на одной половине хозяйствовала Гермина, на другой Марта. Роза, наверное, имела в собственности треть участка, но никогда землёй не занималась, и её участок обрабатывали сёстры. Половина Марты была распланирована и ухожена, большой яблоневый сад – около пятнадцати-двадцати деревьев, грядки с клубникой, малинник, кусты крыжовника, чёрной и красной смородины. Всё лето баба Марта с Виталием Петровичем колготились в саду, перекапывали грядки, рыхлили землю, вносили удобрения и поливали. Когда я подрос, меня частенько привлекали к работам, увиливать было неудобно, трудились все, неловко сачковать. Но и не было никогда ощущения, что это не твоё, тебе сюда нельзя, не тронь, не бери. Разделение на участки было виртуальным, хочешь, яблок иди нарви и лопай, хочешь, забирайся в кусты малины и наворачивай, пока не надоест. Осенью баба Марта с Виталием Петровичем собирали яблоки, аккуратно, снимая каждое яблоко поштучно, заворачивали в куски газеты, складывали в ящики, ящики убирали в подполье на осенне-зимнее хранение. Варилось бесконечное количество яблочного повидла и варенья разных видов.
Половина участка моей бабули была местами совсем запущена, она старшая из сестёр была одна, если не считать внуков-балбесов, и сил на содержание участка в должном порядке у неё явно не было, да и явно не хватало средств. Все сёстры были старыми большевиками, так называли в СССР членов партии, вступивших в партию ещё при батюшке-императоре, то есть до Октябрьской революции, но баба Гермина была из них самая заслуженная. Она вступила в партию до 1905 года, участвовала вместе с дедом в организации вооружённого восстания в Латвии, сидела три года на царской каторге, но получала самую маленькую пенсию из сестёр – шестьдесят рублей. Когда-то она была пенсионером союзного значения, но, по рассказу бабули, её сестра Роза, собираясь в магазин, перепутала и надела бабулин пыльник, было у неё летнее габардиновое пальто серого цвета с таким названием, в кармане которого бабушка хранила свой партбилет. В магазине партбилет украли, за утрату партбилета бабку выперли из партии и из членов общества политических каторжан и ссыльнопоселенцев, в результате чего она была лишена персональной пенсии и кремлёвского пайка, и каких-то льгот. Со временем в партии её восстановили, но с потерей партстажа. В итоге статус пенсионера союзного значения с пенсией в двести рублей поменяли бабуле определили на пенсионера местного значения с окладом в шестьдесят рублей с правом на дополнительную жилплощадь, с небольшими льготами в виде скидок на оплату коммунальных услуг, лекарств и транспорта. Большинство людей тогда жили аскетично и умели обходиться только самым необходимым, такой была и моя бабуленька. Она питалась какими-то кашками, покупала себе обувь и одежду, когда не купить было невозможно, а зачастую мастерила её себе сама. В один из дней она совершенно счастливая пришла домой, прижимая к груди пакет, раздеваясь, сказала: «С такой уценкой взяла, последние достались», – развернула его, и нашим глазам предстали огромного размера женские панталоны из плотной байковой ткани розового цвета. Мы с сестрой с изумлением глядели на неё, не понимая её радости, панталоны были ей чудовищно велики. Бабушка, ничего не говоря, упорхнула к себе в комнату и через пару дней продемонстрировала нам кокетливую, весьма нарядную кофточку из плотной байковой ткани розового цвета. Но когда у моего папаши произошёл какой-то очередной залёт по финансовой части, она, получив его слёзное письмо о своём бедственном положении, сняла со сберкнижки все свои сбережения, две тысячи рублей, большие деньги по тем временам и отправила сыну. Вот такая она была, Гермина Фрицевна Рейн. Большевичка, вдова, мать и бабушка.
На дачном участке стоял четырёхкомнатный деревянный дом, с большой террасой и двумя печами. Большая печь отапливала коридор и три помещения: малую комнату, которую занимала моя бабушка, гостиную – в ней жили баба Марта с мужем и большую спальню их сына Эдгара с его жены Ольги. В доме была небольшая кухонька с печной плитой, имеющей единый дымоход с малой печью, обогревающей маленькую спаленку бабы Розы. В качестве топлива использовался уголь или торфяные брикеты, изредка берёзовые дрова, они обходились дороже. На участке также был летний домик из трёх комнат. В нём располагалась большая летняя кухня с крытой террасой и две спальни. В одной из них размещались мы с сестрой или кто-то из нас, когда гостили летом у бабушки, во второй останавливалась дочь Марты Белла с мужем. И был, кроме того, дощатый, диковатого вида сарай – бабушкина летняя кухня, которую она смастерила из досок и рубероида сама, чем очень гордилась. Внутри были самодельные небольшой обеденный стол, пара лавок, рабочий столик с керосинкой, стеллаж с банками и коробками. Полы на кухоньке были земляные. Летом бабуся готовила, ела сама и кормила меня с сестрой на этой кухне. Все сёстры вели раздельное хозяйство и питались раздельно, но раз или два в месяц баба Марта с мужем, Виталием Петровичем, уезжали вдвоём в Москву и привозили сумки внушительных размеров с продуктами, она получала кремлёвский паёк или что-то вроде этого. Тогда баба Марта накрывала большой стол со всякими вкусностями и приглашала всех.
Эдгар работал то ли руководителем на серьёзном оборонном предприятии, то ли ведущим специалистом, супругу его звали Ольга, это была очень милая интеллигентная женщина, Белла закончила Московский госуниверситет, её супруг был художником, вроде бы он работал в детском журнале иллюстратором, имя его не отложилось в моей памяти. Иногда он любил со мной повозиться, помнится, я срисовал с журнальной иллюстрации пейзаж Левитана и принёс ему похвастаться, я любил прихвастнуть, да и сейчас водится такой грех за мной, особенно если немного выпью. Усадив меня к себе на колени, он стал разбирать мой рисунок и, приглядевшись, спросил: «А ты Левитана сюда не примазал?» Я гордо отверг это предположение, но сестра моя, присутствовавшая при процессе «слизывания» мною пейзажа с репродукции Левитана, громогласно заявила: «Я видела. Это он из журнала срисовал». Я, уличённый в плагиате, стал, как любой честный жулик, доказывать свою правоту и невинность, и муж Беллы, видимо, желая разрядить обстановку и помочь мне не врать дальше, сказал: «Да ладно, он, наверно, по памяти рисовал», – но Катька, зараза, продолжала резать правду-матку. Вот ведь змея.
На даче в открытом доступе хранились пневматическое духовое ружьё с нарезным стволом, такие духовушки до сих пор можно увидеть в любом парковом тире, и берданка – охотничий гладкоствольный дробовик с винтовочным затвором. Где находятся свинцовые пульки для духовушки, я знал и, набрав полный карман, часами лупил по самодельным мишеням, шишкам, яблокам на ветке. Со временем я натаскался так, что для меня не было проблемой, держа духовое ружьё на весу, сбить воробья, сидящего на ветке на вершине яблони, а яблони были у нас в саду старые и весьма высокие. Все, проживающие на даче бабушки, поддерживали эти мои экзерсисы, наверно, для революционеров с оружием в руках, участвовавших в свержении царского режима, это было нормой, полагали, что смена боевая подрастает, но вот у детей бабы Марты было другое мнение. Однажды, когда я стал демонстрировать свои успехи в стрельбе по птахам, муж Беллы попытался втолковать мне, что убивать беззащитных птичек просто так, для тренировки в стрельбе нехорошо. Я начал дискутировать, мол, а как же охотники? Но был разгромлен – охотники то добывают пропитание, а ты просто убиваешь живых симпатичных птичек для интереса. Не скажу, что он меня убедил полностью, я просто решил для себя не стрелять пташек в его присутствии. Через пару недель он привез на дачу детский журнал, открыл его и сказал мне, прочитай. Я прочитал, это было стихотворение про вредного мальчишку по имени Алик, помню, что заканчивался он примерно такими строчками: «Он украдкой из рогатки птичек маленьких стрелял…Алик, твой поступок гадкий осуждает наш журнал». Рассказ был проиллюстрирован рисунками весьма неприятного вида пацана с рогаткой, весьма смахивающего на меня. Не знаю почему, но стишок этот на меня подействовал, и в птиц я больше не стрелял. Белла и её муж, Ольга оставили в моём сердце тёплый след как люди обаятельные, образованные и симпатичные, Эдгара я видел редко, он мне казался человеком довольно замкнутым. У Беллы, а потом у Ольги родились сыновья, мои троюродные братья, старшего звали Владимир, младшего – Александр.
Стишата эти я потом нашёл у Агнии Барто, по смыслу я запомнил их точно, да и по тексту весьма близко. Вот она сила печатного слова, охренеть.
Когда яблоки созревали, пацаны частенько зорили поселковые сады, и Эдгар смастерил систему охранной сигнализации вокруг яблоневого сада. Система была по нынешним временам очень простая, он обтянул весь сад по периметру ниткой, подвижно закреплённой на невысоких столбиках, концы которой были закреплены к датчикам небольшого конечного выключателя. Когда нитка рвалась, конечник срабатывал, на прибор охранной сигнализации поступал сигнал, и звучал громкий звонок. Задумано было неплохо, но поначалу звонок звенел постоянно, поскольку нитку рвали мы сами, просто забывали про неё, она была малозаметна, рвала её Чита и даже кот, погнавшись за кем-то в саду, и поэтому, когда звонок сработал в очередной раз, никто и не пошёл смотреть, кто порвал нить. Виталий Петрович вышел на террасу, чтобы выключить сигнализацию и увидел, что калитка распахнута и из сада убегает пара пацанов. Потом все пообвыклись, набеги прекратились, видно, прошёл слух о наличии охраны, все успокоились. Но как-то утром баба Марта с Виталием Петровичем обнаружили, что с яблонь сняли, сорвали, обтрясли все спелые яблоки, сигнализация не сработала. Когда приехал Эдгар и стал разбираться, оказалось, что нитки на двух крайних столбиках периметра охраны, со стороны забора, были зафиксированы, и разрыв нити между этими столбиками уже не влиял на срабатывание сигнализации. После этого она была демонтирована как бесполезная.
Не знаю, как берданка попала к Виталию Петровичу, но, когда я первый раз её увидел, это была какая-то ржавая железяка с плесневелым прикладом. Помню, Виталий Петрович обсуждал с мамой, как с человеком тоже воевавшим, державшим в руках оружие и умеющим с ним обращаться, выбросить ружьишко или имеет смысл с ним повозиться. Мама внимательно осмотрела ствол снаружи, вынула затвор и посмотрела в ствол на просвет. Затем спросила: «А патроны имеются?» Получив коробку с патронами, покопалась в ней, выбрала патрон, зарядила его в ружье, спустилась по ступенькам террасы, подняла ружьё, прицелилась в кроны ближайших сосен, основной растительностью на даче были корабельные сосны, и нажала спусковой крючок. Берданка оглушительно бабахнула, сверху из крон сосен посыпались хвойные иголки, мелкие веточки и шишки. Я хорошо помню, что на маме была надета гимнастёрка, она иногда надевала её как рабочую одежду. Я очень гордился мамой в тот момент. «Ружьё в порядке, – сказала мама. – Почистить надо», – через пару дней ружьишко было приведено в порядок и поступило в наш дачный арсенал. Виталий Петрович тоже повоевал в ополчении, но был не очень решителен в отношении оружия.
С этой берданкой я любил играть в войну. Одно время на даче жил работник с женой, в числе прочих работ он окашивал лужайки и складывал скошенную траву в две небольшие копёнки, примерно в рост взрослого человека. Я в метрах двадцати от них залегал с ружьём в траве, передёргивал затвор, целился в воображаемого противника, спускал спусковой крючок, вскакивал и, петляя, пробегал несколько шагов и так до копны. Отдохнув, укрываясь от встречного огня противника, оползал её по-пластунски и снова атаковал врага у следующей копёнки.
Из этого ружья я через несколько лет чуть не убил свою сестру. Мне было лет пятнадцать, бабуля стала жить на даче постоянно, мы с Катей зимой ездили на дачу, возили продукты и какие-то лекарства, ей тяжело было по снегу ходить на станцию в магазин. Немного помогали по дому – натаскивали к печке изрядную кучу торфяных брикетов и дров на растопку. Как-то закончив работу, я обратил внимание на стоящее в коридоре ружьё и решил то ли пошутить, то ли напугать сестру, поднял ружьё, прицелился ей в лицо и хотел уже нажать курок, зная, что услышу привычный щелчок. Летом, когда я брал его для игр, оно всегда было не заряжено и находилось в гостиной у бабы Марты, а сейчас стояло в коридоре, под рукой. Не знаю, может быть, это обстоятельство, или в моих бестолковых мозгах впервые шевельнулась здравая мысль, но я решил проверить, заряжено ли оно. Передёрнув затвор, я похолодел, тут надо сказать, что я начал очень рано седеть, первые седые волосы девчонки заметили на моей голове лет в семнадцать, наверно, впервые они появились у меня в ту минуту. Я ничего ей не сказал ни тогда, ни когда-либо после, но понимание того, что я только что чуть не убил свою сестру, меня придавило так, что заложило уши, так как это бывает, когда самолёт резко снижается на посадку. Потом я плёлся на трясущихся ногах за Катькой на станцию, она поливала меня, что из-за такого еле ползущего осла она опоздает на свидание, а я ничего не мог с собой поделать и всё размышлял о том, что только что могло произойти.
На даче была скважина и ручная колонка, воду для полива добывали бесконечно, качая её рукоятку, причём, если ты останавливался на секунду, чтобы поменять полное ведро на пустое, вода уходила, и нужно было начинать всё сначала. Со временем Виталий Петрович оборудовал систему полива с электрическим насосом и баком накопителем на башне. Недостатком системы было то, что её запуск затруднительно было осуществить в одиночку, нужно было качать ручную колонку до тех пор, чтобы полилась вода, затем включить рубильник запуска двигателя и открыть вентиль, соединяющий скважина насос и бак накопитель. Как я понял через годы, став инженером, изменив порядок действий, можно было запуск без помощника, Виталий Петрович просто не понял или забыл порядок действий при включении насоса, надо было сначала открывать вентиль, а затем включать насос. Тогда при открытии вентиля вода из бака накопителя текла бы обратно в скважину и заполняла бы трубу скважины до уровня грунтовых вод, в струе не было бы разрыва, после включения работающий насос сразу бы начал подавать воду в бак накопитель. Чтобы всё срабатывало, необходимо было бы после полива оставлять в баке литров двадцать воды, скважина была неглубокой, литров пятнадцать вполне хватало бы. Но в нашем большом коллективе не было одного инженера-механика, Эдгар был прибористом, вот мы и маялись.