Радужная пандемия

Глава 3. Нулевой пациент

Дед позволял мне многое, и лишь одно было под строжайшим запретом – игра. В моей комнатке в беспорядке валялись куклы и медведи, вырезанные из дерева дедушкиной рукой. В коробке пестрели лоскутки ткани, камешки и старые газеты. Запускать в лужи кораблики и строить башни из песка мне, разумеется, позволялось, изображать кошек, собак и птиц так же не возбранялось, но хромать, как соседка тётя Зина, копировать походку местного батюшки отца Ефима, шататься и голосить пьяные песни, как деревенский инквизитор Анатолий, дед запретил, ярко описав последствия подобных шалостей. Всего единожды я воспользовалась своим даром, уж очень сильно разозлилась на стайку девчонок, травивших меня в школе. В каждом классе есть такие стайки – королева и её фрейлины.

– Ведьма! – орали они, стоило мне только появиться в их поле зрения. – Мерзкая тварь! Казнь ведьме! Смерть ведьме!

Жвачки на стуле, якобы случайно облитые борщом или компотом блузки, подножки в проходах между партами, порванные тетради, комья земли и дохлые тараканы в сумке, насмешки и презрение однажды довели меня до нервного срыва. Я вздрагивала от резких звуков, меня тошнило и рвало по утрам. Мама твердила, что я должна сконцентрироваться на учёбе и не обращать внимания на дураков, ведь в конце концов, в школу ходят учиться, а не болтать с другими учениками. Учителя и вовсе старались не видеть происходящего. Подумаешь, ведьму травят, так ей и надо! Последней каплей было избиение в туалете. Меня таскали за волосы, возили лицом по липкому пыльному кафелю пола, пинали острыми носками лакированных туфель. Я униженно плакала, что-то обещала своим мучительницам, глотала слёзы, смешанные с кровью и пылью. Девицы смеялись, и каждая пыталась ударить меня побольнее, в надежде угодить своей королеве. Перед глазами плясали чёрные и красные пятна. В ушах звенело, что-то натягивалось и обрывалось в животе и пояснице. У ведьм болевой порог довольно низкий. Мы почти не переносим боли. Наконец, когда одноклассницам наскучило меня избивать, а я осипла от криков, одна из фрейлин нахлобучила мне на голову мусорное ведро. В нос ударил мерзкий дух испражнений, месячной крови и гнилых яблок. Мои рвотные спазмы рассмешили мучительниц, и они, подхватив меня под руки поволокли моё слабое, уже не способное к сопротивлению тело по школьному коридору.

– Уважаемые граждане! Сегодня состоится казнь самой опасной ведьмы! Святая инквизиция избавит страну от ереси и колдовской грязи! – звонко вещала королева, а толпа учеников выла и улюлюкала, как это и происходило на казнях.

Скорее всего, их родители на казни водили, а вот меня ни разу, даже по телевизору смотреть не разрешали.

В тот миг, я всерьёз поверила в то, что всё по-настоящему. Сейчас меня распластают на холодном ритуальном камне, зафиксируют лодыжки и запястья грубыми ремнями и станут резать по кусочкам на потеху толпе.

Я обмочилась. По ногам стекало тёплое и резко-пахнущее, колготки прилипли к коже ног, а толпа уже не просто хохотала, она выла, бесновалась в диком экстазе, глядя на унижение другого человека, упиваясь его слабостью и беспомощностью. Двоечники и хулиганы, всеми презираемые зубрилки и подлизы, неряхи и тупицы, все они в тот момент чувствовали себя сильными, могучими и смелыми. Ведь это не под ними растекается вонючая лужица, и не на их головах красуется мусорное ведро. Минуты счастья, минуты довольство собой, минуты ощущения безграничной власти над раздавленным, сломленным существом, как же они коротки, но как сладки!

Надо ли говорить о том, что вернулась я домой грязная, оборванная в засохшей крови и синяках? Родители в случившемся обвинили меня, прочитав долгую лекцию о том, что нужно уметь договариваться с людьми, а не решать проблемы с помощью кулаков, о том, что я -девочка, а девочки не должны драться. Оказалось, я- эгоистка, у меня отвратительный характер, но они прощают меня, словно мне было дело до их прощения. Хотелось упасть на кровать в своей комнате, пореветь в подушку, зализать раны. Или с начала смыть с себя кровь, грязь и мерзкий запах мусорного ведра? Но нельзя. Я должна была выслушать всё, что родители мне скажут, стоя перед ними, опустив голову. А лекция о послушании, добродетели и прилежании длилась, длилась и длилась, и не было ей ни конца, ни края.

Спала я беспокойно, то погружаясь в кошмар, где меня вновь и вновь казнили, занося над головой огромный окровавленный топор с тупым лезвием, то просыпалась, таращась в душную тьму своей комнаты. Вынырнув из очередного, такого реалистичного кошмара, я поняла, что так больше не может продолжаться. Нужно было что-то делать, иначе, я умру. Они, чувствуя свою безнаказанность, будут издеваться надо мной, пока не убьют или не сведут с ума. Ведьма, лишённая дара, слабая, болезненная, да ещё и в кофте с маминого плеча, в маминых же туфлях, набитых ватой, чтобы не спадали, в старых колготках, пузырящихся на коленях – самая идеальная жертва. Кто за неё вступиться? Кто станет с такой дружить? Магов осталось мало, почти всех истребили, а те, кому посчастливилось остаться – обречены на одиночество. Но я лишённой дара не была. А записи в паспорте и личном деле – всего лишь записи. Да здравствует её величество коррупция и подкупность инквизиторов! Ради этого можно и в старых шмотках походить, и помёрзнуть в осенней куртёнке зимой.

По стеклу скрёб своими ветками старый тополь, с чавканьем по разбитой дороге под окном проехала машина, пролаял дворовой пёс. Родители мирно спали, за стеной раздавался раскатистый храп отца.

Вот тогда я и обратилась за помощью к своему дару, или аномалии, это уж кому как нравится.

На следующее утро, королева класса в школу не явилась, а через два дня, нам сообщили, что Свету Федькину нашли мёртвой в местной речушке Шакалке.

Учителя искренно жалели круглую отличницу и активистку и соболезновали родителям, одноклассники уверовали в наличие высшей справедливости, и пусть, как и прежде, старались держаться от меня подальше, но травлю всё же прекратили. Ну, а я, постаралась убедить себя в том, что произошло совпадение, дурацкое, нелепое, отвратительное совпадение, к которому моя игра не имела никакого отношения.

Тикали настенные часы, отплясывал чечётку дождь, пахло яичницей. Запах показался отвратным, к горлу подкатил горький комок. Постоянство привычек матери раздражало, а желание отца угождать и поддерживать её во всём – раздражало ещё больше. Маменька каждое утро ела яичницу, заставляя это делать и меня, и папеньку. Её совершенно не волновало, что меня тошнит по утрам, и что я бы с удовольствием обошлась чашкой кофе.

– Семья – единый организм, – любила повторять мать. – А значит, должна слаженно функционировать.

Мы и функционировали, слажено, чётко, без импровизаций. На завтрак – яичница, на обед – щи, на ужин – каша. В одно и то же время садились за стол и выходили из-за стола. По выходным выбирались на прогулку в парк или на набережную Шокалки, ведь идеальная семья должна проводить досуг вместе. Никаких гостей, никаких друзей на стороне. Ведь мы- семья, самодостаточная ячейка общества, нам никто не нужен, нам и друг друга хватает. Праздники тоже отмечались в тесном семейном кругу. Ведь Новый год- семейный праздник, и посторонним на нём делать нечего, день всех женщин – посвящался маме. В этот день отец все домашние дела делал сам, а вечером пёк пирог с неизменными яйцами. Ну любила она этот продукт почему-то. Я же, в любом своём возрастном периоде, женщиной не считалась. У меня была другая роль – роль ребёнка, которому надлежало быть весёлым и помогать папе.

А дни рождения – праздники не только семейные, но ещё и интимные. Доставались фотоальбомы, просматривались. Вспоминались какие-то моменты, обычно одни и те же, одними и теми же словами, а в духовке томился именинный пирог. С чем? С яйцами, как же без них – родимых? Мило? Трогательно? Тепло? Да, наверное, но как же надоело! Хоть вой, хоть катайся по полу, сбивая с себя облепившую тело тоску.

Наивно было бы предполагать, что родители позволят кому бы то ни было войти в этот тесный круг избранных или выпустят из этого круга меня. Нет, Вадим всё сделал правильно, ушёл к той, что могла ему предложить что-то большее, чем походы в театр под конвоем строгой маменьки.

Вот, только как быть мне? Чем заполнить зияющую дыру в душе? Записаться на курсы кройки и шитья? Заняться разведением кактусов? Погрузиться с головой в работу?

От одной только мысли что сейчас придётся натягивать старую, растянутую кофту, грубые джинсы, собирать волосы в пучок, засовывать ноги в, не успевшие высохнуть за ночь, ботинки, облачаться в куртку с потёртостями на рукавах захотелось взвыть. А на улицы промозгло и серо, холодный, пробирающий до костей ветер швыряет в лицо мелкие дождевые брызги, хлюпают под ногами мутные лужи, зловеще каркают вороны и пахнет гнилой, коричневой листвой. Я буду бегать от одного дома к другому, ёжась под зонтом, шмыгая носом. Ведь в душных, неопрятных, провонявших мочой, перегаром и немытым телом квартирах меня всегда ждут больные, алкоголик- Кузнецов, или злющая бабка Федотова, или какая-нибудь истеричная дамочка, которой, по её мнению, весь мир должен и обязан. Наверное, я всё же плохой врач, раз не могу понять и полюбить пациента, плохая любовница, плохая дочь. Вот бы стать кем-нибудь другим, например, той же Алиной. Ведь я могу, ведь я как-то уже попробовала стать Светкой Федькиной – круглой отличницей, самой популярной девочкой в классе. Ни с чем не сравнимые ощущения власти, могущества над тем, кто недавно был твоим недругом. Ты-он и всё же не он. Ты видишь его глазами, думаешь его мыслями, чувствуешь то, что должен ощущать он, но понимаешь, это- игра.

Я соскочила с кровати, распахнула окно, впустив сырой запах пробудившегося ото сна города. Вот так-то лучше. Вдох, глубокий, медленный, такой же медленный и глубокий выдох. Губы сжать в тонкую полоску, иронично приподнять бровки, волосы собрать в высокий хвост, вздёрнуть подбородок, глаза сузить. Всё, я теперь не тихоня- Лиза, я Алина – красивая, смелая, уверенная в себе девушка. Я влюблена, я любима, я счастлива и свободна, ведь мне всего двадцать три, а впереди вся жизнь, яркая, полная приключений и радостных событий.

Довольно потягиваюсь, старый диван скрипит. Чёрт, и зачем Вадик хранит эту рухлядь? Нет, когда мы поженимся, я сменю тут всё, и обои, и люстру, выброшу на помойку мерзкий ковёр. Избавлюсь от серванта. Вчера мы провели великолепную ночь. Красное вино, ролы, свечи, медленный танец под мою любимую композицию, плавна перетёкший в секс. А теперь- кофе в постель, всё как в кино.

– Ты читаешь мои мысли, – мурлычу я, принимая поднос. – Знал бы ты, как я не хочу на работу.

Вадим садиться рядом, смотрит, как я делаю глоток из чашки. Сколько же в его глазах нежности, сколько восхищения. Интересно, а на эту дуру Лизу Юрьевну он тоже так смотрел? Спросить бы, да как-то неудобно. Да и хрен с ней – дурой. Проворонила своё счастье. Вот и пусть теперь сидит у матери под юбкой, пока не состарится. Бедный Вадик, сколько же он натерпелся от этой сумасшедшей семейки!

– А как же медицинский долг? – смеётся мой любимый, легонько щёлкая меня по носу.

– Пусть Жополиза долг отдаёт. Чем ей ещё заниматься? Да и твои больные не помрут без массажа.

Кофе крепкий, без сахара, как я люблю. Мне несказанно повезло с Вадимом, он выполняет любое моё желание.

– А как же вызов к главному врачу, выговор и штраф? – Вадим говорит серьёзно, но в глазах отплясывают бесята, озорные. бесшабашные.

– Скажем, что заболели. Вот прямо вместе ты и я, подхватили какую-то заразу.

Ставлю чашку на журнальный столик, тяну Вадима на себя. Он стягивает с меня трусики, начинает массировать клитор. Массаж грубый, резкий, но мне это нравится, я кричу от наслаждения, жаждая большего. Царапаю ногтями гладкую кожу на его худой, жилистой спине, облизываю мочку уха. От Вадика пахнет мускусом и корицей, и этот запах возбуждает, срывает все запреты, стирает границы.

– Трахни меня! – кричу я ему в самое ухо. – Давай же, давай!

Он рывком входит и начинает двигаться, резко, глубоко.

Слабость удушливой волной накрывает меня, звенит в ушах, в груди разгорается пламя, но не пламя страсти, как всегда, бывало с Вадимом, а какое-то гадкое, смертоносное. Сердце стучит быстро-быстро, его биение болезненно отдаётся в висках. Лицо Вадима расплывается, искажается, как в комнате кривых зеркал. Его толчки омерзительны, мне хочется попросить, чтобы он остановился, но во рту пустыня, язык стал шершавым и неповоротливым. Пить, как же хочется пить!

– Что за хрень! – голос Вадика звучит фальцетом. Он выходит из меня и скатывается с дивана на пол.

Я глотаю ртом воздух, но это не помогает.

– Что за хрень, я тебя спрашиваю? – орёт Вадим, а в голове взрываются вулканы.

Вадим, напуганный, с перекошенным от ужаса лицом вскакивает с пола, его загорелое тело блестит от пота. Шлёпая босыми пятками по линолеуму, он уходит в ванную, я слышу шум воды, всхлипывания и матюки. Спустя какое-то время, он возвращается.

– Это что такое? – едва сдерживая очередной всхлип вопрошает он, протягивая мне зеркало.

Я смотрю на своё отражение и кричу. Ужас сковывает всё моё тело. Кричу и понимаю, что не могу остановиться. А Вадим сидит в углу и скулит, обхватив курчавую голову руками.

Всё моё лицо, шея и грудь покрыты радужными пятнами, словно кто-то разрисовал меня фломастерами. В центре красный пузырёк, а вокруг него кольца. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! Твою мать! Откуда это?

Наконец, Вадим вскакивает с пола и бьёт меня по щеке. Я успокаиваюсь, щека горит, но разве это боль? Боль внутри, она грызёт лёгкие, она царапает сердце, она сдавливает голову в могучих тисках. С трудом разлепляю губы, непослушные, сухие.

– Вызывай скорую, – выдавливаю я. – Мне плохо.

– Иди на хер! – взвизгивает Вадим. – Убирайся отсюда, шалава! Вон, я сказал!

Мой любимый вновь исчезает, что-то грохочет в прихожей, скрипит дверца антресоли, шуршат какие-то пакеты.

Потом, Вадим возвращается, такой же голый, но в перчатках диэлектриках. Моё слабое тело грубо хватают облачённые в резину руки, стаскивают с дивана, волокут по полу в прихожую. Я с трудом могу понять, что происходит, не сопротивляюсь, просто жду. Если Вадим так делает, значит – так надо. Ведь он меня любит.

Входная дверь открывается, меня швыряют на обшарпанный и оплёванный пол подъезда. На синих стенах похабные надписи, в углу пёстрая груда мусора, мигает тусклая лампочка, дух нечищеного мусоропровода кажется нестерпимым. Следом за мной на пол летит моя одежда. Плачу навзрыд, из горла вырывается слабый сип, я зову Вадима, прошу помочь, прошу воды. Но дверь его квартиры закрывается, щёлкает замок, и я остаюсь одна.

В серую, холодную реальность меня вышвырнуло резко, грубо, и я с трудом соображала, где нахожусь, и почему так холодно. Ветер, ворвавшийся в распахнутое окно яростно трепал шторы, разбросал по полу листы бумаги, некогда лежащие на столе аккуратной стопочкой. Пахло сырой почвой, бензином и ядовитыми выхлопами завода по переработки пластика. Я сидела на линолеуме, растрёпанная, в старой ночной рубашке, ослабшая, с противной испариной на лбу. Осознание сделанного подбиралось вкрадчиво, с коварной медлительностью. А ведь я не хотела, чёрт, не хотела! Просто решила на мгновение стать кем-то другим, ещё раз побыть с ним, чтобы ощутить, чтобы понять, как это происходит, когда без ограничений, без страха, без стыда. Разобраться, почему. За что он выбрал её, а не меня. Игра вышла из-под контроля, о чём, в своё время, когда-то предупреждал дед.

– Наше подсознание таит много тёмного, гадкого. Во время погружения выползает то, что человек прячет не только от других, но и от самого себя.

Ох, ну и гадкие же у меня мозги, раз смогли вообразить такое. Ощущение краха, обречённости погребло под собой. Я сотворила что- то ужасное, непоправимое, то, что никогда и никто не простит.

Глава 4. Локдаун

-Ты с ума сошла! – вскрикнула мама, швыряя на стол кухонное полотенце. Полотенце до стола не долетело, а в аккурат попало мне в лицо, мокрое, пропахшее прогорклым маслом.

– У меня не было другого выбора, – ответила уже, наверное, в сотый раз я, ощущая неимоверную усталость и от этого разговора в частности, и от всей ситуации в целом. – Если бы я отказалась, то пошла бы под трибунал, за неисполнение гражданского долга. Я не дура и понимаю, что туда отправляют всех, кого не жалко, кто не угоден. Я – ведьма, если ты ещё не забыла.

Хорошее объяснение и для мамы, и для себя самой. Мол, иду рисковать собой от страха перед наказанием, и уж никак не по причине грызущего изнутри чувства вины за содеянное. Словно тот факт, что я буду колоть уколы, обрабатывать пролежни, а, порой, и судна выносить, спасёт мир от радужной лихорадки.

– Ты словно малое дитя, Лизка, – ругала я себя. – Разбила мамину любимую вазу, и сама себя в угол поставила, сама себя наказала, дабы другие не наказали ещё суровее.

Противно, жалко. Неужели я думаю, что инквизиция, поймав Радужную ведьму, смягчит приговор, по причине работы этой самой ведьмы с больными? Нет, если меня найдут, то голову мою ничего не спасёт.

– Не надо объяснять мне очевидные вещи, – мать уселась на диванчик. – Но ты- врач, у тебя высшее образование. Так с какой это радости ты теперь должна колоть чьи-то задницы, подавать воду и таблеточки разносить? По-твоему, мы зря с папой себе во всём отказывали, не доедали, в рванных сапогах ходили, оплачивая твою учёбу?

За окном стояла нехорошая тишина, мёртвая, зловещая, неестественная. И казалось, даже небо над городком потемнело и застыло, превратясь в безжизненный лист холодной серой жести. Жители города попрятались в своих домах, и причиной была отнюдь не погода. Не кричали, играющие в хоккей мальчишки, не лаяли собаки, выведенные на прогулку заботливыми хозяевами, не горланили песни и не матерились алкоголики, не шаркал метлой старый, вечно угрюмый и недовольный жизнью, дворник. Что-то давящее, тревожное витало в воздухе. Крупные, мохнатые, окрашенные рыжим светом уличных фонарей, и от того, похожие на экзотических пауков снежинки бились о стекло.

– Откройте! Откройте! Впустите нас! Нам страшно!

Странно, как же быстро распространилась эта зараза. Всего за месяц успела накрыть не только город, а расползлась по стране, захватив и близлежащие государства. С каждым днём, если верить статистике, Радужная лихорадка брала в плен всё больше и больше территорий. Стремительная, опасная, безжалостная.

– Врачей и без меня там пруд пруди, а медсестёр не хватает. Все, кто там работал уволились сразу же, как только поняли куда ветер дует. А их особо никто и не задерживал. Зачем, когда ведьм набрать можно. Отчего бы двух зайцев сразу не убить, раз возможность такая предоставилась? – рассеяно ответила я, глядя в мутную серость окна. А ведь скоро Новый год. Вот только состоится ли праздник? До ёлки ли будет миру, до подарков ли?

– Ты – эгоистка, Лиза! У папы больное сердце, у меня – мигрени. И мне, и ему противопоказаны стрессы! А нам придётся переживать за тебя.

– Я должна была об этом рассказать главному врачу своей поликлиники или старому придурку из Минздрава?

Вспомнив пузатого коротышку в синем деловом костюме и розовой, блестящей потной лысой головой, я поморщилась. Сальный взгляд его глубоко-посаженных глазок скользил по мне в течении всего разговора. Изо рта представителя министерства воняло кислятиной, словно того только что стошнило.

А ведь я ещё на подходе к поликлинике почувствовала неладное. Оно – это неладное, витало в воздухе, слышалось в испуганных голосах прохожих, клубилось в надутых лиловых тучах декабрьского утреннего неба. Последний день перед всеобщей самоизоляцией, последний день свободы, последний день привычной жизни. Завтра закроются все магазины, кроме продуктовых и аптек, а по городу будут курсировать работники инквизиции и полицейские, штрафуя всякого, кто нарушит карантин. Но я ощущала и ещё что-то нехорошее, лично для меня. И я напряжённо ждала. Ждала, здороваясь с коллегами по пути к своему кабинету, ждала, принимая больных, ждала, глотая кофе, который казался горьким и противным. И когда это произошло, даже, почувствовала облегчение.

Секретарша Лена явилась за мной лично, не поленилась, поднялась на четвёртый этаж, хотя могла бы, как обычно, воспользоваться телефоном. Шёпотом сообщила, что меня вызывает главный врач, взяла под руку, словно лучшая подружка и потащила вниз по лестнице. Пробегающие мимо врачи и медсестрички отводили, припорошённые виноватостью, сочувствующие взгляды, стараясь поскорее убраться с нашего пути. И я ещё тогда подумала, что всё это не к добру. В душе росло чувство тревоги. Колпак унылой, бесцветной стабильности шёл трещинами, грозясь расколоться. Визит к главному всегда настораживает, да что там греха таить, пугает. Верно говорят в народе, что в кабинет начальника, как в общественный туалет, заходят лишь по крайней нужде. Но это приглашение не просто сбивало с толку, от него веяло опасностью, тухловатым душком чьей-то подлости. А пальцы Ленки с каждым шагом впивались в рукав моего халата всё крепче, словно я могла сбежать в любой момент.

Главный врач поликлиники – тётка суровая и грубоватая встретила меня радушно, как дочь родную, и это радушие напугало ещё больше. Обычно, Ирина Викторовна рычала, как ротвейлер и брызгала слюной, как бульдог. Но на сей раз начальница, то и дело поправляя пышную причёску цвета варёной капусты, разливалась соловьём.

– Заходи, дорогая, присаживайся. Знакомься, это представитель Минздрава, он хочет побеседовать с тобой.

Коротенький лысоватый мужичок, вольготно развалившийся в святая святых – кресле нашей начальнице откашлялся, что, вероятно, означало приветствие.

– Лизонька у нас, пусть и молодой доктор, но весьма и весьма перспективный, – без остановки тараторила Ирина Викторовна. – Она ответственная, исполнительная, доброжелательная.

Надо же! Лизонька? Это что-то новое! А куда делась бездарность, недоучка, позорящая белый халат, бездельница? Ох не к добру эти дифирамбы, не к добру!

– Надеюсь, Ирина Викторовна, очень надеюсь. – кряхтел коротышка, по-детски болтая пухлыми ножками, недостающими до пола. – А то, знаете ли, отдают тех, кого не жалко. Кстати, а вы сами не желаете присоединиться? Слышали, Светлана Степановна – главный врач седьмой поликлиники попала в мой список. Хотя считала себя неуязвимой, говорила со мной довольно дерзко, пыталась всучить мне какую- то медсестричку предпенсионного возраста. Но я решил, что Светлана Степановна мне нужнее. Не люблю дерзких, борзых и тех, кто не делится. Так, вы уверены, Ирина Викторовна, что мне нужна именно Лиза?

Лицо начальницы, ухоженное, румяное, пышущее здоровьем, приобрело сероватый оттенок, подбородок нервно задёргался. Представитель Минздрава, расплылся в глумливой, самодовольной улыбке, обнажив ряд кривых зубов, погладил жирное брюшко, как сытый крокодил.

– Уверяю вас. Лиза – то, что надо! -

Ирина Викторовна сама подвинула коротышке чашку кофе, попятилась в сторону двери, продолжая, заискивающе вглядываться в круглощёкое лицо гостя. – Ну ладно, у меня ещё дела. А вы тут сами с Лизаветой побеседуйте, всё ей объясните.

Начальница ушла, быстро, не оглядываясь, словно боялась, что её в любой момент остановят.

Мы с коротышкой остались одни.

– Ведьмочка, – закудахтал он, потирая пухлыми ручонками. – Вы ведь очень слабы здоровьем, вам категорически нельзя в радужную зону. Не в коем случаи нельзя!

Я молчала, не желая принимать правила навязанной игры, хотя догадывалась, к чему клонит коротышка. На данный момент я находилась в ситуации, где какой палец не укуси – будет больно. На лево пойдёшь- коня потеряешь, на право пойдёшь- голова с плеч. Можно, конечно отказаться и от той и от другой дороги, но тогда, мне светит трибунал, а так, как я ещё и ведьма, без привлечении к моему делу инквизиции никак не обойдётся.

– Очень уж тебе, ведьмочка, будет тяжко. Ты же, милая, жизнь свою там положить можешь. Ой не повезло, не повезло. В такой ситуации нужны связи, хорошие связи с влиятельным человеком. Без них – пропадёшь. Жаль будет красоту такую. Ты же молодая.

Коротышка цокал языком, шевелил кустистыми бровями, потирал потные ручонки и пялился на ту часть моего тела, где должна быть грудь, а выпирали жалкие бугорки. Правда представителя министерства этот факт не смущал, ему, вероятно, и бугорки нравились.

– Это мой гражданский долг! – гордо произнесла я. – Где нужно подписать?

Коротышка протянул мне лист с уже отпечатанным заявлением, вздохнул, в очередной раз, обдав меня запахом рвоты, укоризненно покачал головой.

Интересно, как бы отреагировала мамочка, если бы я согласилась на предложение коротышки?

Разговор теперь уже не просто раздражал, он бесил. Маме было страшно, как и всем, но вместо того, чтобы находить способы успокоения, она предпочитала выливать весь свой негатив на мою бедную головушку. Ведь мы- семья и должны функционировать слажено, как один организм. И если уж мама боится, то и я должна бояться вместе с ней, и не по-своему, а именно так, как это делает она.

Гудел старый холодильник, капала из крана вода, радио бубнило о том, что объявлен карантин по всей стране, граждан убедительно просят остаться дома. О том, что каждой семье позволяется отправлять своего представителя для решения бытовых вопросов или походов в магазин ни чаще двух раз в неделю, при условии предъявления специального пропуска. Легко сказать, а вот посиди дома с моими папочкой и мамочкой, послушай их упрёки и нравоучения все двадцать четыре часа в сутки. Хотя, я сама виновата, надо было замуж выходить. Да. ведьм особо замуж не зовут, но можно было бы попытаться. А я даже не пыталась, боялась огорчить родителей. Ведь замужество планировалось только после окончания института и никак иначе. Да и не вращалась я в кругу своих сверстников, отучилась и домой. Никто никуда меня не приглашал, да и я никого не звала. Моими целями были хорошие оценки да похвала родителей. Мама, папа, я – отличная, образцово- показательная семья, вот и вся моя юность, вся моя молодость.

– Ты должна была посоветоваться с родителями! – голос матери достиг самой высокой октавы. – Я всё расскажу папе! Он будет недоволен!

Мать рванула в прихожую, зашуршала в недрах своей необъятной, словно брюха гиппопотама, сумки, в поисках телефона. Я тоже встала с дивана, чтобы собрать вещи, скоро должен был приехать автобус, который повезёт сотрудников в инфекционную больницу, где нам предстояло теперь и жить, и работать. Чёрт! Работа, тяжёлая, опасная, изнуряющая, ещё не началась, а я уже устала.