Миссия из прошлого

Глава первая

396г. н.э. Южная Африка.

Темнело. Ветер мощными волнами, словно бушующий океан, гнал в небе тучи. Он то сбивал их в плотную монолитную массу, то вновь, через разрывы, давал последним, ослепительно-ярким на фоне мрачного чёрного неба, солнечным лучам коснуться земли. Тяжёлые, наполненные влагой тучи, то стремительно мчались вперёд, то неожиданно останавливались, сбивались в кучу и начинали кружиться в каком-то сложном, никому не понятном хороводе. Но спустя какое-то время, подчиняясь новому неистовому порыву бури, они переставали кружиться, и словно разбитые, наполовину затопленные морской водой корабли, медленно, нехотя разворачивались и вновь продолжали свой путь, увлекаемые невидимым, но зримо ощутимым, течением воздушных масс.

А внизу, по пустынной пыльно-красной равнине, лишь изредка покрытой островками засохшей чахлой травы, стремительно мчался всадник. Он упорно гнал высокого чёрного жеребца навстречу усиливавшимся порывам ветра, который с холодным равнодушием безжалостно обрушивал на них каждый раз всё новые и новые массы мелкой пыли и сухой травы. За спиной всадника виднелось багровое зарево пожаров, что огромным кольцом охватили город, высокие крепостные стены которого уже скрылись за горизонтом и показывались лишь с вершины очередного невысокого холма.

К груди всадника крепко прижималась молодая девушка. Она дрожала от холода и старательно прятала лицо в сложную драпировку своего роскошного платья, когда-то ярко-белого, с краями красиво обшитыми золотыми нитками, а сейчас грязно-серого, усыпанного повсюду бурыми, уже засохшими, пятнами крови, спасаясь от беспощадного, настырно проникавшего во все щели, ледяного ветра. Тысячи мелких песчинок, прорвавшись к телу, впивались в него тысячами раскалёнными иголками, но девушка не жаловалась, молчала, и лишь ещё крепче прижималась к тёплой груди молодого воина.

Гамилькар, опустив лицо, вдыхал тонкий аромат, исходивший от волос девушки и порой крепко прижимал её рукой к себе, стараясь уберечь от особо сильных толчков. В эти мгновения его сердце начинало бешено колотиться в груди и чувство нежной любви переполняло его душу. Он понимал, что его спутница очень устала и отчаянно нуждается хоть в небольшой передышке. Но останавливаться было нельзя. И он, недовольно сжав губы, вновь пришпоривал своего коня.

В непрестанной борьбе с усталостью и холодным ветром, прошёл ещё один час стремительной гонки. Неожиданно впереди выросла цепь невысоких холмов, за которыми виднелась гряда красных песчаников. Она мрачной стеной во весь горизонт преграждала путь. Сквозь нагромождения высоких скал, насколько хватало глаз, нигде не было видно ни одного сквозного прохода. Это действительно была стена, тупик. Но всадник ни мгновение не замедлил бег своего коня, ведь именно там было спасение, и именно там, в этих красных скалах, был конец их изматывающей, изнурительной гонки.

Гамилькар поднял глаза к, теперь уже полностью закрытому тучами, небу и лицо его осветила, сняв на миг напряжение, слабая улыбка: скоро начнётся дождь и он уничтожит, скроет от преследователей все их следы. Только бы успеть! Только бы выдержал конь! Но конь, тяжело взяв подъём очередного холма, вдруг бешено захрипел и, дико задирая морду, начал пятить назад, не обращая уже никакого внимания на засвистевшую плеть хозяина, властно заставлявшего скакать дальше. Гамилькар быстро спрыгнул на землю, и, крепко намотав на руку поводья, стал торопливо отводить, успокаивать вспотевшего, дрожавшего мелкой дрожью жеребца, начиная уже понимать, что его Урагану не вынести больше такой нагрузки.

Шум приближающейся погони заставил Гамилькара обернуться. Двое всадников стремительно вынеслись на вершину ближайшего холма. Случайных людей тут быть не могло. Это могли быть только враги. И они явно заметили их. Гамилькар бросил быстрый взгляд на скалистую гряду, прикидывая расстояние до неё, и тут же печально покачал головой – слишком далеко, враги настигнут их раньше, чем они успеют добежать до спасительных скал.

– Элисса! – громко крикнул он девушке, всё ещё сидевшей на храпевшем скакуне. – Скачи к скалам! Держи на то высокое дерево! Там в зарослях вход в пещеру! Там мой отец! Он поможет тебе! Я задержу их!

Не теряя времени, Гамилькар быстро снял пристёгнутые к седлу лук и колчан с несколькими стрелами, затем, развернув жеребца в нужном направлении, нежно погладил его по шее и, склонившись к самому уху, тихо прошептал: – Друг, не подведи, спаси мою любовь… – и уже громко: – Вперёд, Ураган!

Ураган, будто поняв немую, невысказанную просьбу своего хозяина, помчался было стрелой, как вдруг другая, уже самая что ни на есть настоящая стрела глубоко вонзилась ему в заднюю ногу. Острая боль пронзила Урагана, и он, яростно заржав, стремительно поднялся на дыбы…

– Но… – Элисса, собравшаяся было, что-то гневно возразить Гамилькару, вдруг резко замолчала, удивлённо увидев вместо красных скал далёкое тёмное небо, а затем стремительно приближавшуюся землю; позже что-то ожгло её правый висок и она, мгновенно потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту – туда, где нет ни боли, ни страданий.

Гамилькар, увидев, как рухнула на землю девушка, с криком бросился к ней. Её странная неподвижность испугала его. Но быстро убедившись, что его Элисса жива и просто потеряла сознание от удара головой о камень, он, не тратя время на то, чтобы привести её в чувство, быстро оттащил её в сторону, под защиту большого валуна. Затем, стремительно выпрямившись, поднял лук и стал готовиться к схватке с приближающимися врагами. Всадниками были уже совсем рядом, не далее чем в пяти десятков шагов от них.

Краем глаза Гамилькар успел заметить блестящие, слезящиеся от боли и в тоже время какие-то виновато-потухшие глаза Урагана, который словно бы винился перед ним и отчаянно просил прощение за упавшую Элиссу, а также за то, что не может помочь своему другу-хозяину в предстоящей битве и оставляет его один на один с многочисленными врагами. Чёрный жеребец больше не ржал дико от боли, а лишь временами пофыркивал и стоял неподвижно, очевидно боясь, что лишнее движение может вновь вызвать приступ страшной, невыносимой боли в задней ноге. Помочь ему сейчас было невозможно, и Гамилькар, недовольно скрипнув зубами, торопливо отвернул от Урагана голову, весь полыхая от ярости.

Вспыхнувшая в груди ярость мгновенно прогнала усталость, и одновременно удвоила, утроила силы Гамилькара. Это было то, что ему нужно. Ярость просто кипела внутри него, грозя в любое мгновение лавой выплеснуться наружу. На мгновение он стал похож на загнанного раненого тигра, когда боль и ярость заставляют его временно забыть о страхе смерти и отчаянно броситься на своих преследователей. Однако Гамилькар силой воли очистил своё сознание и подавил в себе это неверное, безрассудное желание немедленно броситься навстречу своим противникам. И, словно опомнившись, его мозг начал работать чётко и ясно, пытаясь найти единственно верное в данных условиях решение. Он должен выиграть этот бой. Он должен уничтожить своих врагов и ни в коем случае не должен погибнуть сам – иначе следом за ним погибнет и Элисса.

Враги стремительно приближались. Медлить было больше нельзя. Гамилькар быстро выхватил из колчана стрелу и натянул тугой лук. Первый всадник, отбросив свой ненужный более лук, теперь выставил вперёд тяжелое длинное копьё и, прикрывшись шитом от возможной стрелы Гамилькара, нёсся прямо на него. Стрелять в него было бесполезно. Зато второй всадник, с красным пером на шлеме, щитом прикрыться не успел – и оперённая стрела Гамилькара бесшумной молнией вошла туда, где между тёмным воротом доспехов и окончанием бронзового шлема, белела тоненькая полоска шеи. Через мгновение, так и не успев ничего понять, всадник выпустил поводья из рук и с грохотом рухнул прямо на каменистую землю. Шлем с красным пером, слетев с головы хозяина, высоко подпрыгнул пару раз и отлетел далеко в сторону – красивый, прочный, но, увы, никому уже более ненужный. Зато сразу стала видна кудрявая голова с молодым, совсем ещё юным, безусым лицом…

Бледный, едва видимый лучик света, пробившись каким-то чудом сквозь плотную пелену чёрных дождевых туч, мягко скользнул по этому юному лицу, словно скорбя об этой напрасно загубленной жизни. За что он погиб? Ради чего отдал свою молодость и жизнь? Ответа на эти вопросы никто не дал… Лишь солнечный лучик, остановив свой неумолимый бег, чуть задержался на его открытых, немигающе уставившихся в холодное небо глазах, на короткое мгновение осветил их, одновременно наполняя теплом и жизнью, а затем, ярко вспыхнув, исчез, ушёл обратно в небеса, унося с собой последнюю искру жизни из этого, ещё совсем недавно полного сил, молодого тела…

Гамилькару, однако, было не до печали по погибшему врагу. Вновь зазвенела тетива, и вторая стрела, сверкая острыми гранями наконечника, с хищным свистом устремилась навстречу своей жертве. Её полёт был быстр и неуловим, казалось ещё секунда и она вонзится, вопьётся в тёплую податливую живую плоть… Но, встретив умело поставленный опытной рукой щит, она, жалобно звякнув, с треском сломалась пополам и безжизненными обломками рухнула прямо на землю, под копыта бешенно несущегося коня. Больше ей уже не взлететь…

Промах! Какая жалость!..

Времени, чтобы достать и пустить новую стрелу не оставалось, поэтому Гамилькар, без колебаний отбросив в сторону ненужный более лук, стремительным движением выхватил из-за пояса нож, и, широко расставив ноги, приготовился к встрече с последним противником. Дождавшись, когда наконечник тяжёлого копья окажется всего в двух метрах от его груди, он неожиданно метнулся вправо, уходя от удара, затем резко развернулся и тут же метнул нож…

Всадник, не успев повернуть копьё, проскакал дальше и, ругнувшись от досады, принялся разворачивать скакуна для новой атаки. Но тут конь, неожиданно дико заржав, резко поднялся на дыбы, едва не сбросив своего седока на землю – тот с большим трудом удержался в седле; из задней ноги лошади торчал нож, вошедший в неё по самую рукоятку.

Леонид яростно выругался, его конь стал совершенно неуправляемым. Отбросив копьё, Леонид, несмотря на вес тяжёлых доспехов, легко спрыгнул на землю и, с такой же лёгкостью, отскочил в сторону, чтобы не попасть под копыта собственной взбесившейся лошади. Увидев нож Гамилькара, он зло сплюнул и процедил сквозь зубы:

– Проклятый щенок! Столько золота ушло на эту клячу! Ну, ничего, за твою шкуру я получу столько золота, что хватит на три десятка добрых скакунов!

Тяжело дыша после бешеной скачки, Леонид неспеша осмотрелся вокруг. Прежде всего он убедился, что остальной погони ещё не видно. Затем взглянул налево, на раненого жеребца Гамилькара, который, хромая, медленно шёл к его кобыле. Ещё дальше, широко раскинув руки, лежал труп его спутника с торчавшей в горле стрелой. «Метко стреляет щенок!..» Темно-красная кровь, густо залив грудь убитому, продолжала стекать на землю, где уже образовалась целая лужа. Вездесущие мухи, облепив рану, радостно гудели, спеша воспользоваться даровым угощением, и без малейшего страха садились прямо на безжизненные чёрные глаза… Леонид недовольно поморщился – безмозглого парня было немного жаль. Из хорошей, богатой семьи сосунок, будет потом ему папаша выговаривать, что не уберёг сына. Ну да ладно, хрен с ним… Переведя взгляд вправо, Леонид заметил лежавшую под большим валуном Элиссу. Она была жива. Леонид радостно улыбнулся – отлично, остальной погони нет, а значит, вся награда достанется только ему одному. Недаром он так спешил. Леонид, привычным движением вытащил из ножен тяжёлый длинный меч и, изобразив на лице широкую, добродушную улыбку, медленно пошёл навстречу Гамилькару.

Как-то незаметно для людей на равнине стих ветер. Вернее, он не стих, а вернулся назад, ввысь, туда, где в бешеном хороводе продолжали кружиться тяжёлые чёрные тучи, полностью закрывшие собой весь небосвод. Ветер ушёл, оставив всех внизу в тревожной гнетущей тишине, в ожидании того момента, когда после страшного грохота и сверканья молний, сначала робко, по одной капле, а затем всё сильней и сильней на землю хлынут, потоком обрушатся небесные воды и, исстрадавшаяся после длительного зноя, сухая земля не начнёт с жадностью впитывать долгожданную, живительную влагу.

Да, дождь в этих местах это милость, благославенный дар божий. Однако сама буря жестока, коварна и опасна. Толстые, упругие струи воды, словно бичом, будут немилосердно хлестать землю, грозя уничтожить всё живое, а сильные порывы ветра, что с корнем выворачивают могучие вековые деревья, могут без труда сбить с ног человека и завалить его тело камнями и землёй. Берегись! Берегись, человек! Спеши воспользоваться той короткой передышкой, что милостиво даёт тебе природа в затишье перед бурей! Но люди, стоявшие внизу с обнажёнными мечами, не обращали на неё никакого внимания, спеша устроить свои, более насущные и важные, земные дела. Ибо только один из них выйдет живым из предстоящей жестокой схватки, чтобы затем, устремив взор к небесам, ужаснуться грядущей буре. Но только тогда, не раньше!

Гамилькар без труда узнал в приближающемся противнике Леонида. Они были знакомы давно. И более того, именно Леонид был его командиром в том памятном пограничном походе, когда Гамилькар из неопытного зелёного юнца превратился в настоящего воина. Они не были ни друзьями, ни врагами. Но, тем не менее, странное, на уровне подсознания, чувство резкой антипатии, не давая ошибиться им обоим, давно определяло их взаимоотношения.

Леонид, несмотря на многочисленные морщины и густую бороду, был не стар, ему едва перевалило за сорок. Невысокое, мощное коренастое тело, выпуклая как у борца грудь, сильные, в переплетенных жгутах мышц, руки, бычья шея и большая голова. Всё это, плюс толстые мускулистые ноги, говорило об огромной физической силе. И действительно, несмотря на полный комплект тяжёлого защитного вооружения, Леонид передвигался по земле на редкость легко и свободно, с какой-то неестественной кошачьей грацией. Он превосходно владел копьём, мечом, и по праву считался одним из лучших бойцов в столице.

Голову Леонида украшал изящно сделанный шлем, скрывая от посторонних глаз его яйцеобразный лысый череп. Рыжим огнём горели на лице усы и тщательно ухоженная борода. Его можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Глаза – прищуренные, холодные, безошибочно выдавали его истинную сущность – убийца. А он и был убийцей. Леониду нравились сражения, нравилось то напряжение в мышцах, то чувство, когда взбудораженная кровь мощными толчками идёт по венам, и тот опьяняющий восторг, когда враг повержен, упал, а меч с хрустом входит в его тело, крушит кости и режет, рвёт на части ещё живую податливую плоть. Вот это последнее ощущение и нравилось ему больше всего на свете. Вид крови, резаных ран, а также дикие вопли ужаса и боли, приводили Леонида в подлинный экстаз. Он буквально упивался болью и страданиями поверженных врагов. Он всегда лично пытал захваченных пленных, а раненных врагов любил добивать быстрыми, давно отточенными ударами, после которых смерть была неизбежной, но долгой и мучительной. И врагу можно сказать везло, если, не вынеся страшных криков и стонов, кто-нибудь из сердобольных подчинённых Леонида не добивал его прямым ударом меча в сердце. И даже сейчас, эта улыбка доброго, радушного дядюшки, с которой он шёл навстречу Гамилькару, больше походила на оскал страшного, кровожадного дикого зверя, готового растерзать тебя при твоей малейшей оплошности.

И Гамилькар, ожидая улыбающегося Леонида, нисколько не обманывался относительно его истинных чувств и намерений. Он скорее поверил бы ядовитой гадюке, чем Леониду.

Гамилькар, в свой черёд, тоже огляделся. Нет, ждать, когда на близлежайших холмах появятся остальные участники погони, нельзя. Нельзя ни в коем случае. Это верная гибель. И как ни силён и грозен Леонид, но он должен убить его. И причём, как можно быстрее. Выбора у него нет! Только так! И даже погибнуть в схватке он не может, вернее, не имеет на это право! Ибо без него умрёт и Элисса, и он не сдержит своей клятвы спасти её. А он дал эту клятву ей, её отцу и самому себе. И гореть ему в аду, если он не сдержит своей клятвы. Нет, он должен только победить.

Гамилькар резко выпрямился. Высокий, широкоплечий, с узкой талией и со спокойным гордым лицом – он был красив в этот миг высокого отречения. Его тёмные глаза горели огнём любви и… и жаждой сражения, чтобы в настоящем бою доказать своё право любить и быть любимым. И в них не было страха перед судьбой, только твёрдая решимость сражаться до конца.

Не ожидая, когда Леонид подойдёт ещё ближе, Гамилькар стремительно бросился ему навстречу и первым нанёс удар. Этот порыв несколько удивил Леонида, нисколько не сомневавшегося в исходе предстоящей схватки (то есть в своей собственной победе), но, тем не менее, он легко парировал удар меча, направленный ему в голову, и тут же ответил серией молниеносных выпадов, после которых Гамилькар едва не потерял свой меч. Леонид был опытнее, искушённее в подобных схватках, да и, к тому же, намного сильнее физически. Гамилькар сразу почувствовал это. Он устал, очень устал. Его израненное, измученное тело давно требовало отдыха, но он не сдавался. Ярость и страстное желание победить удвоили его силы и, под насмешливым взглядом Леонида, он вновь поднял меч и перешёл в атаку…

Вскоре противники разошлись и, тяжело дыша, начали медленно ходить по кругу, внимательно наблюдая друг за другом. Каждый из них ожидал того короткого, неверного момента, когда противник расслабиться, допустит оплошность, пусть даже самую маленькую, и можно будет довершить бой одним единственным точным ударом. Ожидание затянулось. Леонид не выдержал первым, и его меч начал новую пляску смерти.

Гамилькар, с трудом отразив мощные удары Леонида, сам перешёл в наступление. Один из его выпадов оказался удачным – остриё его меча прочертило кровавую полосу на правой ноге Леонида, чуть повыше бронзовых поножей. Леонид скривился от боли и пошатнулся. Гамилькар возликовал и усилил натиск. Надо закрепить успех, победа близка… Но внезапно его меч провалился куда-то в пустоту и, тотчас же, сильный удар локтём в затылок потряс его до основания. «Вот и всё…» – мелькнуло у него в голове. Он как сомнамбула сделал ещё несколько шагов вперёд, а затем, словно потеряв все свои силы, медленно опустился на колени. Темнота в глазах, странная слабость во всём теле – Гамилькар утратил всякую связь с реальностью: кто он, где он, что с ним… Неясные образы кружились вокруг него, чьи-то лица мелькали перед затуманенным взором, но он никак не реагировал на них. Он находился в полной прострации. И вдруг, совершенно неожиданно, откуда-то издалека, из самых глубин подсознания, пришло имя – Элисса… Элисса. Элисса! Через мгновение это имя вернуло ему память и дало новые силы. Гамилькар быстро открыл глаза и с силой выбросил правую руку вперёд. Остриё его меча попало точно между двумя пластинками доспехов Леонида и с лёгкостью вошло глубоко в плоть…

И Леонид, ещё секунду назад наслаждавшийся видом поверженного противника, уже готовился было, взяв меч обеими руками, нанести сверху последний удар, не сразу и понял, откуда вдруг взялась эта странная, режущая боль в животе, которая с каждым мгновением всё усиливалась и усиливалась. Силы враз оставили его, а мир вокруг начал стремительно темнеть и гаснуть. Уже ничего не понимая, он сделал один шаг назад, затем безвольно зашатался и, по-прежнему держа меч обеими руками, начал быстро падать вперёд. И уже в падении его меч достиг таки своей цели, пронзив правый бок Гамилькару, и заставляя новоявленного победителя упасть на землю рядом с побеждённым.

Прошло несколько минут. Застонав от боли, Гамилькар, ругая свою беспомощность, медленно поднялся. Правый бок горел как в огне. Зажав рану рукой, Гамилькар подошёл к лежавшему на спине Леониду и выдернул свой меч из его живота. Тело Леонида несколько раз дёрнулось и замерло навсегда. Гамилькар устало посмотрел на своего грозного врага, затем отвернулся от него и посмотрел на север. Бледные красные всполохи на горизонте говорили о том, что город всё ещё горит, но самое главное – остальных преследователей пока что не было видно. «Может быть, они потеряли нас?» – мелькнула у него в голове успокоительная мысль. Но Гамилькар, покачав головой, тут же отбросил её – шансов на это было слишком мало. Ему и Элиссе, по-прежнему, грозила смертельная опасность.

Нет, времени терять больше нельзя. Опираясь на меч, Гамилькар с трудом доковылял до Элиссы. Глаза девушки по прежнему были закрыты – она так и не пришла в сознание. Гамилькар с беспокойством посмотрел на её прекрасное лицо, и уже хотел было нагнуться, чтобы попытаться поднять её, как, вдруг, странная слабость навалилась на него и он, медленно оседая, упал на землю рядом с девушкой…

Глава вторая

К югу от цепочки холмов, где принял свой бой Гамилькар, протянулась длинная, насколько хватало глаз, скалистая гряда. Вытянувшись с запада на восток, она шла почти параллельно холмам, на расстоянии всего триста-четыреста шагов от них.

Скалы, сложенные из красного песчаника, были невероятно живописны и красивы. А при солнечном свете они приобретали ещё более удивительный вид. Игра света и теней буквально преображала их – они не только причудливо меняли свой цвет от чёрного до кроваво-красного, но, и казалось, меняли даже свою форму, образовывая различные фигуры и композиции…

Вот, вглядитесь повнимательней в группу самых высоких остроконечных скал в центральной части гряды, проходит минута, другая, и вы вдруг с удивлением обнаруживаете, что смотрите уже не на скалы, а на прекрасный, волшебный замок. Вы поражены, вы в восхищении замираете на месте, а ваше воображение тут же включается в работу, спеша доделать то, чего не видят и не могут увидеть ваши глаза.

Проходит секунда, и вот над шпилем главной башни гордо взвивается знамя, а на балконе появляется молодая девушка просто изумительной сказочной красоты. Её распущенные длинные волосы слегка развиваются на ветру, а на голове ярким солнцем пылает золотая корона. Чуть ниже, вдоль зубцов боевых стен ходят часовые, и наконечники их копий хищно блестят на солнце. Кажется, ещё чуть-чуть и откроются главные ворота замка, и оттуда появится величественная колонна пышно разодетых всадников-рыцарей во главе с грозным и бесстрашным королём, восседающем на огромном, чёрном как смоль жеребце. Король величествен и горд. Голова, увенчанная короной, поражает чеканной красотой и мужеством, и тысячи горожан радостно приветствуют его и его преданных рыцарей, провожая на битву с кровожадным драконом. Глаза моргнут – и вот уже нет ничего. И ты, собравшийся было стремглав бросится вперёд, чтобы поближе посмотреть на удивительное зрелище, разочарованно остаёшься на месте. Но нет, справа, вдруг, оживает одинокая скала, и ты вновь в восхищении замираешь. Скала прямо на глазах превращается в огромного орла, он в прыжке отрывается от земли и медленно взмывает ввысь. Орёл, расправив гигантские крылья, парит в облаках, молчаливый и грозный. Его царственная голова смотрит вниз, выискивая добычу. Неожиданно, с радостным клёкотом, орёл резко бросается вниз и вскоре вновь поднимается в небо, держа в когтях трепещущуюся добычу – не какого-то там жалкого маленького кролика, а огромного, с длинными острыми бивнями, слона…

Но это всё днём, под яркими лучами солнца, а сейчас, на фоне вечернего, полностью закрытого чёрными тучами, неба скалы выглядели мрачно, жутко и уныло. И трудно было поверить, что именно от них Гамилькар ждал спасения. Но это было именно так…

Старый Ганнон уже засыпал, когда сквозь сон ему послышалось испуганное ржание лошади. Он поспешно открыл глаза и прислушался. «Показалось, – через минуту решил он. – Откуда тут взяться лошади, да ещё в такую погоду? В такую бурю все дома сидят…» И в самом деле, местность, где уединённо жил Ганнон, была совершенно безлюдной. Дикая пустыня, которая практически никем не посещалась из людей, лишь редкий охотник попадал сюда, преследуя добычу.

Но вот ржание повторилось, и на этот раз более отчётливо. Ганнон, кряхтя и покашливая, встал с деревянного ложа, покрытого большой шкурой льва, и, не торопясь, направился к выходу из пещеры, одновременно задаваясь вопросом: кто бы это мог быть? Пещера, где он жил, была неизвестна никому, за исключением лишь его сына – Гамилькара, да двух старых преданных рабов. И эту тайну удавалось сохранить на протяжении всех восьми лет, что он прожил здесь.

Несмотря на простую, и даже бедную одежду, Ганнон отнюдь не выглядел простолюдином. Он являлся потомком очень древнего знатного рода Зенов. Этот благородный род издавна поставлял своей стране прекрасных воинов и полководцев, искусных мореходов, опытных чиновников и дипломатов – и, казалось, не было в стране человека, который бы не слышал о нём.

Ганнон был стар – ему давно перевалило за пятьдесят. Он весь высох, казалось, остались лишь кожа да кости, и если бы не седые волосы и густая борода, то он со своим невысоким ростом был бы весьма похож на тщедушного подростка. Время не пощадило Ганнона, бурно прожитые годы оставили свой след на его иссечённом морщинами лице. И лишь только глаза остались нетронуты временем – они остались такими же молодыми, как и сорок лет назад, когда он был совсем юным отроком, и, несмотря ни на что, светились умом, мудростью и … и какой-то отрешённостью от всего земного. Вот эта отрешённость, вместе с морщинами и сединой, и придала его лицу черты благородной старости. И надо отметить, что так происходит не всегда, и это даётся не каждому. Такое даётся человеку только тогда, когда у него добрая, благородная душа. Ибо ближе к концу жизненного пути, время как безжалостный рентген отчётливо высвечивает на лице все наши явные и тайные пороки. Пьянство и обжорство, жестокость и эгоизм, тщеславие и гордыня, злоба и многое другое – всё это неудержимо выходит наружу, отражаясь как в зеркале на лице, их уже не скроешь и не спрячешь под лицемерной маской как в годы былой молодости. И лишь всё то лучшее, что есть в нас, вкупе с житейской мудростью и опытом прожитых лет, и позволяет нам в старости приблизиться к образу тех благообразных старцев, что мы так любим, ценим и уважаем.

Последнее время Ганнон часто болел. Годы, наполненные далёкими походами, жестокими сражениями, встречами с людской подлостью, обманом и предательством, а также горечь от потери близких – всё это надломило железное когда-то здоровье Ганнона. Болея, он всё чаще вспоминал своих покойных родителей и великого деда, которым всегда так гордился. Недалёк был уже и тот день, когда и он уйдёт, соединится с ними навсегда. Мало что держало его здесь, в миру. Лишь одна ниточка кровоточила и пульсировала душевной болью – Гамилькар, его старший, и, увы, теперь единственный сын, последняя надежда на продолжение их славного рода. Жена и трое других детей Ганнона давно уже в могиле, подло убиты неизвестными убийцами. Двое его младших братьев погибли совсем молодыми, так и не оставив потомства. Женить сына, дождаться долгожданных внуков и тогда уж можно будет умереть со спокойной совестью. Думы о смерти, о судьбе сына особенно часто посещали Ганнона тёмными вечерами, перед самым сном. Или же тогда, когда старое сердце вдруг неожиданно начинало болезненно сжиматься внутри, грозя совсем остановиться, или же, наоборот, начинало бешено колотиться в груди, отдавая гулкими ударами в висках, а дыхание перехватывало так, что порой трудно было сделать следующий вдох…

Подойдя к выходу из пещеры, Ганнон напряжённо замер и внимательно прислушался – опыт прожитых лет давно приучил его действовать осторожно и обдуманно. Однако ни один посторонний звук не долетел до его уха. Кроме воя ветра ничего не было слышно. Наверное показалось… Но внезапно лёгкая тень тревоги пробежала по его лицу. Сын… А если это он…

Ганнон быстро убрал три деревянных бруса, что преграждали путь в пещеру – они служили преградой, защитой от крупных и мелких хищников. Сам же вход представлял собой узкий проход шириной около метра внизу и заметно сужавшему к верху, полностью сходясь на высоте где-то около трёх метрах. Густые заросли кустарника, росшие снаружи, полностью скрывали вход от чужих, любопытных глаз. Ганнон осторожно высунул голову наружу, но ничего так и не увидел – густое переплетение веток дикой яблони ожидаемо закрыло от его взора всю местность. Чтобы что-то узнать, нужно было идти на равнину.

Ганнон не колебался боле ни секунды, его сердце упорно подсказывало ему, что дело касается его сына. Его Гамилькара… Вернувшись к ложу, он быстро повязал на поясе ножны со старым верным мечом и, захватив короткое копьё, торопливо двинулся к выходу. Пройдя сквозь заросли кустарника по едва заметной тропинке, он осторожно отогнул ветки и с беспокойством начал рассматривать лежащую впереди местность.

Было темно: чёрные тучи полностью закрыли собой небо, и вечерний сумрак теперь господствовал везде, лишь небольшое просветление было там, где заходящее солнце уже было готово уйти за горизонт. Тем не менее, Ганнону удалось разглядеть вдали смутные силуэты трёх лошадей, но вот людей, как не напрягал он глаза, разглядеть ему не удавалось.

– Что ж, придёться идти дальше, – еле слышно пробормотал Ганнон, поправляя на поясе тяжёлый меч, и тут же, чтобы немного подбодрить себя, торопливо добавил: – Благо тут недалеко, всего каких-то триста шагов…

Старик шёл медленно, обходя небольшие валуны и острые мелкие камни, на которых было так легко подвернуть ногу, но вскоре какая-то смутная тревога в груди заставила его ускорить шаги. Поддавшись зову чувств, он пошёл быстрее, пренебрегая всеми мерами предосторожности.

Преодолев небольшой подъём, Ганнон остановился, тяжело дыша. Затем, окинув опытным взглядом поле боя, быстро восстановил картину недавно разыгравшегося сражения. Вдруг один из воинов застонал и попытался подняться. Ганнон немедленно повернулся к нему, и тут его сердце словно сдавило изнутри ледяными тисками.

– Гамилькар!.. – с трудом выдохнул он и, забыв про усталость, со всех ног бросился к раненому сыну.

Схватив его подруки, он помог ему подняться, придерживая за талию. Вскоре Гамилькар уже стоял на ногах самостоятельно, опираясь на свой меч. В голове Ганнона крутилась целая куча вопросов, но он моментально забыл о них, едва увидев, что все его руки измазаны кровью. Страшная догадка огнём ожгла его душу. Он перевёл взгляд на торс сына и испуганно обмер: Гамилькар крепко зажимал рукой рану в левом боку, но кровь, тем не менее, легко просачивалась сквозь плотно сжатые пальцы и тоненькими струйками стекала на землю.