У гр. Толстого есть одна особенность, которая бросается в глаза. Он не обрабатывает своих произведений. Можно подумать, читая «Исповедь», «В чем моя вера?», «Крейцерову сонату», что это только черновики, которые еще будут переписаны набело, будут переработаны и со стороны стиля, и со стороны отдельных литературных подробностей. В произведениях Толстого нет того порядка, той схематичности, которые так обычны у самых ординарных писателей. Он бросает вповалку все, что ему приходит в голову, мало заботясь о внешней литературной отделке. Сравните толстовскую манеру письма с тургеневской. Какая поразительная разница! Там почти стихийная грубость, без всякого расчета на эффект, без всякого признака искусственной гранки, – здесь тонкая, барская, изысканная красота, какое-то нежное сияние, аристократически задумчивые краски. Толстой не пишет, а работает, в поте лица, засучив рукава, нагнувшись всем своим могучим корпусом, – Тургенев приводит в порядок наблюдения, сделанные с превосходной веранды, через увеличительное стекло дорогого бинокля из слоновой кости. Толстой без всяких хитрых затей, по-мужицки, по-дурацки, ведет бесконечно тяжелую трудовую упряжку, – Тургенев сочиняет чудные гимны природе, людям, искусству, не без пафоса, но с некоторой хитрой и загадочной усмешкой на своем выразительном, умном лице. Толстой и Тургенев – это два различных темперамента. Толстой – это та Россия, которая стоит спиной к окну, прорубленному в Европу, Тургенев – это русская Европа, со всем ее блеском, со всеми ее выдумками… Надо сказать правду: от европейской России слишком часто веет досадной фальшью. Пробегите переписку А.А. Фета с Боткиным, Тургеневым и Толстым. Сравните письма Тургенева и Толстого. Какой удивительный контраст! Письма Тургенева блещут каким-то неудержимо истерическим остроумием. Шутки, прибаутки, иностранные фразы в кавычках, щипки направо, щипки налево. Письма Толстого – их сравнительно немного – сама простота. Ни тени легкомыслия, ни следа каких бы то ни было потуг. Тургенев простого слова не скажет, не подмигнув коварно одному, не задевши другого, – Толстой говорит без всяких прикрас, теми хорошими русскими словами, которые идут прямо от сердца к сердцу.

Толстой натура редкая не только по своим чрезвычайным талантам, но и по своей необычайной глубине. Умер брат его на Гиерских островах. Толстой пишет: «Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что был Толстой, для него ничего не осталось». Вот что значит подумать о смерти. Смерть есть загадка: для чего жизнь, если есть смерть? Для чего труд, порывы к добру, вся эта суета борьбы и страданий, коли завтра придет смерть и холодной рукой перережет мне горло? Какой смысл имеют все мои искания, коли от того, чем я был сегодня, завтра не останется ничего? Смерть есть поглощение себя в ничто. Но если смерть такова, то жизнь хуже смерти. Я вышел из дома и знаю, что мне уже больше не вернуться. Пройду несколько сажен и упаду. Это мне известно доподлинно. Не меня одного, но всех ожидает то же самое. «Мы все сойдем под вечны своды и чей-нибудь уж близок час». Но тогда лучше не идти. Лучше не жить. «За несколько минут перед смертью, – пишет Толстой о своем брате, – он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: „Да что ж это такое?“ – Это он ее увидал, – это поглощение себя в ничто. А уж ежели он ничего не нашел, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше. И уж верно ни я и никто так не будет до последней минуты бороться с нею, как он». Крик отчаяния, вырвавшийся из груди человека лицом к лицу со смертью, для нас вполне понятен. Толстой вторит этому крику. Не чувство личного сожаления возбуждает в нем смерть брата, а чувство глубокого и искреннего недоумения… В самом деле: если б хорошенько осмыслить, что жить значит постоянно уходить от жизни, удаляться от нее, – самая жизнь, быть может, превратилась бы в нечто более интересное и нужное. Если б, выходя из дома, человек говорил себе: я иду на смерть, – не было бы и миллиардной доли тех несчастий, которыми переполнено наше существование. Но люди не видят, что топор смерти уже занесен над ними. Захотел мужик Пахом захватить как можно больше башкирской земли. Ему сказали: отсюда поди, сюда приходи. Какой хочешь крут забирай, только до захода солнца приходи назад. Что обойдешь, все твое будет. Позарился Пахом, забрал много земли и к заходу солнца побежал назад. Бежал – бежал и, наконец, добежал. Но, добежавши, испустил дух и растянулся, занявши три аршина в длину. Три аршина – вот сколько нужно человеку. Описанный в чудной сказке Толстого Пахом – простой, обыкновенный человек. Кто не хочет захватить как можно больше житейских благ? Кто не подтягивается потуже, чтобы только обойти как можно больше башкирской земли? Мы все Пахомы… А между тем человеку нужно немного – три аршина. Кто это понял, тот повторит за Толстым следующие слова его письма: «Нельзя уговорить камень, чтоб он падал кверху, а не книзу, куда его тянет. Нельзя смеяться шутке, которая наскучила. Нельзя есть, когда не хочется. К чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всей мерзостью лжи, самообмана, и кончатся ничтожеством, нулем для себя». «Я беру жизнь, – пишет дальше Толстой, – как она есть. Как только дойдет человек до высшей степени развития, так он увидит ясно, что все дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что эта правда ужасна, что как увидишь ее хорошенько, ясно, так очнешься и с ужасом скажешь, как брат: „да что ж это такое?“ Но, разумеется, покуда есть желание знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня из морального мира, выше чего я не могу стать. Это одно я и буду делать, только не в форме вашего искусства. Искусство есть ложь, а я уж не могу любить прекрасную ложь…»