Евразийская модель российского государства. Монография

Великую, но чужую идею, «обладающую неотразимой притягательной силой», необходимо было наполнить русским содержанием, отделить от «монгольства» и связать с православием, потому что все унаследованные традиции только тогда становились русскими, когда сопрягались с Православием. «Потускневшие» идеи Чингисхана вновь ожили в совершенно неузнаваемом византийско-христианском виде. Русское сознание вложило в эти идеи силу религиозного горения и национального самоутверждения, которыми отличалась та эпоха. В таком виде эта идея и стала русской. «Так совершилось чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную идею православно-русскую»^[32], – пишет Н.С. Трубецкой.

Сложный психологический процесс превращения монгольской государственности в русскую центрировался в Москве, и князья Московские становились живыми носителями новой русской государственности. Князья Московские сначала сотрудничали с татарами, лояльно служа хану и втягиваясь в административную работу монгольского государства, перенимая опыт, а затем объединились в борьбе против Золотой Орды: «Монголы сформулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя»^[33].

Беспрецедентным по своей смелости было утверждение евразийца Н.С. Трубецкого о том, что свержения татарского ига как такового никогда и не было, это был просто отказ Иоанна III платить дань Орде, но военных последствий это событие так не имело. Важно было не обособление Руси от власти Орды, а распространение власти Москвы на значительные территории, которые ранее были подвластны Орде, т. е. произошла «замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву»^[34]. Московское же государство, сохранившее ценой татарского ига православие и национально-культурную самобытность, стало преемником монголов. Именно так расценивает эти события народная традиция, отмечает Трубецкой; в народном творчестве Москва и Московское государство, историческое, а не сказочное, начинаются с Ивана Грозного, завоевателя Казани, Астрахани и Сибири: «зачиналась каменна Москва, зачинался грозный царь Иван Васильевич».

С того момента как московские князья перестали быль правителями одной обособившейся провинции монгольской империи, перестали быть сепаратистами и «собирателями земель русских», а стали «собирателями земель татарских», они стали настоящими государственными правителями, утверждает Н.С. Трубецкой. Отметим, что процесс нарастания религиозно-национального духа на Руси времен татарщины, который привел к зарождению религиозно обоснованной национально-государственной идеи, совпал с процессами ослабления идейных и моральных основ монгольской государственности, начавшихся после смерти Чингисхана и обусловленных несовершенством и практической неосуществимостью замыслов и идей великого правителя. Многие высокие татарские чиновники принимали православие и вливались в русский правящий класс, что значительно изменило его личностно-культурный потенциал, так как новообращенные татары являлись представителями того благородного типа кочевников, на который опирался Чингисхан и на котором строил мощь своего великого государства^[35].

Евразийцы отмечали, что русские никогда не относились к покоренным народам как колонизаторы, что, в частности, свойственно европейской цивилизации (достаточно вспомнить английские, испанские или французские колонии), напротив, народ, включенный в российскую государственность, получал все права этой государственности.

Эту удивительную особенность русской ментальности – включать завоеванные территории и народы в качестве равных в состав своего государства – отмечает вслед за евразийцами самобытный русский мыслитель и философ И.Л. Солоневич, который говорит о том, что народ, включенный в систему русской государственности, получал равные со всеми народами права этой государственности, поэтому в России во все времена князья могли быть и русским, и татарами, и грузинами; финансовые олигархи – азербайджанцами, а министры – поляками, немцами, армянами. «Так побежденный народ включается в общую судьбу Империи – и в добре, и во зле, и в несчастье. И он становится частью Империи. Если бы этого не было, то за время всех нашествий Россия раскололась бы уже десятки раз»^[36].

Подобной же точки зрения придерживается Л.Н. Гумилев: «Москва не продолжила традиций Киева, как это делал Новгород. Напротив, она уничтожила традиции вечевой вольности и княжеских усобиц, заменив их другими нормами поведения, во многом заимствованными у монголов, – системой строгой дисциплины, этнической терпимости и глубокой религиозности»^[37].

Русская государственность, доставшаяся в наследство от монголов, считают евразийцы, основывалась на прочном религиозно-бытовом основании. «Всякий русский независимо от своего рода занятий и социального положения принадлежал к одной и той же культуре, исповедовал одни и те же религиозные убеждения, одно и то же мировоззрение, один и тот же кодекс морали, придерживался одного и того же бытового уклада»^[38]. Различия между сословиями были не культурные, а экономические, не качественные, а количественные. Основанием всего была религия, православная вера, которая являлась не совокупностью догм, а цельной системой жизни, которая в евразийской концепции называется «бытовым исповедничеством». Православие и русский быт были неотделимы друг от друга, являлись единым целым.

Необходимо подчеркнуть, что государственная идеология составляла органическую часть «бытового исповед-ничества». Царь являлся воплощением государственной идеи и национальных интересов, проводником Божьей воли, несущим ответственность перед Богом за весь народ, а потому царствование представлялось нравственным подвигом. Власть царя поддерживалась «бытовым исповедничеством», которое само находило опору в царе. «Таким образом, царь и бытовое исповедничество взаимно поддерживали друг друга, составляли друг с другом нераздельное целое, и в этой крепкой спаянности лежала прочная основа древнерусской государственности»^[39]. Так как быт, культура и вера воспринимались как единое целое, то между понятиями «русский» и «православный» ставился знак равенства. Иноплеменник воспринимался как «чужой» и по вере, и по культуре, то есть это было не этнографическое, а этическое различие. Определенная толерантность была в отношении религий, не соприкасающихся с христианством; мусульмане, буддисты, язычники являлись «грешниками» по неведению, незнанию, неправославные же христиане, католики и протестанты, сознательно «отвергающие божественные истины», считались еретиками.

Заметим, что, несмотря на различие идеологического обоснования, между монгольской государственностью и московской евразийская концепция усматривает общие черты, которые позволяют считать московскую государственность преемницей монгольской. Во-первых, существовала определенная форма быта и психологическая установка (кочевнический быт – в империи Чингисхана, «бытовое исповедничество» – в Московском государстве). Во-вторых, глава государства воспринимался как образец идеального правителя, а государственная дисциплина строилась на всеобщем подчинении и народа, и монарха божественному началу, земным воплощением которого является правитель. И наконец, добродетелью подданных являлось отсутствие привязанности к материальным благам и преданность религиозному долгу.

Основное отличие государственности монгольской от московской, по мнению евразийцев, – это различие в содержании той религиозной идеи, которая являлась системообразующим элементом. Вместо «расплывчатого и демагогически бесформенного» шаманизма – православие, которое соединило все стороны быта и культуры с государственной идеологией. Кочевников, на которых делал ставку Чингисхан и которые не были связаны с определенной религией, но связаны с определенными этносами и с географическими условиями, заменило «бытовое исповедничество», прочно связанное с религией, но независимое от этноса и географических условий. Вместо полной веротерпимости, подрывающей основы государственности, в Московском государстве установилась веротерпимость ограниченная, полностью соответствующая догмам православной веры. Эти отличия и определили преимущества русской государственности, которая к тому же была свободна от притязаний над Азией, так как то, что «можно завоевать, но нельзя удержать в руках, несомненно, ослабляет государство»^[40].

Подчеркнем, что перед московской государственностью стояла задача, которой не было у монгольской – оборона против Запада, что ставило Россию перед необходимостью усвоения западной военной техники, а значит, и промышленности. Выполнение этой сложной задачи взял на себя Петр I, однако, по выражению Трубецкого, «увлекся», и произошло то, чего следовало опасаться больше всего: военная мощь была куплена ценой полного культурного и духовного порабощения России Европой.

«Заимствуя западную технику для укрепления внешней мощи России, Петр I в то же время наносил русскому национальному чувству самые тяжелые оскорбления и разрушал все те устои, на которых покоилась внутренняя мощь России»^[41]. Он отменил институт патриаршества, принципиально важный для государственно-идеологической системы, разрушил «бытовое исповедничество» правящего класса, заменив его космополитичным и без-религиозным европейским светским бытом, искоренил представление о царе как идеале правителя, так как сам вел безнравственный образ жизни, серьезно поколебал морально-религиозные устои общества. Поэтому сторонниками дела Петра I могли быть только иностранцы, беспринципные карьеристы или откровенные мошенники; русскому человеку, в котором сильны были моральные и религиозные устои, политика Петра I должна была казаться отвратительной и антирусской.

С этой мыслью евразийцев соглашается Л.Н. Гумилев: «Новые люди, пришедшие с Петром к управлению страной, были карьеристы и казнокрады. Взятки, коррупция достигли при «преобразователе» такого распространения, какого в XVII в. бояре и представить себе не могли»^[42]. Русская историография отмечает, что у Петра I не нашлось достойных преемников, и это было вполне закономерно, так как порядочный и высоконравственный человек не мог проникнуться идеями царя-реформатора и примкнуть к его делу. Парадокс состоит в том, что Петр был необыкновенным патриотом, но беда была в том, что он любил не реальную Россию, а свою идею о ней как о великой европейской державе, смотрел на Россию как на материал для воплощения этой мечты. Этим, по мнению евразийцев, и объясняется амбивалентность его политики: самоотверженная любовь к Отчизне и оскорбление национального чувства. Антинациональная петровская политика была вызвана не исторической необходимостью, а личностью самого Петра.

Подчеркнем, что оценка личности и деятельности политических фигур прошлого вытекает из евразийских установок, согласно которым политические деятели оцениваются по тому вкладу, который они внесли в объединение России-Евразии, поэтому так высока оценка личности и деятельности Чингисхана и так неоднозначна характеристика Петра I.

К сожалению, после смерти Петра I невозможно уже было изменить курс антирусской политики. «Благодаря тому, что антинациональная преобразовательная деятельность Петра I подняла на высшие правительственные и военные посты определенный тип людей, враждебных подлинной национальной стихии, и глубоко развратила высшие слои общества, перемена курса была фактически невозможна: в новом режиме было заинтересовано уже слишком много людей, и в руках этих людей находились и военная сила, и правительственный аппарат»^[43].

С Петра Великого, считает Н.С. Трубецкой, начался период русской истории, который можно назвать «антинациональной монархией». «Новая идеология была идеологией чистого империализма и правительственного культуртрегерства, насильственного насаждения иноземной цивилизации внутри страны в соединении с завоевательским задором против иноземных держав вовне страны»^[44]. Эта идеология сохраняла петровский взгляд на Россию как на первичный материал для создания могущественной европейской державы, а на русских людей – как на полудикарей, которых надо учить быть европейцами, пусть даже вопреки их желанию и с применением силы.

Процесс европеизации шел сверху и породил глубочайшее социальное и культурное расслоение общества, разрушил духовные основы нации, углубил конфликт «отцов и детей». Европеизация, по мысли евразийцев, разрушила национальное единство, что привело к потере национального лица и забвению исторической сущности страны. Правящий слой настолько европеизировался, что Россия представлялась ему провинцией Европы, ее задворками. Национальная идея Москвы как наследницы Византии и оплота православия утратила свой истинный смысл, ей на смену пришла идея империи и империализма – рост территории и государственной и экономической мощи. Борьба с Востоком сменилась мирным продвижением на Восток, и Российская империя оказалась союзницей своего вчерашнего врага – Европы. Прежняя граница между русской и азиатской культурой перестала ощущаться. Но, стремясь во что бы то ни стало догнать Европу, интеллигенция и правящие слои стали стесняться своего русского происхождения.

Болезнь западничества, разрушающая общественно-политический уклад государства, привела и к расслоению культуры. Н.С. Трубецкой писал по этому поводу: «В нациях нездоровых, зараженных недугом европеизации, культура верхов отличается от культуры низов не столько количественно (степенями), сколько качественно, т. е. низы продолжают жить обломками культуры, некогда служившей нижней степенью, фундаментом туземной национальной культуры, а верхи живут верхними степенями другой, иноземной, романо-германской культуры; в промежутке между низами и верхами помещается слой людей без всякой культуры, отставших от низов и не приставших к верхам именно в силу качественной разнородности обеих культур, сопряженных в данной нации»^[45].

Помимо этого, Россия втягивалась в чужие политические игры, принимала участие в ненужных ей военных походах, создавала фальшивые идеологии, проводила политику насильственной русификации инородцев и антиправославную политику, так как церковь оказалась в подчинении у государства и перестала выполнять свою главную функцию – быть «совестью нации».

Последствия такой государственной политики логически неизбежны, считают евразийцы. Власть, которая смотрит на Россию как на материал, власть, противопоставляющая себя России, стала ей ненавистна. Таким образом, революция и свержение царской власти становились неизбежны, и в революции евразийцы видели освобождение от европоцентристской политики правящих кругов послепетровской России. Известный исследователь евразийства Н.С. Семенкин отмечает, что «в государстве с такой расколотой политической волей и культурой в условиях острых социальных кризисов не может не возникнуть ситуация, когда верхи больше не могут управлять, а низы не хотят жить по-старому. Именно поэтому за революционной стихией, разрушающей эту противоестественную ситуацию в обществе и дававшей возможность широким массам участвовать в создании новой государственности, евразийцы признавали определенную историческую правду»^[46].

И в этой связи евразийцы задают вопрос: является ли советский период развития русской государственности действительно новым или это продолжение прежней после-петровской политики? Отвечая на этот вопрос, Н.С. Трубецкой, в частности, утверждает, что «коммунистическая власть оказалась продолжательницей европеизаторских традиций старой антинациональной монархии»^[47].

Хотя в области внешней политики новое государство отказывается от фальшивых панславистских идеологий, по отношению к Востоку взят верный тон, соответствующий исторической миссии России-Евразии. «При советской власти Россия впервые заговорила с азиатами как с равными, как с товарищами по несчастью, и отбросила ту совершенно ей не идущую роль высокомерного культуртрегера-эксплуататора, роль, которая прежде ставила Россию в глазах азиатов на одну доску с теми романо-германскими хищниками-поработителями, которых Азия всегда боялась, но также всегда ненавидела»^[48]. Во внутренней политике Россия отказалась от русификаторства и признала права всех народов, входящих в ее состав. Евразийцы также отмечают стремление к уничтожению культурной пропасти между верхами и низами нации, которое наметилось в политике советской власти.

Однако в целом, по мысли евразийцев, позиция власти не изменилась. Во внешней политике остается прежним вмешательство во внутренние дела соседних стран ради поддержки чуждых исторической России принципов и идеологий. Если раньше царское правительство тратило огромные средства на поддержку ненужных ей военных союзов, чужих монархий, то теперь тратятся безумные деньги на коммунистическую пропаганду, на субсидирование забастовок и рабочих союзов во имя иллюзорной солидарности «пролетариев всех стран». Во внутренних делах та же петровская политика: оскорбление национальных чувств народа, борьба с церковью, расшатывание морали и нравственности, разница только в масштабе. «Комсомольство, антирелигиозные представления, проповедь половой разнузданности и борьба со стыдом – все это Петр I проделывал двести лет тому назад, но только над сравнительно ограниченным кругом знати и дворян, а теперь это проделывается над всем народом»^[49].

«Таким образом, советская власть явилась не противницей, а сознательной продолжательницей всей антинациональной европеизаторской политики послепетровской монархии»^[50]. И в этом нет никакого парадокса, так как коммунистические и социалистические идеи – это порождение романо-германской цивилизации, и советская власть не освободила Россию от «ига европейской цивилизации», а, наоборот, стремится это иго укрепить.

Задача России в будущем, считает Н.С. Трубецкой, осознав свою евразийскую природу и сущность, свою национальную самобытность, вернуться к выполнению своих собственных исторических задач. Эту свою историческую миссию народы России-Евразии инстинктивно осознают и стихийно сворачивают на «естественную историческую дорогу». «Привлечение разных племен Евразии к общему государственному строительству, соединяя их всех в одну общую семью, заставит каждого из них смотреть на русскую государственность как на свою собственную, родную»^[51].

Необходимо подчеркнуть, что важной частью социокультурной концепции евразийского государственного строительства, являются также проблемы национальной самобытности, которые были подробно проанализированы в трудах основоположника и первого идеолога евразийства Н.С. Трубецкого.

Осознание своей уникальной национальной самобытности, по Трубецкому, – задача всех народов Евразии. «Только постигнув свою природу, свою сущность с совершенной ясностью и полнотой, человек способен оставаться самобытным, ни минуты не вступая в противоречие с самим собой, не обманывая ни себя, ни других. И только в этом установлении гармонии и целостности личности на основании ясного и полного знания природы этой личности и состоит высшее достижимое на земле счастие»^[52]. Истинное самопознание – это гармонически самобытная жизнь конкретной личности, в которой бы ярко воплотилась его уникальная духовная природа.

Заметим, что это в полной мере относится не только к индивидуальному, но и к коллективному самопознанию, если рассматривать народ как коллективную личность, как некое психологическое целое. Поэтому для народа истинное самопознание – это самобытная национальная культура. «Народ познал себя, если его духовная природа, его индивидуальный характер находят себе наиболее яркое и полное выражение в его самобытной национальной культуре и эта культура вполне гармонична, т. е. отдельные ее части не противоречат друг другу. Создание такой культуры и является истинной целью всякого народа…»^[53].

И каждый человек познает себя и выражает себя только через культуру собственного народа, так как именно она наиболее точно раскрывает в себе те ментальные особенности, которые свойственны именно этому народу. Поэтому каждый народ должна иметь уникальную самобытную культуру, потому что культурный интернационализм содержит априори разрушительное начало, унифицирующее любую национальную самобытность. Означает ли это, что оправдан национализм? Моральным и логически оправданным может быть только такой национализм, который порожден национальной культурой и направлен к ней. Но чаще встречается другой национализм, которому не важна собственная культура, а важно только получить государственную независимость и стать «великой державой», такой, как все, пусть и потеряв национальное лицо и усвоив свойства и формы чужой культуры, политической, экономической, духовной жизни. Не является «истинным» также агрессивный, воинствующий национализм, который стремится активно навязать лишь собственные формы культуры, язык, традиции, обычаи. «Ложным» является и культурный консерватизм в культуре, который олицетворяет все народное и самобытное только с прошлым и не обращен в будущее. «Истинный» национализм, по мысли евразийцев, лежит в основе национального самоопределения, осознает свою самобытность, связь не только с прошлым, но и с будущим и никому не навязывает своих культурных ценностей.

Евразийцы отмечали, что подобного рода «истинного» национализма в России еще не было. Образованные русские люди в большинстве своем теряли национальное лицо, раболепно стараясь стать «настоящими европейцами», и презирали свою «отсталую» родину, другие понимали под национализмом только стремление к великодержавной мощи государства, укреплению его международных позиций.

По мысли Трубецкого, такое общественное течение предстоит создать в будущем. И это будет «истинный национализм, всецело основанный на самопознании и требующий во имя самопознания перестройки русской культуры в духе самобытности»^[54].

Величайшие социальные и политические перемены в молодой Советской республике дают возможность создания «целой радуги родственных друг другу культур». Национальное богатство России – это культуры тех народов, которые в ней живут, определяя тем самым ее уникальность и самобытность. Потому что не может быть универсальной человеческой культуры, нивелирующей и упрощающей человеческую личность.

«Освободив свое мышление и мироощущение от давящих его западных шор, мы должны внутри себя, в сокровищницах национально-русской духовной стихии черпать элементы для создания нового мировоззрения. В этом духе мы должны воспитывать и подрастающее поколение. В то же время вполне свободные от преклонения перед кумиром западной цивилизации, мы должны всемерно работать над созданием самобытной национальной культуры, которая, сама вытекая из нового мировоззрения, в то же время обосновала бы собой это мировоззрение»^[55].

Н.С. Трубецкой выступает против нивелирующего интернационализма, угнетающего и уничтожающего как нацию, так и личность. В работе «Вавилонская башня и смешение языков» он вспоминает известную библейскую притчу, в которой видит глубочайший внутренний смысл: лингвистически и культурно однородное человечество, лишенное всякого национального и индивидуального своеобразия, при значительном развитии науки и техники оказывается духовно пустым и демонстрирующем полное «нравственное одичание», следствием чего является гордыня и самодовольство, которые и подтолкнули когда-то к строительству безбожной и бессмысленной башни. В однородной человеческой культуре, считает Трубецкой, логика, рациональная наука и материальная техника преобладают над религией, этикой и эстетикой. В культуре национальной проявляются интимные духовные потребности конкретного народа, становится проще личное самопознание и рождаются духовно возвышающие человека ценности. Ученый считает, что множественность языков и культур – это естественный закон. «Дробление языка и культуры настолько органически связано с самой сущностью социального организма, что попытка уничтожить национальное многообразие привела бы к культурному оскудению и гибели»^[56]. Закон многообразия человеческих языков и культур ограничивает возможности человека, затрудняет общение, даже вызывает порой непонимание, но рождает ценности, духовно возвышающие и облагораживающие, потому стремление к уничтожению национальной культуры, созданию культуры общечеловеческой безбожно и греховно, полно гордыни и самовозвеличивания. В этом, считает Трубецкой, основной порок современной западной цивилизации, которая стремится все нивелировать, ввести однообразие и произвести опустошение в душах, пробуждая материальную жадность и делая людей духовно бесплодными и примитивными. «Братство народов, купленное ценой духовного обезличения всех народов, – гнусный подлог»^[57], – пишет Н.С. Трубецкой, справедливо полагая, что идея интернациональной цивилизации порождает замыслы о мировом господстве.

Важной частью евразийской социокультурной концепции является положение о том, что любая развитая национальная культура состоит из двух частей, которые Н.С. Трубецкой условно называет «верхи» и «низы», ничуть не принижая значения каждой части и не придавая этим условным наименованиям никакого оценочного значения.

«Низы» условного здания любой культуры, по Трубецкому, удовлетворяют потребности так называемых «народных масс», то есть самых широких слоев общества, и не носят ярко выраженного индивидуального отличия, так как создаются в самой народной среде и носят достаточно элементарный характер. «Верхи» же культурного здания выглядят иначе и выполняют совсем иные функции, так как отвечают потребностям более образованной и утонченной части общества, а значит, создаются либо этой самой частью общества, либо для нее, следовательно, культурные ценности «верхнего этажа» сложнее для восприятия, носят ярко выраженный индивидуальный характер и отвечают более требовательным и изощренным вкусам.

Между «верхом» и «низом» всегда существует определенное взаимодействие и взаимопроникновение, так как господствующая часть общества не является чем-то неизменным и застывшим, помимо этого каждая из частей культурного здания, верхи и низы, взаимодействует с соседними, иноплеменными культурами, расширяясь и обогащаясь от общения с другими культурами. Важно только, чтобы источник этого обогащения для «верхов» и «низов» был одним и органически соответствовал духу национальной культуры. Таким органическим источником заимствования для русской культуры Трубецкой считал культуру Востока и культуру Византии. «Если заимствованные ценности не противоречат общему психическому облику данного национального целого и при усвоении органически перерабатываются, то в силу естественного внутреннего взаимодействия между культурными верхами и низами снова устанавливается известная равнодействующая»^[58], – пишет исследователь.

Евразийское государство должно строить свою социокультурную политику таким образом, чтобы «нижний этаж» национальной культуры был сильно дифференцирован и отражал конкретные потребности каждой разновидности народа, а «верхний» этаж должен быть единым, собирая и синтезируя то лучшее, духовное, интеллектуальное, что есть в народе. Если в «нижнем» этаже краевая дифференциация необходима, то в «верхнем» вредна и даже опасна.

Подытоживая все вышеизложенное, сформулируем основные положения историософской части евразийского учения:

• российская государственность берет свое начало не в Киевской Руси, а является продолжательницей государственности монгольской, и Россия является в этом смысле наследницей империи Чингисхана;

• Чингисхан, заложивший основы государственности и объединения Евразии, позиционируется как «великий организатор», а политика Петра Великого, начавшего процесс европеизации России и изменившего курс исторического развития России, рассматривается как антинациональная;

• послепетровская государственная политика, нарушив объединение России-Евразии, создала разрыв между сословиями в обществе, породила ненависть между правящим классом и народом и привела в конечном счете к революции;

• советская власть продолжает прежнюю прозападную политику и не способствует государственному объединению Евразии, так как коммунистические идеи – это порождение западной цивилизации;

• только осознав свою национальную самобытность и свою историческую миссию, Россия-Евразия сможет стать самодостаточным и суверенным государственным образованием.