Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России

Я сказал выше, что не ездил летом в Петербург и из-за небольшого увлечения. Вот история этого увлечения.

Как-то, будучи на охоте, я забрел в небольшое селение на берегу Невы – Ивановское. Дело было в субботу. Я решил переночевать в одной из крестьянских изб и рано утром в воскресенье продолжать охоту.

Выбрав более приличную на вид избу, я попросил разрешения у хозяина переночевать и попросил накормить меня яичницей, обещав, конечно, за все заплатить.

Устроившись в чистой горнице, я предвкушал удовольствие напиться чаю и съесть яичницу. Самовар, а затем яичницу принесла хозяйская дочь Маша, девушка лет 17—18. При виде ее я просто оторопел: красавица она была поразительная. Оказалась она и умницей и чрезвычайно милой и скромной девушкой.

С тех пор мои охотничьи экскурсии неизменно меня приводили в Ивановское. Девушка мне все больше и больше нравилась, и я, с присущей двадцатилетнему возрасту способностью увлекаться, чувствовал себя влюбленным.

Драматичный случай с сыном каптенармуса прекратил мои любовные похождения, да и настроение не позволяло об этом и подумать. Но сейчас же после производства в офицеры я, купив большую коробку шоколадных конфект, сел на Шлиссельбургский пароход и покатил в Ивановское.

Встретили меня там как-то менее ласково, чем во время моих посещений в бытность юнкером. Маша позволила, правда, себя поцеловать, но конфекты взять отказалась и убежала. Через несколько минут явилась ее мать и сказала мне приблизительно следующее: «Вот ты, барин, теперь офицер. А что ты хочешь от Маши, я так и не знаю. На что ей и мне твои конфекты? Если ты серьезный человек, то дай мне пятьдесят рублей, а для Маши купи материи на платье. Тогда будет хорошо и я не буду от тебя гнать моей девки».

Я свалился с неба. Дал старухе десять рублей и поспешил на пароходную пристань. Этим и кончилось мое увлечение и «хождение в народ».

Перед окончанием лагерного сбора нас перевели в Красное Село для участия в общих маневрах. Маневры закончились 8 августа 1888 года производством в офицеры выпускных юнкеров.

Собрали нас, выпускных, около Царского валика. Почистились мы, выстроились и, радостные, ожидали приезда Царя. Появился военный министр Ванновский²⁰ и стал обходить выстроившихся юнкеров. При обходе им юнкеров Михайловского артиллерийского училища произошла сцена, оставшаяся мне памятной на всю жизнь и выявившая Ванновского как большого хама. Он увидел, что на одном из юнкеров был надет не казенный, а собственный, щегольской мундир, а это в строю строго запрещалось.

Выругав юнкера и пригрозив, что вместо производства в офицеры он отправит его под арест, генерал Ванновский обрушился на командира батареи Михайловского артиллерийского училища полковника Чернявского²¹, который заступился за юнкера, сказав, что он позволил ему надеть собственный мундир, так как казенный юнкер порвал, за что-то зацепившись его надевая.

Боже, что тут было! Генерал Ванновский кричал и ругался как извозчик. Бледный и дрожащий полковник Чернявский доказывал свое право и обязанность заступиться за юнкера, который не виноват. Не знаю, чем бы окончилась эта безобразная сцена, если бы не подъехал Государь Александр III.

Впоследствии (когда генерал Чернявский был членом Военного совета, а я начальником канцелярии Военного министерства, в 1914 г.) я как-то напомнил эту сцену генералу Чернявскому. Он, несмотря на то что прошло с тех пор более 26 лет, не мог говорить спокойно; он мне сказал, что он подавал после этого в отставку и генерал Ванновский в конце концов извинился. (Во всю мою последующую военную службу я убедился, что случаи хамского и грубого обращения со стороны начальства по отношению офицеров в Русской Императорской армии были чрезвычайно редки. Конечно, были исключения, были безобразно грубые начальники, как, например, генерал Сандецкий²². Но они составляли исключение. Вообще же необходимо констатировать, что в военном ведомстве было гораздо меньше случаев произвола, чем в гражданских ведомствах. В военном ведомстве не существовало произвола увольнения в административном порядке без объяснения причин.)

Государь Император обошел выстроившихся юнкеров. Здороваясь с юнкерами и со многими милостиво заговаривая, Государь, став затем перед серединой нашего фронта, произнес короткое слово с напутствием относительно нашей будущей офицерской службы и поздравил нас с производством в офицеры. Громовое «ура!» прогремело в ответ, и, распущенные по своим лагерям, мы бросились к своим палаткам и баракам, чтобы переодеться в офицерскую форму, которая у каждого была припасена.

Накануне производства в офицеры (если не ошибаюсь, 7 августа 1888 г.) состоялся объезд лагеря Императором Алексадром III вместе с Германским Императором Вильгельмом II. Я помню, что на всех нас произвела чарующее впечатление мощная фигура нашего Императора. Чувствовалось, что он держался с полным спокойствием и чрезвычайным достоинством. Рядом с ним молодой Германский Император Вильгельм II, как бы заискивающий и суетливый, производил определенно отрицательное впечатление.

Вечером 7 августа состоялась в Красносельском лагере вечерняя Заря с церемонией, а затем наступила томительная (для многих бессонная) ночь в ожидании долгожданного дня производства в офицеры.

Наступили трое знаменитых суток, в течение которых разрешалось вновь произведенным офицерам гулять вовсю. Полиция имела указание в течение этого времени не составлять протоколов на случай всяких инцидентов, участниками которых были офицеры, а комендантские адъютанты, проводя три ночи в наиболее посещаемых увеселительных заведениях и садах, имели указание не арестовывать офицеров, а лишь прекращать различные неприятные инциденты и стараться развозить по домам чересчур подгулявшую молодежь.

Публика знала этот обычай, и некоторые воздерживались в эти дни посещать различные злачные места, а те, которые ходили, или принимали участие в общем веселье, или относились к нему благосклонно.

Обыкновенно наиболее буйными были первый вечер и ночь в день производства. Учитывая это, наш выпуск Николаевского инженерного училища, дабы не попадать участниками крупных скандалов, а с другой стороны, вследствие желания большинства провести первый вечер после производства в кругу своих родных, друзей или знакомых (особенно с целью появиться в офицерской форме перед глазами своих зазноб), решил на общие празднества и совместные увеселения употребить 9 и 10 августа.

Первый вечер в день производства в офицеры я провел у моих старых знакомых Линдестремов. Михаила Федоровича Линдестрема (брата жены Н.Ф. Еранцова) я знал уже давно, а за время пребывания в Павловском военном училище очень к нему привязался, как к прекрасному человеку (особенно близок он мне был как такой же страстный охотник, как и я). Жену его, Марью Федоровну (рожденную Ергопуло), которая была старше меня на шесть лет, я отлично знал еще по Севастополю (она была родной племянницей Н.Ф. Еранцова).

На другой день после производства в офицеры, с утра, я сделал неудачный выезд в село Ивановское, мною выше описанный. Вернувшись в Петербург из Ивановского, я отправился в ресторан Палкина, где был назначен наш товарищеский выпускной обед.

После обеда мы «закрутили». Сначала поехали в Аркадию, где были для нас заказаны ложи в театре; затем там же поужинали и оттуда попали к цыганам. У меня осталось только воспоминание, что где-то я подносил на сцене букет какой-то диве, а публика, бывшая в театре, меня приветствовала, кричала «ура!» и какая-то депутация штатских («шпаков», как мы называли) появилась на той же сцене с шампанским и угощала меня и диву.

Как я вернулся в Инженерный замок, я не помню, но это был единственный и последний день моего кутежа после производства в офицеры; проснувшись на другой день, я обнаружил, что мой бумажник с деньгами исчез. Потерял ли я его, возвращаясь в училище, или его кто-либо украл – так и осталось невыясненным.

Оставшись без гроша, я занял немного денег и, послав телеграмму родителям в Севастополь с просьбой прислать денег на дорогу, выехал к Анне Николаевне Ронжиной в ее имение Доманино около станции Акуловка Николаевской железной дороги. В Доманино, в ожидании денег из дому, я провел у милой Анны Николаевны почти неделю. Развлекался охотой на тетеревов.

Получив деньги, я поехал в Севастополь. Пробыл там около трех недель и отправился в Одессу, чтобы явиться на службу в 11-й саперный Императора Николая I батальон, куда я был назначен.

11-й саперный Императора Николая I батальон. Одесса. 1888-1894 гг.

После окончания отпуска, насколько помню, во второй половине сентября 1888 года, я прибыл из Севастополя к месту моего нового служения, в Одессу. Остановившись в гостинице, я сейчас же отправился на розыски моих приятелей, которые со мной окончили Инженерное училище и вышли в саперные батальоны, стоявшие в Одессе. Нас всех, вышедших в 3-ю саперную бригаду, было семь человек: в 11-й саперный Императора Николая I батальон – я, Ольшанский, Кащенко, Сташевич и Мессинг; в 12-й саперный батальон – Фок (Яков)²³; в 13-й саперный батальон – Кортацци (Георгий)²⁴.

Сборным пунктом в Одессе был назначен дом капитана 1-го ранга Самойловича, дальнего родственника Кортацци. Отправившись туда, я нашел там всех наших в сборе.

Самойлович и его жена, Ксенья Михайловна, встретили нас как родных. Эта милая и хлебосольная семья стала для большинства из нас (только у Сташевича родители жили в Одессе, и он держался как-то в стороне от нас; человек он был прекрасный, но крайне застенчивый и не любивший холостяцкого времяпрепровождения) второй семьей. Туда мы постоянно впоследствии ходили, находили там и веселье, и поддержку, и утешение в различных житейских огорчениях.

На другой день мы все гурьбой двинулись являться по начальству.

В 12 часов дня мы, вышедшие в 11-й саперный батальон (пять человек), ввалились в помещение батальонной канцелярии. Кроме дежурного писаря, никого там не оказалось. Писарь повел нас на квартиру делопроизводителя канцелярии, чиновника Николаева, сказав, что там по случаю именин делопроизводителя завтракают командир батальона и все господа офицеры.

Мы сначала хотели обождать в канцелярии, но писарь сказал, что это никак нельзя, что все гг. офицеры и командир будут сердиться, а г-н делопроизводитель «изволят обидеться». Мы пошли. Остановились у двери квартиры, а писарь пошел доложить о нашем прибытии батальонному адъютанту поручику Деопику²⁵ (он подписывался Де-Опик).

Вышедший к нам Деопик с нами познакомился и сказал, что командир и делопроизводитель Николаев нас просят войти. Войдя в квартиру, мы увидели, что две небольшие комнаты сплошь заставлены столами, за которыми сидели офицеры и дамы. Большинство офицеров сидели в расстегнутых сюртуках (было довольно жарко). Мы в смущении остановились. Но из-за стола встал и направился к нам командир батальона полковник Горбатовский²⁶.

Мы представились, перезнакомились со всеми присутствующими и через пять минут были уже рассажены за столы. Попали мы к самому началу завтрака и отдали должное пирогам, шашлыку и бурдючному красному вину.

11-й саперный Императора Николая I батальон был недавно переименован в таковой из 2-го Кавказского саперного батальона и переведен из Тифлиса в Одессу. Кавказские традиции соблюдались в батальоне полностью, и в них воспитывали нас, молодежь.

Шашлык и красное бурдючное вино, получаемое в бурдюках с Кавказа, процветали. Скоро и мы знали наизусть все кавказские песни, изучили обязанности тулумбаша и прониклись вообще кавказскими традициями. Традиции же эти были хорошие, и главными из них были дружное товарищество и честь своей части.

Службой нас на первых порах не утруждали. По мнению командира батальона и ротных командиров, молодых офицеров нельзя было подпускать к обучению солдат в первый год офицерской службы – надо их самих обучить.

Обучение солдат в ротах и командах велось ротными командирами и начальниками команд при посредстве главным образом фельдфебеля и старших унтер-офицеров. Если в роте имелись уже достаточно опытные офицеры, то на них возлагалось обучение грамоте и руководство некоторыми отделами обучения. Молодые же офицеры должны были сами подучиваться, присматриваться и нести дежурства по батальону. Свободного времени оставалось много, и мы им широко пользовались.

Одесское общество вело довольно широкий и веселый образ жизни. Саперные офицеры в Одессе были на положении гвардии. Кроме того, начальник саперной бригады генерал-лейтенант Скалон²⁷ (бывший во время войны с Турцией командиром лейб-гвардии саперного батальона), имевший в Одессе обширные знакомства, старался, чтобы саперных офицеров всюду приглашали.

Первоначально мне очень нравилось бывать на вечерах в Институте благородных девиц, у командующего войсками (генерал Рооп²⁸), у Еранцовых (его жена – рожденная Сухомлинова) и у других. Но скоро все это надоело, и я примкнул к компании, которая вела довольно разгульный холостяцкий образ жизни. Часто обедал я в Северной гостинице, посещал театры, а затем закатывался куда-либо ужинать. К весне 1889 года из семейных домов я бывал часто только у Самойлович и у Сташевич.

К этому времени относится бурный период моей жизни, который, к моему счастью, был прерван скандалом, связанным с ужином на брандвахте.

На внешнем рейде Одессы всегда стояло на якоре в те времена небольшое паровое военное судно, называвшееся брандвахтой. На обязанности командира этого судна было проверять все суда, приходящие в Одесский порт, и после захода солнца до утра разрешать входить в порт только тем судам, которые имеют в полном порядке все судовые документы. Всякое судно, подходящее к Одесскому порту после захода солнца, должно было останавливаться и посылать на брандвахту шлюпку с офицером парохода для доклада, какое это судно, какой груз, какое название судна и пр. Входить в порт можно было после получения на это разрешения с брандвахты. Если судно само не останавливалось, его останавливали с брандвахты холостыми орудийными выстрелами (на брандвахте были две небольшие пушки). За каждый выстрел, сделанный с брандвахты, командир входящего судна уплачивал штраф; за первый выстрел 25 рублей, а за последующие больше (кажется, за второй – 50 рублей, за третий – 75 рублей, за четвертый – 100 рублей и т. д.).

Жизнь на брандвахте была, конечно, чрезвычайно скучная и тяжелая. Особенно в осенние и зимние непогоды, когда брандвахту швыряло во все стороны и укачивало даже старых «морских волков». Командир, два офицера и механик были всегда рады, когда их посещали на брандвахте гости.

Георгий Иванович Кортацци, один из выпускных из Инженерного училища в 1888 году, был давно знаком с «отшельниками» брандвахты (отец Кортацци был начальником Николаевской обсерватории, и его сын знал почти всех черноморских моряков. Знал большинство из них и я); кроме того, один из офицеров брандвахты, Юрьев, был, кажется, родственником Кортацци.

А так как мы, шесть человек (Кортацци, Фок, Кащенко, Мессинг, Ольшанский и я), жили «коммуной» на одной квартире, то, естественно, у нас были и все знакомые общими. Повадились мы ездить на брандвахту довольно часто. Все проходило мирно, но в один из приездов, желая отплатить гостеприимным хозяевам, мы, с их согласия, привезли на брандвахту свой ужин с изрядным количеством различных бутылок.

В результате часам к 11 вечера мы все были на сильном взводе. Входит в кают-компанию боцман и докладывает: «Подходит какой-то пароход». Командир брандвахты отдает распоряжение: «Вызвать команду и заряжать орудия». Затем предлагает нам подавать команду для стрельбы. Мы в восторге вываливаемся на палубу. Первое – пли, второе – пли и т. д. и т. д. Мы открыли страшную канонаду!

К брандвахте подошла шлюпка с входившего парохода, который остановился после первого же выстрела. Какой-то голос, по-французски, умоляет прекратить стрельбу. Наконец огонь прекращен, и какие-то два возмущенных итальянца подымаются по трапу на палубу. Бурное объяснение, закончившееся тем, что итальянцы приняли участие в нашем кутеже, а затем с нами отправились в город на нашу квартиру, где до утра продолжали хлопать пробки. Съезд на берег был обставлен очень шумно: пускали ракеты, зажигали фалыпфейера и пр.

На следующее утро пробуждение наше было не из приятных: около 10 часов утра к нам прибыл адъютант от командира порта, капитана 1-го ранга Перелешина^[1], приказал нас разбудить и передал нам приказание своего начальника прибыть к нему на квартиру к 111/2 утра в обыкновенной (то есть в мундирах) форме. Смущенные, мы оделись и поехали.

Капитан 1-го ранга Перелешин (герой «Весты», получивший за бой с турецким монитором Георгия 4-й степени; был во время этого боя ранен в ногу и остался хромым. Ходил всегда с палкой; считался большим ругателем, но чрезвычайно добрым человеком, любившим выпить в хорошей компании) довольно долго заставил нас ждать в своей приемной комнате, где находился в полном составе и весь офицерский состав брандвахты. Наконец он вышел и обрушился на нас, укоряя в скандальном поведении, не соответствующем офицерскому достоинству, и грозил судом и разжалованием в солдаты. Мы молчали и стояли повеся нос. Ругань перешла в наставления и окончилась словами: «Ну что же мне с вами делать? Вы все такие славные юноши! Ваше счастье, что итальянцы в конце концов с вами перепились и приняли участие в вашем буйном схождении на берег. Теперь капитан итальянского парохода просит меня прекратить все это дело. Обещаете ли вы мне, что впредь будете вести себя пристойно?»

Мы, конечно, с радостью дали это обещание. После этого мы все были приглашены Перелешиным позавтракать, и все закончилось для нас благополучно.

Случай этот меня встряхнул, и я отстал от кутящей компании. Впрочем, на перемену моего образа жизни повлияло и то, что я познакомился с очень хорошенькой и умной девушкой, Ольгой Алексеевной Перетц (отец ее, отставной действительный статский советник, Алексей Петрович, служил прежде в Министерстве финансов, а ее дядя был известный государственный деятель, член Государственного совета и государственный секретарь, Перетц), за которой начал ухаживать.

Вообще же жизнь в Одессе протекала очень бурно и всяких скандалов было много. Большая часть историй для виновников, умевших найти пути к местной администрации, заканчивалась благополучно.

Градоначальником Одессы был в то время известный ругатель и преследователь евреев адмирал (впрочем, кажется, генерал по адмиралтейству) Зеленый²⁹. Но, несмотря на то что он на своих приемах и часто на улицах города ругался площадными словами и отправлял в кутузку без особого разбора и правых и виноватых, его все любили, и когда он ушел со своего поста, это вызвало общее сожаление.

Объясняется это тем, что он был безупречно порядочным человеком, преследовал взяточников и в конце концов справедливо, «по-отечески» разрешал самые запутанные дела; до суда он не любил доводить дела. Его любили и евреи, так как хотя он их и ругал трехэтажными словами и засаживал в кутузку, но и их он не давал в обиду чинам местной администрации.

Хуже был местный полицейский, фон Гампер, про которого упорно говорили, что он водит за нос Зеленого и побирает население, особенно жидов. Впрочем, насколько я помню из рассказов, и его евреи находили «подходящим», ибо от него всегда можно было откупиться.

Последним моим «буйным» пикником, устроенным холостяками с дамами, была поездка в один из осенних дней 1889 года на Большой Фонтан. Кончился он не особенно благополучно: при прыгании с обрыва на берег моря Г.И. Кортацци сломал себе ногу, а на обратном пути в город свалился с поезда чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе бароне Роопе. Этот случай еще более оттолкнул меня от слишком буйного времяпрепровождения.

Впрочем, в монахи я не записывался и всегда принимал участие в общих увеселениях, избегая только мрачные попойки в чисто холостяцких компаниях.

К этому же времени, я помню, относится мое кратковременное увлечение опереточной дивой, очень милой и очень интересной, Светиной Марусиной (Луаре. У нее было два брата: один был моряк и служил в Добровольном флоте, а другой – известный карикатурист «Карандаш», «Caran d’Ache», живший во Франции).

Вспоминаю и попойку «по приказанию начальства». Приехал в Одессу знаменитый итальянский тенор (фамилию забыл). Он бывал у начальника саперной бригады, и ему показывали учение 11-го саперного батальона. После учения был обед в офицерском собрании, и я был в числе «приставленных» к итальянцу. Было дано указание «уложить его в лоск». По совету старших, чтобы самим не опьянеть скоро, мы (несколько человек, приставленных к итальянцу) перед обедом съели по коробке сардинок и выпили еще по большой рюмке прованского масла. Результат был действительно потрясающий – мы все были почти трезвы, а бедного итальянца, в виде мертвого тела, уложили проспаться в комнате дежурного офицера.

Перед началом лета 1889 года наш начальник саперной бригады, генерал Скалон, получил назначение начальником 15-й пехотной дивизии. Вместо него был к нам назначен князь Туманов³⁰. Но почему-то эти перемены было указано произвести только с 1 сентября 1889 года (кажется, князь Туманов по болезни получил продолжительный отпуск).

Генерал Скалон, будучи вообще крайне легкомысленным человеком и относившийся к службе более чем спустя рукава, признававший только парадную сторону и «втирание очков начальству», а также всегда игравший на популярность, решил напоследок доставить офицерам отдых и удовольствие. Он собрал командиров саперных батальонов и приказал давать офицерам в течение лета отпуска самым широким образом, наблюдая, чтобы в ротах всегда был один офицер.

Сказано – сделано. Все лето 1889 года мы по очереди гуляли, а занятиями в ротах фактически руководили фельдфебеля, особенно, конечно, была довольна молодежь. Я в это время был уже адъютантом батальона, и мне заместителя не было. Но в конце концов и я упросил командира батальона, полковника Горбатовского, назначить мне заместителя, с которым я мог бы чередоваться через каждые две недели: две недели он гуляет, а я сижу в лагере и исполняю адъютантские обязанности, а затем две недели гуляю я. Когда наступило время охоты (с 15 июля), то моя страсть к охоте пересилила желание ездить в Одессу, и я с увлечением охотился на куропаток, которых в районе Хаджибеевского лимана было очень много. Помню два случая за это лето.

Однажды я поехал в Одессу и вечером пошел к Перетц. Немного спустя мне приносят срочную телеграмму от командира батальона, вызывающего меня в лагерь. Заказав почтовых лошадей к часу ночи, я все же провел вечер в приятной для меня компании. В час ночи поехал на почтовых в лагерь (в 30 верстах от города) и в 8 часов утра явился к полковнику Горбатовскому.

Он встретил меня словами: «Простите меня, дорогой Александр Сергеевич, что я вас вызвал, и вызвал не по служебному делу. Ко мне на дачу повадился летать ястреб, таскает цыплят и бьет бедных скворчиков, а ведь вы у нас единственный хороший охотник. Убейте, ради Бога, этого разбойника, а затем, если хотите, уезжайте в Одессу хоть на три недели».

Я устроился в засаде, и под вечер мне удалось убить ястреба. Напутствуемый благодарным начальством, я в тот же вечер полетел обратно в Одессу.

Второй случай был в конце лета. Я попросил разрешения съездить в Севастополь к родителям. Разрешение получил поехать на две недели, но был предупрежден, что ожидается инспекторский смотр генерал-инспектора по инженерной части и что, если будет получено известие о его выезде из Петербурга, мне будет послана телеграмма и я должен буду немедленно вернуться в Одессу и прибыть в лагерь.

Получив отпуск, я с первым же пароходом Русского общества пароходства и торговли (РОПИТ) отправился в Севастополь.

В это время Севастополь уже представлял крупный военно-морской порт. Было построено и на воду спущено уже несколько броненосцев («Екатерина II», «Георгий Победоносец», «Евстафий» и др.), несколько крейсеров, канонерок и много миноносцев. Севастополь был переполнен моряками. В нашем доме постоянно бывало много морских офицеров.

Севастополь веселился. В Морском собрании и в частных домах постоянно бывали балы, вечера, вечеринки. Севастопольские барыни и барышни сходили с ума по морякам. Наехало в Севастополь и много звезд полусвета из Петербурга.

Я со всем увлечением молодости окунулся в веселье и приобрел много приятелей среди морской молодежи. Но прошло дней десять, и я получил телеграмму от командира батальона полковника Горбатовского с требованием немедленно вернуться вследствие приезда в Одессу генерал-инспектора инженерных войск (фамилию забыл, кажется, Кобелев³¹ или что-то в этом роде).

Я бросился в контору РОПИТа. Но оказалось, что только через три дня будет пароход в Одессу. Я не знал, что и делать. Выручил меня один из моих морских приятелей. «Пойди к адмиралу Лаврову³² и попроси его взять тебя на один из наших кораблей. Завтра мы идем в Одессу, сопровождая генерал-адмирала Великого князя Алексея Александровича³³».

Я бросился к Лаврову, хорошо меня знавшему и бывшему старшим флагманом Черноморского флота. Предварительно «для верности» я забежал к его жене (дочери генерала Берха^[2]) и, зная ее влияние на мужа, попросил мне помочь. Она дала мне записку на имя своего мужа, и я предстал перед очами адмирала.

Адмирал любезно меня принял, несколько раз перечитал записку своей жены и затем обратился ко мне (он сильно заикался, а потому его речь носила несколько комический оттенок): «А-а-а… за-а-чем вам надо в Одессу?» Я объяснил. «Хо-о-о-рошо. По-о закону мы по-по-посторонних брать на суда не-не-не можем. Но я вас возьму, но с условием. Ка-какой у вас чин?» – «Я подпоручик». – «Хо-о-рошо. Зна-а-ачит, как мичман. Вы знаете, что мы сопро-овождаем генерал-адмирала. Его императорскому Вы-вы-сочеству, может быть, захочется погулять по палубе и по-по-смотреть на эскадру. Его Вы-вы-со-со-чество выйдет, и-и в би-би-бинокль посмотрит, и вдруг скажет: «А это кто?» Если вы тоже будете гу-гу-гулять по палубе корабля, на котором пойдете. Так вот мо-о-о-е условие: или сидите все время у себя в каюте или кают-компании, или, если захотите подняться на па-палубу, то по-по-просите какого-нибудь мичмана дать вам его куртку».

Я обещал сидеть смирно и не выходить «дышать свежим воздухом». Через час я уже сидел в кают-компании «Екатерины II» и моряки угощали меня мадерой.

Переход был очень бурный. Сильно заливало даже броненосцы. Канонерки и миноносцы получили разрешение зайти отстояться в каком-то попутном порту. На другой день прибыли мы в Одессу, но, к моему великому огорчению, вследствие сильного волнения не было дано разрешение на съезд на берег. Я страшно волновался. Наконец, уже около вечера, было разрешено отправить с каждого корабля по одному баркасу на берег за провизией. Командир броненосца разрешил спустить на берег и меня.

Я отправился на почтовую станцию, взял лошадей и покатил в лагерь. Застал командира батальона в большом волнении: генерал-инспектор должен был смотреть саперную бригаду на другой день утром.

Наступил день смотра. Генерал Кобелев обошел все части и затем приказал вызвать к нему всех молодых офицеров последних двух выпусков. В числе их был и я. Поговорив с каждым из нас, он дал нам задачи. Мне было приказано построить подвесной мост через овраг, принимая во внимание, что овраг непроходим.

Когда генерал Кобелев отошел, меня подозвал генерал Скалон: «Вы можете построить такой мост?» Я ответил, что могу. Генерал Скалон сомнительно покачал головой и сказал: «Боюсь, что условие считать овраг непроходимым слишком трудное. Боюсь, что вы с этой задачей не справитесь или построите черт знает какой мост. Лучше не считайтесь с «непроходимостью» оврага, а постройте хороший прочный мост, такой, чтобы не провалился, дабы не оскандалить меня, батальон и самого себя. Я поставлю махального, и если генерал Кобелев пойдет смотреть, как вы строите мост, вы будете предупреждены и будете продолжать работу, считая, что овраг непроходим».

Привожу этот случай, чтобы показать, насколько сам генерал Скалон был легкомыслен и каким он был очковтирателем.

Расскажу здесь еще два случая, связанные с тем же генералом Скалоном.

Лето 1888 года. Генерал Скалон обратил внимание, что ротные командиры отвратительно ездят верхом (перед тем был приказ по военному ведомству, что ротным командирам разрешается в строю при походных движениях быть верхом). Он решил их выучить. Для этого он приказал по субботам собираться ротным командирам около своей дачи на Большом Фонтане и производил им там конное ученье.

Несколько уроков прошло благополучно, но на третьей или четвертой террасе дачи оказалась г-жа N. (жена начальника штаба одного из корпусов). Некоторым из ротных командиров показалось зазорным обучаться при даме. Один из них, кажется капитан Вишневский, доложил об этом генералу Скалону, но последний обозлился и обратил особое внимание на Вишневского. Пропуская мимо себя офицеров, он скомандовал: «Рысью». Вишневский вместо рыси поднял лошадь в галоп и, несмотря на крики генерала Скалона, удрал в город и подал рапорт о том, что в подобных уроках верховой езды он усматривает оскорбление офицерскому достоинству.

Получился громкий скандал, в результате которого Вишневский был переведен в Киевскую саперную бригаду.

Второй случай был осенью 1889 года, при распределении прибывающих новобранцев между частями, входившими в саперную бригаду. Генерал Скалон производил разбивку новобранцев всегда сам; происходило это во дворе 11-го саперного батальона. Так было и в 1889 году.

Новобранцы были выстроены; генерал Скалон появился, поздоровался с ними и стал их обходить, расспрашивая и назначая в соответствующую часть.

Обошел он уже многих. Начальник штаба саперной бригады и строевой адъютант штаба чем-то занялись в стороне, и мне (бывшему адъютантом 11-го саперного батальона) было приказано временно быть при начальнике бригады и отмечать, куда какой новобранец назначен.

Подходит генерал Скалон к какому-то рыжему молодому человеку, хорошо одетому. «Какой ты губернии?» Новобранец молчит. «Я тебя спрашиваю, какой ты губернии?» Опять молчание. Шея генерала Скалона начинает багроветь, и он уже кричит: «Что же ты не отвечаешь? Не знаешь, что ли, русского языка? Что ты – немой, что ли? Как твоя фамилия и какой ты губернии?»

Опять молчание, но ясно, что новобранец волнуется, стал совсем красным. Генерал Скалон развернулся и со всего маха дал пощечину новобранцу. Новобранец схватился за лицо, разрыдался и на чистейшем французском языке сказал: «Генерал, я по-русски не говорю!»