Read the book: «Мастерство особенной жизни», page 2

Глава 2. Что дальше? Этапы проживания особенного горя

Находиться постоянно в парализующей беспомощности максимального накала невозможно – это опасно. Долго жить в этом состоянии – значит, рисковать оказаться в тяжелой клинической депрессии. Поэтому психика нас безудержно спасает: выталкивает, показывает хоть какие-то пути к спасению. И начинаем мы чаще всего с того, что обычно называют отрицанием. Но я бы назвала этот этап иначе.

Верните меня обратно

Здесь мы отчаянно цепляемся за спасение. Ходим по врачам в надежде услышать хорошие новости. Находим таких же особенных родителей и жадно ищем подтверждения: если у них получилось – значит, получится и у нас. Читаем в интернете истории с хэппи-эндом и стараемся не видеть печальные. Мы не отрицаем, что все плохо. Напротив, мы проваливаемся в это ощущение так глубоко, что нам жизненно необходимо найти хоть что-то позитивное, за что можно уцепиться.

Мы блокируем истории с плохим исходом, избегаем тех, кто своим примером будто подсовывает нам страшную правду о жизни, в которой мы не готовы жить. Мы готовы на все, что хоть как-то дает надежду: врачи, новые обследования, редкие методики, святые места, целители, вера в Бога – весь мир становится зоной поиска шанса.

Мы продолжаем вариться в том же котле беспомощности, но теперь она толкает нас к действиям. Внешне кажется, что мы полны сил, но на самом деле нами движет страх. Мы живем на адреналине: переписки с врачами, реабилитации, лечение, бесконечные заказы лекарств, поиски специалистов. Все это – попытка вернуть себе прошлую жизнь, ту, где мир был безопасным. Но чем сложнее ситуация, чем дольше нет результата, тем быстрее на нас наползает паника.

Паника

Это было самое запоминающееся для меня время. Ты вдруг понимаешь: быстрых результатов нет, чуда не происходит, а значит, надо ускоряться.

Ночью я почти не спала. Не только потому что Маруся бодрствовала, но и потому что мозг не умел расслабляться. Он крутил одно и то же, искал, выстраивал пути спасения. Я читала статьи, форумы, медицинские исследования, листала сайты клиник по всему миру. Ты уже не просто ищешь – ты ищешь неистово, с трясущимися руками, потому что времени мало. Каждый день кажется промедлением. Ты пытаешься ухватить необъятное: и лечить, и развивать, и съездить на реабилитацию, и к святой Матроне в Москву, как же без этого, и попробовать волшебную диету, и купить новый препарат… даже если он запрещен. Я все равно его найду и попробую. На этой стадии нет ничего невозможного.

Мы уходим в тотальную тревогу. Адреналин подталкивает в бой, норадреналин выстилает в голове непроходимую пелену.

Я плохо помню тот период, все как в тумане.

Одна из самых частых фраз, которую я слышала от особенных мам. И я понимаю ее на сто процентов. Это не образное выражение, не метафора, это реальное физическое ощущение. Ты теряешь способность оценивать происходящее. Бессонная тяжелая голова, в которой живет только одна мысль: надо действовать. Ехать в другую страну? Легко. Собирать деньги на очередной вариант спасения? Обязательно. Записываться к эпилептологу на год вперед – даже если просто «на всякий случай». Мы действуем каждый день, и кажется, что дорога каждая минута. Любая пауза воспринимается как потеря времени, как будто кто-то отнимает у нас шанс.

Даже написав книгу, я сейчас понимаю, что упустила многие моменты. Ты их просто будто не помнишь. Лишь сейчас начинают всплывать лица, эпизоды, детали. И приходит ясность: тогда психика просто защищала меня. Гормоны словно обволокли тело туманом, притупили остроту, чтобы я смогла это выдержать.

На этом этапе тело работает за троих. Оно в боевом режиме, на чистом адреналине и показывает чудеса выдержки и силы. Мы таскаем тяжелые коляски на пятый этаж, часами носим детей на руках зимой по заснеженным дорожкам медгородков, потом не чувствуем рук и ног – но ничего, мы можем. Мы самостоятельно летаем с кучей сумок, оборудования и пересадок через несколько стран, как будто это обычное дело. Вспоминая ту себя, я иногда не верю, что все это действительно было.

У меня начался круговорот медицины в природе: от доказательной до волшебства.

Тревога + беспомощность + паника = невероятные возможности. Включается внутренний механизм выживания, который делает нас сверхлюдьми. Сил хватает на все: на спасение, на бесконечные звонки, переписки с врачами, оформление документов, борьбу с медицинской бюрократией и параллельное изучение новых методик. Мы валимся с ног, но точно знаем: утром начнем все заново.

В это время почти нет слез. Тело в боевой готовности, эмоции выключены. Не до сантиментов. Паника держит нас на плаву и одновременно медленно разрушает. Она срывает тело и рано или поздно приводит к тревожному расстройству или депрессии. Но разве мы об этом думаем? Нет. Мы не можем позволить себе отдых. Как можно не поехать в Израиль, если там есть хоть маленький шанс на спасение? Как можно лечь спать, если нужно реабилитировать, ведь кто-то сказал: «Надо успеть до трех лет». И мы стараемся успеть. Использовать все, что только возможно. Быстрее. Еще быстрее. А лучше – одновременно.

На этом этапе очень важно, чтобы рядом был человек адекватный. Что значит «адекватный»? Это не тот, кто будет махать руками и кричать «все будет хорошо», и не тот, кто будет читать нам нотации о том, что «надо успокоиться». Адекватный – это тот, кто умеет реально оценивать ситуацию. Кто видит ее тяжесть, не обесценивает, но и не впадает в драму. Кто может быть устойчивым, когда нас самих шатает.

Чаще всего проблемы с близкими начинаются именно здесь. В первую очередь с мужьями. Потому что наш накал, эта готовность бежать, спасать, отдавать последние трусы и не спать ночами – она не всегда находит отклик. Помню, однажды муж сказал: «Я лучше потрачу деньги на поездку на море всей семьей, чем на очередную какую-то волшебную диету или реабилитацию». Мне хотелось его разорвать. Мне казалось, что он меня предал, что он не понимает серьезности ситуации, что он не хочет спасать, что у него нет эмпатии. И я знаю, что эта история типична – очень многие особенные мамы рассказывают, что в этот период отношения с близкими сильно портятся. Мы просто не находим у них такого же адреналинового накала, который горит в нас самих.

Лучший вариант, если таким «адекватным» и устойчивым человеком становится врач. Авторитетный. Тот, кто может спокойно сказать: «Вот это делаем, вот это нет. Это поможет, а это пустая трата сил». Такой человек может быть маяком, направлять, давать план действий. Но, по моим наблюдениям, это большая редкость. Чаще всего общение с врачами – это короткие встречи, консультации, приемы. Даже если врач хороший, он осторожен. Он понимает, что все сложно, и боится давать категоричные прогнозы и советы. Он не знает, как будет наверняка, а потому вся ответственность моральной гирей ложится на мать.

Я пишу это и сама улыбаюсь: да, на этом этапе нам остро нужен рядом такой устойчивый человек. Но одновременно с этим я понимаю – вряд ли мы способны его услышать. На этапе паники и адреналинового тумана психика просто не готова принимать чужую, отличную от твоей стратегию. Любая фраза из серии «Не трать последние деньги» воспринимается как насилие и непонимание. Любой тяжелый вздох, любой совет отдохнуть – как личное оскорбление. Потому что для нас в этом состоянии отдых = потеря времени, а потеря времени = смерть.

Мы живем в ощущении, что любое замедление убьет надежду. Поэтому мы бежим. Бежим, пока хватает сил, пока тело держит на адреналине, пока внутри гудит только один сигнал: «Спасать. Срочно. И прямо сейчас».

Надлом

Я очень хорошо помню свой надлом. Он случился после приезда из Израиля. Та самая поездка, на которую ушло столько сил, нервов, времени и денег, – ее я подробно описала в первой книге. Это был наш первый большой поход за чудом. Была надежда. Была паника, которая толкала использовать все методы и не упускать ни единого шанса. Израиль казался решением. Известный профессор, новые методы, другие врачи, другой уровень медицины – казалось, вот оно. Сейчас поможет. Сейчас все изменится.

А потом было то утро, которое я помню до мелочей. Я посадила Марусю завтракать, готовила кашу и вдруг краем глаза увидела, что она уходит в приступ. И вот в этот момент я ощутила надлом. Не истерику, не крик, а именно внутренний хруст. Я просто подошла, взяла ее обмякшее тело на руки, аккуратно положила в манеж, села на лестницу и долго плакала. Это были мои первые слезы осознания, что все наши действия не сработали. Что никакой волшебной кнопки нет. Что мы выложились на сто процентов, а мир не изменился.

Этот момент – как падение с обрыва. Адреналин, который раньше держал нас на плаву, вдруг выключается. С этого момента энергия резко уходит. Мы становимся менее активными, уже нет того бешеного драйва «спасать любой ценой». Появляется вязкая усталость. На смену панике и сверхмобилизации приходит разочарование. Слезы становятся ближе. Любой совет, любая фраза, любая чужая радость – все больно.

На этом этапе руки опускаются. Ты больше не хочешь реабилитировать, не хочешь записываться на бесконечные процедуры. Ты заставляешь себя что-то делать, потому что «надо же хоть что-то делать», но веры в эти действия больше нет. Тело тоже начинает громко говорить. Появляется настоящая усталость, которую уже не перекрывает адреналин. Сигналы тревоги – боли, бессонница, сбои в желудке, скачки давления – все это становится частью жизни. Мы, как правило, их не слышим, а если слышим, то глушим таблетками и надеждой, что все пройдет.

В надломе психика ищет опору хоть где-то. Мы можем уходить в алкоголь – просто чтобы отключить этот вязкий ком. Кто-то уходит в религию, в эзотерику, в поиски знаков, смыслов, обрядов. Нам нужно за что-то зацепиться, потому что опоры в теме с ребенком нет. А в себе найти опору невозможно, потому что мы надломлены.

Это уже не та активная беспомощность, которая раньше толкала бежать, бороться, искать. Это вязкая беспомощность. Она липкая, тянущая, как болото. И в ней нет сил на движение. Ты просто ищешь, за что ухватиться, чтобы не утонуть и пережить новый день.

Надлом может произойти по-разному. Иногда – резко, как у меня, жестоко, как будто хрустнула сухая ветка. Вчера ты еще неслась по жизни на адреналине, спасала, надеялась, верила, делала ставку на один-единственный шанс: на врача, на дорогостоящую реабилитацию, на консультацию «того самого» специалиста, на новый препарат, который «точно должен помочь». Ты вкладываешь туда последние силы, деньги, надежду. И вдруг – пустота. Метод не сработал. Врач развел руками. Препарат не дал чудес. И это ощущается как катастрофа. Внутри будто что-то ломается с глухим треском.

Но бывает и другой надлом – медленный. Как у ветки, которую долго швыряет ветром, она гнется, трещит, но никак не решится окончательно сломаться. Ты живешь на ритме «надо», составила график, расписала реабилитации, поставила себе дедлайны, веришь, что вот еще немного, и будет прогресс. Ты встаешь утром, ведешь ребенка на занятия, терпеливо ждешь результатов. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. И вдруг приходит тихое понимание: ничего не меняется. Или хуже того – становится только тяжелее.

Этот медленный надлом почти незаметен для других. Его не видно в соцсетях, он не отражается в привычной улыбке, когда ты рассказываешь знакомым «мы боремся, мы стараемся». Ты сама стараешься в него не верить. Отгоняешь мысль: «Нет, я еще могу, я еще выдержу». А на самой глубине уже идет этот тихий процесс. Ветку мотает, она все сильнее трещит, и вместе с ней трещит что-то в тебе.

Я слышу по утрам, как она проснулась. Но я не хочу к ней вставать. Я могу лежать еще час и молиться, когда она уснет, чтобы не видеть ее.

И эти внутренние ощущения – вязкая смесь усталости, разочарования, злости и бесконечной грусти – постепенно начинают тянуть вниз. Ты еще держишься, но все труднее поднимать себя по утрам и нестись в бой с тенью. Все труднее верить, что станет лучше.

Выгорание

Надлом неизбежно приводит к выгоранию. Ты уже не просто разочаровываешься в методах. Ты не просто не видишь результата. Здесь появляется что-то более глубокое – нежелание вообще прикасаться к этой теме. Я помню, как перестала читать «особенные» чаты, которые раньше штудировала ночами. Перестала искать новые статьи, чудо-методики, истории спасения. Я не могла заставить себя заниматься с Марусей дома – а ведь это когда-то было моей нормой: ежедневные занятия с игрушками, упражнения, АВА-терапия. Раньше я могла часами выкладываться, а теперь просто сидела на кухне с чашкой чая, смотрела на Марусю, на эти игрушки и понимала: я больше не могу. И – что самое страшное – я не хочу.

Выгорание несет тотальное разочарование и одновременно полное нежелание быть в теме. В нем много усталости, но и много скрытой агрессии. Внутри звучит: «Я ничего не могу… а стоит ли вообще?» – и следом: «Да и не хочу тогда!» Появляется вызов самому миру, как будто протест: «Ну и занимайтесь сами, я больше не буду». Это выгорание с обидой, с внутренним криком: «Хватит, я устала, оставьте меня».

Мы продолжаем возить ребенка на занятия, делаем все привычные дела, вроде бы живем свою прежнюю жизнь. Но в нас уже поселилось то самое тотальное выгорание, и на этом этапе появляется много саморефлексии. Если раньше мы рвались в бой, было «не до себя», «не до чувств», «надо спасать», то теперь движение меняется: мы поворачиваемся внутрь. Появляются вопросы, от которых невозможно отмахнуться: «А хочу ли я вообще жить? А зачем я живу? А зачем вот это все?» Глобальный контекст, который раньше прятался за делами и суетой, расцветает именно здесь, в выгорании, ярким и болезненным светом.

Бесконечные больницы. Первые два года я еще относилась к этому спокойно, а потом стало очень тяжело. Я не могла уже это выносить. Ничего не хотелось.

Но везде есть свои плюсы. На этом этапе мы начинаем позволять себе слабость: можем плакать, можем быть честными с собой. Кто-то из нас впервые за долгое время начинает изучать не тему ребенка, не очередную реабилитацию, а себя. Мы открываем книги по психологии, включаем лекции, фильмы – сначала просто чтобы отвлечься, сбежать от темы болезни и бесконечной борьбы. Но вместе с этим психика тихо ведет нас в другое направление: к попытке понять, что происходит с нами.

На этом этапе выгорания мы часто проваливается в депрессивное состояние: «Я не хочу никого, ничего и ничем заниматься» – и погружаемся в это надолго, словно в вязкое болото. А потом психика выводит нас в смену фокуса. «Я не могу больше заниматься больным ребенком и всем, что с ним связано. Но, может быть, я займусь чем-то другим».

От желания уйти из жизни и планирования я вдруг незаметно для себя самой пришла к вышивке – смешному занятию, которое я сама обесценивала: «Ну что я делаю? Чем я вообще занимаюсь?» Но психика нашла способ вытащить меня хоть на какой-то воздух. Я сидела и вышивала портреты, подбирала нитки, делала схемы. В моей жизни появилась отдельная маленькая вселенная, никак не связанная с особенным материнством, которое раньше полностью заполняло мои мысли.

И это важный момент. Такой путь – смена фокуса – это не бегство и не предательство себя. Это начало восстановления. В этих тихих увлечениях, в простых делах психика ищет силы, чтобы снова ожить.

Замедление

Важнейший этап, с которого начинается движение к известному «принятию». Это момент, когда мы впервые позволяем себе не бежать. Мы замедляемся. Это не значит, что мы бросаем реабилитацию, перестаем ездить к врачам или полностью выходим из процесса. Внешне жизнь может выглядеть все той же: занятия, приемы, процедуры. Но внутри… внутри что-то меняется.

Мы даем себе право не ускоряться. Нет больше той паники, что раньше сжимала сердце: трясущихся рук, ощущения, что если мы не попадем к врачу завтра, все рухнет. Внутренний мотор, который раньше гнал нас на пределе, постепенно стихает. На этом этапе надежда все еще рядом. Мы можем продолжать искать «волшебную таблетку», пробовать новые методы, цепляться за маленькие шансы. Но уже нет того дикого отчаянного огня, что горел в начале, на этапе веры в исцеление. Теперь бал правит другое состояние: замедление.

В нем снова открывается пространство для саморефлексии. Кто-то на этом этапе начинает психотерапию, обращается за поддержкой, принимает антидепрессанты. Кто-то проваливается в свое внутреннее болото, проживая накопившуюся боль. А кто-то, наоборот, находит смену фокуса – и все глубже уходит в новые занятия, никак не связанные с особенным материнством.

Замедление – это как долгий выдох после многих лет жизни на адреналине. И именно с этого выдоха начинается движение к принятию.

Вывод:

Все эти этапы мы проживаем в состоянии беспомощности. Она всегда с нами, просто меняет свой градус и форму. Где-то она активная, рвущаяся наружу и агрессивная – как в панике, когда мы мечемся и пытаемся спасти мир. Где-то она зависимая и цепляющаяся – как в попытках вернуть себе прежнюю жизнь с помощью врача, волшебного препарата или чуда, которое должно произойти. А где-то она становится уставшей, смиренной и тихо замедленной – когда уже нет сил бороться и мы просто плывем по течению.

На всем этом пути мы тотально беспомощны и бессильны. Но меняется наше восприятие этой беспомощности. Сначала она кажется невыносимой, бьет, как шторм, и бросает нас о скалы. Потом мы начинаем замечать, что в этом есть какая-то странная сила – способность выжить даже там, где мы ничего не можем изменить. Но это приходит только со временем.

Глава 3. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца

Фраза, которая лучше всего отражает наше состояние в определенный момент: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Она может накрывать нас в самые разные моменты. Иногда – совсем в начале пути, в остром шоке, когда кажется, что ты уже на пределе. Ты начинаешь фантазировать о любых возможных выходах, и этот, самый страшный, внезапно выглядит наиболее «логичным» и «реальным». Но чаще этот этап подкрадывается позже, уже в процессе выгорания, когда ты прожила месяцы попыток, бросков, надежд и разочарований, когда ты сделала все, что могла, – и все равно не получила того, ради чего рвалась изо всех сил.

В один момент во мне начала зреть какая-то чернота. Я поняла, что будет легче, если все просто закончится. Раз это нельзя изменить, пусть это все просто прекратится. Пусть лучше наступит конец, чем то, что происходит сейчас, будет длиться всю жизнь. Эта мысль не приходит в виде крика, она не буря, не паника – она как холодный туман, который обволакивает изнутри. В ней нет уже почти никакого сопротивления, только тихое согласие с тем, что дальше так жить нельзя.

Я помню это ощущение – оно похоже на беззвучный внутренний шепот, который повторяет одну и ту же фразу: «Хватит. Пусть будет конец». Это не всегда про смерть в буквальном смысле, хотя иногда и про нее тоже. Чаще – это внутреннее желание стереть то, что невыносимо, выключить этот бесконечный фильм, где тебе досталась роль, к которой ты не была готова.

И тогда мысль про «ужасный конец» кажется почти спасением.

У меня начали возникать мысли о смерти. Мне хотелось умереть. Не изменить ситуацию, не решить проблему, не найти лекарство. Я перестала мечтать об исцелении и улучшении, я стала мечтать о смерти. Да, в момент полного отсутствия ресурсов это казалось мне единственно возможным положительным вариантом развития событий. Все закончится. Неудачная жизнь закончится.

Чернота приходила ко мне именно ночью. Когда вокруг тихо, а дом становится клеткой, в которой я заперта со своей болью. Я одна. Маруся с воспаленными глазами, в этом бесконечном нервном нездоровом возбуждении. Пищит, стонет, бьется в приступах. И ты ничего не можешь сделать. Ничего! Никакой врач, никакая таблетка, никакая сила в мире не могут это остановить.

В такие ночи я сидела на полу, прислонясь спиной к стене, и смотрела в темноту. Казалось, что мир сузился до этих стен, до этого маленького тела, бьющегося в конвульсиях, и до моего собственной бессилия, которое душило меня изнутри. Мысли о смерти не приходят с фанфарами – они тихие, липкие, как густая тень, которая медленно заполняет все пространство. И в какой-то момент ты начинаешь верить, что это единственный выход.

Особенно привлекательной была моя новая аптечка. В ней уже тогда было большое количество препаратов, передозировка которых наверняка привела бы к смерти. Но все же нет никаких гарантий. А если откачают? А если сама еще останешься инвалидом? Нет, это совсем не вариант.

Перерезать вены… Ох нет, это же больно. Инстинкт самосохранения сопротивлялся. Хотелось чего-то быстрого, максимально безболезненного, со стопроцентным результатом. Чем больше я об этом думала, тем яснее понимала, почему выбирают способ сброситься с многоэтажки. Этот вариант больше всего соответствовал всем моим критериям.

А еще в голове мелькала чудовищная мысль: можно взять Машку – и сразу двоим. Уж это точно наверняка конец. И в этой мысли не было жестокости. Там была отчаянная материнская логика: чтобы не мучилась, чтобы не осталась одна, чтобы никому не была в тягость. Я смотрела на нее – и во мне одновременно жила невыносимая любовь и невыносимая усталость.

Оставалось только решиться.

– Ты слышала по новостям, девчонка сиганула с больным ребенком с многоэтажки?

– Слышала.

– Какая же она счастливая.

Вы не поверите, но мы искренне ей позавидовали тогда. Она решилась. Несколько секунд – и все, нет проблем, нет боли, нет этого бесконечного круга из надежды и разочарования. Я стала часто вспоминать об этих случаях. Ведь кто-то смог. Кто-то осмелился сделать то, о чем мы только думаем в темноте своей кухни, держа кружку холодного чая в руках.

Самое страшное в этом – внешняя нормальность. Мы можем улыбаться соседям, делать селфи на праздниках, ходить на занятия с ребенком, транслировать силу духа и решимость. Мы можем выглядеть бойцами, продолжать надеяться и действовать. Но внутри… внутри живет эта темная часть, которая неистово хочет все прекратить. Ей плевать на ваши принципы, надежды, мечты. Она возникает словно из ниоткуда и начинает предлагать свой вариант решения проблемы. Абсолютно гарантированный.

Она шепчет: «Только один шаг – и ты свободна. Больше не будет боли. Больше не будет утреннего кома в горле, ночных слез и этого ужаса жить еще один день». И чем сильнее внешне ты стараешься держаться, тем громче становится этот внутренний шепот.

Мне хотелось сесть в машину, посадить сына рядом и разбиться об стену.

Такие мысли были и у меня. Я везла Марусю на массаж, наряжала ее в красивый костюмчик, сама обязательно красилась, улыбалась прохожим. Никто бы и не предположил, чем заняты мои мысли. Один поворот руля – и проблемы закончатся. Все. Ни тебе реабилитаций, ни криков, ни боли, ни вечной усталости.

Особенно это обострялось от ощущения бесконечности. У нас нет четкого времени, нет финальной даты. Наш особенный ребенок – это навсегда. Нет дедлайна, нет алгоритма, нет ясной дороги, которая приведет к главному результату – здоровому ребенку. А значит, нет и надежды на привычное «потерпеть еще чуть-чуть, и все закончится».

Я боялась не смерти, а того, что ее круглосуточный крик никогда не прекратится.

Это и есть моя жизнь. Не на год, не на три, не «до того, как он пойдет в школу». Навсегда. И от этого навсегда начинает тошнить. Внутри становится тесно и темно. Мозг сам начинает рисовать варианты выхода. Раз уж восстановить я не могу, раз исправить я не могу – может, хотя бы прекратить? Просто выключить эту жизнь, нажать на «стоп», чтобы больше не просыпаться в этом бесконечном дне сурка.

Я встала на балкон девятого этажа. Муж меня снял.

Эти мысли возникают у многих, кто проходит через ад особенного материнства. Почти каждая из нас хотя бы раз представляла себе конец. Но до конкретных действий доходят единицы. В моем исследовании было всего три женщины, которые сделали реальные шаги в этом направлении. Остальные – балансировали на краю, примеряли на себя этот «выход», а кто-то с ужасом отмахивался от подобных мыслей.

Психика чаще всего нас спасает. В какой-то момент она, измученная, выгоревшая, находит способ отвести нас от обрыва и вывести в новый этап адаптации. Пусть медленно, пусть через слезы и апатию, но она находит лазейку к жизни.

Я села на рельсы и уже слышала гул поезда.

Эту историю мне рассказала мама, которая родила ребенка с синдромом Дауна. Она узнала о диагнозе прямо в роддоме. Помимо самого синдрома, у малыша было много тяжелых проблем – жизнь ребенка буквально висела на волоске. И она, еще с больничным браслетом на руке, вышла на железнодорожные пути.

В эту секунду человек провалился в тотальную парализующую беспомощность. Мир сузился до одной мысли: «Я не смогу. Я не вывезу. Пусть это все закончится». Других вариантов психика просто не видела.

Еще один способ прекратить страдания мы видим не только в смерти. Но и в отказе от ребенка как от прямого источника боли в нашей жизни.

Я вижу в ней ненормальность. Хочу отказаться, пока маленькая, не могу с ней находиться. Очень хочу с вами пообщаться. Вы когда-нибудь хотели отказаться?

Я никогда не хотела отказаться. Но не потому, что я такая молодец, а потому, что у меня даже не возникало этой мысли. У меня был другой контекст. Основной диагноз поставили поздно, а значит, все это время жила надежда. У тех, на кого диагноз обрушивается сразу после рождения, мысли об отказе возникают гораздо чаще. Это подтверждает и мое исследование. И в этом нет ничего удивительного – удар слишком силен, психике нужно срочно защититься. Самый простой способ – вернуть все на прежнее место, сделать вид, что ничего не произошло, что этого ребенка как будто и не было.

Я не могла на нее смотреть. Отказалась в роддоме. Но через полгода приехала в дом малютки, а она уже сидит. И… не смогла оставить, забрала.

Этот случай ярко показывает, что происходит в душе матери. Сначала – желание стереть из памяти этот ужас. Но материнский инстинкт не дает забыть. И снова появляется надежда: «А вдруг все не так плохо?» Она толкает женщину поехать в детский дом взглянуть на своего ребенка, и вдруг оказывается, что теперь уже не так страшно, как в начале.

Вы, наверное, чувствуете, что я не осуждаю. И правда – не осуждаю. Все это истории матерей, которых можно назвать благополучными: без зависимостей, без катастрофического жизненного фона. Это женщины, которые просто не смогли справиться с новыми шокирующими условиями и увидели единственный выход в таком решении.

А еще часто нет поддержки. Никого, кто мог бы просто быть рядом и выдержать вместе с тобой весь ужас.

Я написала отказ под давлением мужа. Потом уже очнулась.

Такое тоже бывает. Иногда женщина в тот момент даже не понимает, что решение исходит не от нее, а от страха, паники или чужой воли. Она будто действует на автомате, под тяжестью чужих слов, под влиянием авторитета или зависимости от партнера. А когда пелена спадает, приходит осознание – и вместе с ним чувство вины, которое может сопровождать годами. Реакция родственников на рождение особенного ребенка может быть разной – от любви и принятия до полного отвержения. И иногда именно она становится ключевой, определяет все: оставит ли мать ребенка, получит ли он шанс вырасти в семье или окажется в системе. Одно слово поддержки способно удержать женщину от отчаянного шага, а одно слово отвержения – толкнуть в пропасть. И в этот момент для нее важно не только что она чувствует сама, но и кто стоит рядом.

Выводы, которые мне важно, чтобы вы услышали:

Первое. Если вы не хотите жить и думаете о смерти – это нормально. Как бы дико и страшно это ни звучало. В какой-то момент жизнь становится настолько невыносимой, что мозг ищет единственный способ «исправить» ее – прекратить. Это не делает вас плохим или безумным человеком. Это говорит только о том, что вы оказались в ситуации, где ресурсов нет, а боль заполнила все.

Второе. Не думайте, что вы слабая и никчемная. Подобные мысли возникают у очень многих. Мы уже говорили, что внешне можем транслировать силу, бодрость и даже успех – краситься, улыбаться, шутить. Но внутри в это же время может быть полный коллапс. И это тоже часть нормальной человеческой реакции на невыносимые обстоятельства.

Третье. Давайте этим мыслям и эмоциям выход. Если держать их, они накапливаются и в какой-то момент взрываются. Лучше, если рядом будет человек, которому вы доверяете. Не обязательно, чтобы он давал советы или решал ваши проблемы – достаточно, чтобы он был готов слушать и выдерживать вашу боль. Его задача – быть рядом, а ваша – выгружать. Если такого человека нет, используйте любые безопасные способы выгрузки эмоций, о которых я говорю во второй части книги.

Четвертое. Если ваши мысли становятся навязчивыми – вам нужна помощь. Лучше всего обратиться к психиатру, даже если это слово кажется пугающим. Я даже не рассматривала такую возможность. Я была настолько погружена в свою новую ужасную жизнь, что мне казалось: какие психологи, какие таблетки? Только годы спустя я узнала, что многие девочки пили антидепрессанты, и меня тогда от этого корежило. Я верила в свою силу и в устойчивый миф: «Справишься сама. Таблетки для слабаков». Сейчас я знаю, что это была большая ошибка. Не повторяйте ее. Помощь ускоряет путь адаптации и делает его легче.

Пятое. Если вы совершили реальные действия в сторону самоубийства – помощь нужна обязательно. И речь не о том, что «у вас поехала крыша». Просто психика больше не видит других вариантов. Она зашла в тупик, и ей нужно помочь найти выход.

Шестое. Налаживайте сон. Я знаю, что в таких условиях это звучит как издевательство. Но если вас поглощает тьма, начните с самого простого и базового. Сон – это топливо психики. Часто именно физическое истощение делает нас беспомощными и толкает в черноту. Если сами не справляетесь, попросите близких помочь, наладьте ночной отдых хотя бы частями. Сон возвращает почву под ногами.

Седьмое. Не торопитесь. Девочки, вы должны понимать, что отказаться от ребенка – это только ВАШЕ решение. Я знаю, что вашей психике очень хочется поделиться с кем-то ответственностью, услышать слова оправдания и поддержки. Пообщаться с теми, кто придаст вам уверенности и благословит на такой судьбоносный шаг. Но во мне вы эту поддержку не найдете. Я не осуждаю, я вас даже понимаю. Вы имеете право на эти чувства и мысли. Но советовать ничего не буду. Это только ваше решение. И только вам с ним потом жить. Я не думаю, что через двадцать лет вас утешит тот факт, что я вам когда-то дала «добро». Дайте себе время, не торопитесь. И у этого события обязательно будет «год спустя».