Read the book: «Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти», page 3

Знаки

Утро в коммунальной квартире на Серпуховке наступало всегда одинаково – с шумом кастрюль, руганью у плиты и спором за чайник. Но в комнате Меней царила тишина. На стенах – фотографии, а в уголке за шторкой небольшой шкафчик с иконами. Кровать родителей заправлена. На одной детской кровати, свернувшись калачиком, спал Павлик. На другой – Алик.

Вдруг он проснулся, вздрогнул, резко сел на кровати. Из груди вырвался стон.

Павлик буркнул что-то во сне, повернулся на другой бок.

Открытое окно сквозило. Из репродуктора доносился металлический голос:

– Слава великой коммунистической партии! Слава великому советскому народу!

Мать, Елена, быстро подошла, закрыла окно и глянула на сына.

– Опять птицы?

Алик кивнул. Молчал.

– Пустое все это, – сказала она, перекрестила его. – Сон и есть сон. Обман, марево.

Алик вздохнул.

– Я думаю, это знак. Если люди не будут молиться истинному Богу, они будут вынуждены поклоняться таким, как Сталин.

Елена инстинктивно оглянулась на дверь.

– Алик, не забывай: об этом – только дома.

– Мама, мне вообще-то не десять лет.

– Ладно-ладно… – Она провела рукой по его волосам. – Это я так, на всякий случай, знаю, что ты все понимаешь.

На кухне уже хлопотали Таисия и Агафья. У плиты – Елена со сковородками. Старик Иваныч потягивал чай у своего столика.

– Три часа за мукой простояла, – жаловалась Агафья. – Дали кило. Мыла вообще не было.

– Зато деньги поменяли, – отозвалась Таисия. – Был рупь, стал гривенник.

– И те не получить, – буркнула Агафья. – Моего опять на заем подписали – двести рублей за цветную бумажку!

Иваныч вздохнул.

– Опять вы за свое. Только не на улице, не дай Бог… У меня сын сроду не врал. А получил десять лет. Тост поднял – за Россию.

– Не научил ты его, Иваныч, – вздохнула Агафья. – Нет теперь России. Теперь – Советский Союз.

Тем временем Алик и Павлик устроили борьбу за очередь в туалет. Павлик победил. Алик, улыбаясь, ждал.

Елена повернулась к сыновьям:

– Опять Павлика ждешь? Поторопи, а то до обеда мыться будет.

Перед завтраком они, как всегда, читали «Отче наш». Но послышался стук в дверь, и Елена жестом остановила молитву.

– Двери закрываются, – сказала она по-французски.

Павлик кинулся к шкафу – быстро захлопнул дверцы, за которыми были иконы.

Лена родилась в Швейцарии, в Берне, где ее мать Цецилия училась в университете, где познакомилась с молодым студентом, одесситом Соломоном Цуперфейном. Там же они поженились и позже, уже на последнем курсе, вместе с их маленькой дочкой Леной, поехали к родителям в Харьков на каникулы. Там их застало начало Первой мировой войны. Соломон был призван в армию и отправился на фронт, где он, в полном соответствии со своим образованием, работал военврачом. На фронте ему очень повезло: во время одной из немецких атак предназначенная для него пуля застряла в его объемистой полевой сумке. Эта сумка всегда висела на стене в коммунальной квартире на Серпуховке, как еще одно знамение для этой семьи, второе после чудесного исцеления бабушки Иоанном Кронштадтским. Свыше что-то особое готовилось для них.

В комнату вошла Таисия.

– Лена, одолжишь десятку до получки? У дочки ботинки совсем развалились…

– Конечно.

Лена открыла комод и протянула деньги. Павлик посмотрел на мать с восхищением:

– Мама, а ты вообще кому-нибудь когда-нибудь отказывала?

Елена улыбнулась:

– Запомни, Павлик. В просьбе отказывать нельзя. Если кто-то пришел с просьбой – к тебе пришел Христос.

И она снова сказала по-французски:

– Двери открываются.

Павлик побежал к шкафу, раскрыл дверцы. Все вернулось на свои места.

Позавтракали и стали собираться. Алик, как и каждое утро, отправлялся в свою 554-ю школу. Школа была самая обычная, по большей части на уроках он скучал – учили тому, что он давно уже знал, а подчас и лучше своих учителей. Но были занятия, к которым его влекло. Главным из них оказалось рисование.

В школьном музее известный художник-анималист Ватагин давал ребятам уроки живописи. В этот раз рисовали лося. Алик сидел за мольбертом и рассказывал:

– Приехали ко мне две кузины из Новосибирска. Повел их в Третьяковку. Спрашиваю: «Каких художников знаете?» – «Никаких». Говорю: «Конфеты “Мишка косолапый” любите?» – «Любим». – «Вот вам Шишкин. А “Три богатыря” видели?» – «Видели». – «Это Васнецов».

Ватагин смеялся до слез.

– У нас, – добавил Алик, – пол-Третьяковки по этикеткам разбросано. Можно экскурсию водить.

– Что ж, – сказал Ватагин. – Посмотрим, как скоро твои работы появятся на обертках.

Он прошелся по мольбертам, что-то подправил, кого-то поругал. Рядом с Аликом остановился, посмотрел внимательно.

– Молодец, – сказал. – Надо тебе идти в художники. Есть у тебя дар.

– Я, может, на биофак пойду… или… – замялся Алик.

– Или?

– Да нет. Наверно, биофак.

– Одно другому не мешает, – сказал Ватагин. – Я тоже биологию изучал. Очень помогает. Ты подумай. Надумаешь – помогу.

Два пути

В то же время на другом конце Москвы Извил собирался на комсомольское собрание. Уже подросток, худой, с застегнутым до верха пиджаком. Его мать – Аглая – красилась у зеркала.

– Мама, я ушел.

– В семь будь дома. У нас гость, папин однополчанин. Хотел тебя увидеть.

– А я-то зачем?

– Ему интересно, какой у Степана сын. Все-таки отец твой – офицер!

– Ладно. Что на завтрак?

– Я не готовила. Поищи сам. Только балык и сыр – для гостей.

Изя забежал на кухню. Отрезал колбасы, хлеба. Пожевывая, уже был у двери.

– Пока, – бросил он.

– Хоть чая бы выпил, – вяло откликнулась Аглая.

– Некогда.

Школьный актовый зал был полон. За столом президиума – парторг, комсорг и инструктор, в зале – лучшие ученики, активисты, комсомольцы. В первом ряду сидел Извил, ровно, подтянуто, глаза его неотрывно смотрели на трибуну, а внутри чувствовалось легкое напряжение, как перед ответом у доски.

Инструктор говорил громко, уверенно, с выверенной интонацией:

– …Воспользовавшись тем, что в годы войны ослабла антирелигиозная пропаганда, церковники оживили свою работу. Возвращают обряды, крестят детей, венчаются. Говорят, традиция! Говорят, что победить в войне помогли их мотивы! Чепуха!

Он ударил кулаком по столу.

– Партия большевиков была и будет партией безбожников! Никогда не будет примирения с религией. Религия – прямая противоположность марксистской науки!

В коридоре после собрания инструктор подозвал комсорга:

– Так, говоришь, Селиверстов? Кликни его.

Извил подошел. Инструктор смотрел пристально.

– Значит, ты – Извил. Комсорг тебя рекомендует. Парторг – поддерживает. А ты как? Подведешь?

– Нет, – ответил Извил. – Не подведу.

– Есть бог?

– Нет.

– А кто все это создал? – инструктор развел руки.

– Природа.

– А природу кто?

– Она… сама. Эволюция.

– А эволюция откуда?

Извил на секунду замешкался. Глянул на комсорга, на парторга, и брякнул:

– Из космоса.

Инструктор усмехнулся.

– А космос?

Молчание. Комсорг закашлялся.

– Ладно, – сказал инструктор. – Назначим тебя ответственным за антирелигиозную работу. В голове – каша, но поможем.

Он пожал Извилу руку. Тот ответил крепким рукопожатием. Комсорг хлопнул его по плечу:

– Эх ты, космос…

Извил стоял в коридоре, обескураженный. Но уже через минуту лицо вновь стало уверенным и собранным. Он понимал: доверили дело – надо соответствовать.

* * *

Алик подходил к Институту дефектологии, где работала его тетя, Вера Яковлевна. Он был спокоен и сосредоточен, потому что точно знал, зачем идет. Из здания вышла в белом халате усталая Вера и улыбнулась ему.

– Алик, хорошо, что пришел, – сказала она. – На чтениях у Бориса Александровича сегодня будет Ведерников. Сможешь поговорить о семинарии.

Они отправились вместе, по пути говорили мало. Перед домом Васильева на секунду задержались.

– Готов? – спросила Вера.

– Готов, – кивнул Алик.

В прихожей толпились. Квартира была небольшая, но обжитая, как говорится, теплая: книги на полках, иконы, портреты. Борис Александрович Васильев³ встретил их у двери.

– Благословите, батюшка, – сказала Вера, которая приняла крещение у отца Серафима вскоре после Елены и Алика.

Алик тоже подошел за благословением.

– Как, прочитал Фрезера? – спросил Васильев.

– Прочитал, с интересом. Блестящий стиль, огромный материал. Но позитивист, агностик.

– Аргументируй.

– Он делит развитие человечества на три стадии: магия – религия – наука. Наука, по его мнению, противоположна религии. Но это неверно. Он называет «сверхъестественным» то, чего просто еще наука не объяснила.

– Вы, юноша, практически цитируете Августина, – сказал стоявший рядом человек, который внимательно слушал. – Он писал, что чудеса противоречат не природе, а известной нам природе.

– Это Анатолий Васильевич Ведерников, – представил его Васильев. – Инспектор Духовной академии.

Алик старомодно поклонился.

– Очень приятно.

– Мне тоже. У вас есть своя мысль. Это – редкость.

– Алик – мыслитель, – вставил один из участников. – Его имя еще прозвучит.

– Ну, я не Маркс, – усмехнулся Алик. – А вы – не Энгельс.

– И слава Богу, – ответил Васильев.

Все засмеялись.

Алик чувствовал себя среди своих. Здесь не нужно было прятать крест, шептать молитвы. Здесь мысли были по-настоящему свободны.

Стихотворение Алика Меня

ВЕЧЕР

 
Солнце заходит, белеет туман.
Колышется грустный цветов океан.
И месяц призрачный сквозь тучи встает.
Раскинулся звездный покров – небосвод.
 
 
Душа! Здесь прекрасно. Здесь царство веков.
Здесь нету границ и пространству оков.
И здесь со Вселенной лицом ты к лицу.
И здесь ты хвалу воссылаешь Творцу.
 
 
Здесь тихо, мы вольны, с Природой одни.
Душа успокойся, душа отдохни!
 

1947 г.

Чем жив человек

Застолье в квартире Селиверстовых всегда начиналось с песен. С народных, застольных, фронтовых, а иногда и блатных. За столом – Степан и его сослуживец Шмонин, оба в расстегнутых гимнастерках, с красными лицами. Женщины, Аглая и жена Шмонина, носили из кухни блюда, сами выпивали, закусывали, поддакивали в мужском разговоре.

– Помнишь, в сорок четвертом, – рассказывал Шмонин, – штрафбат на заградотряд пошел? А у нас, в заградотряде, – два пулемета и взвод салаг. Но мы всех их уложили. Всех!

Степан, не отрываясь от рюмки, кивал.

– Так точно, Федор Петрович! Мясо было. Так ведь не люди – враги народа.

Они пили за Сталина, за Ленина, за Победу, за партию, за комсомол, за свои молодые годы. За все, что казалось вечным и правильным.

– Извил! – громко крикнула Аглая. – Иди к столу!

Из соседней комнаты вышел подросток. Глаза внимательные, челюсть напряжена.

– Садись, – махнул рукой Степан. – За Сталина пить будем.

– Присаживайся, – ехидно поправил Шмонин. – Пока…

Жена Шмонина испуганно засмеялась.

– Федор, тише. Дети же…

Шмонин вскинулся:

– Не хочешь – не пей!

– Пью, пью, – пробормотала она. – Как за вождя не выпить?

Аглая смотрела на мужа с тревогой, но молчала. Извил молча поднял рюмку с лимонадом, но Шмонин налил и протянул ему полный бокал портвейна, который пили женщины.

– За Сталина только так! Хорошее имя у тебя! – сказал, крякнув, Шмонин. – Извил. Верно, Степан?

– Исполняющий заветы Ленина, – важно проговорил Степан. – Наше воспитание! Смену растим!

* * *

Тем временем в маленькой комнате Веры, которая также располагалась на Серпуховке, рядом с коммунальной квартирой Меней, царила тишина. Вера читала Библию при настольной лампе. Алик писал. Писал он концентрированно, сразу набело, будто слова сами вытекали из пера.

Раздался осторожный стук в дверь.

– Работай, не отвлекайся, – сказала Вера. – Это, наверно, мама.

Вера вышла в прихожую и впустила Лену в квартиру.

– Я ненадолго. Володя со службы вот-вот вернется, надо накормить. Сухомяткой живет.

Муж Лены, отец Алика и Павлика, Владимир Мень работал главным инженером на одной из подмосковных текстильных фабрик. На самом деле по паспорту он был не Владимир, а Вольф, но для сотрудников на его предприятии это было сложное и не очень понятное имя, так он стал даже для домашних Владимиром. В юные годы, будучи студентом киевского Технологического института, он увлекался идеями сионизма и даже возглавлял Киевское городское отделение молодежного крыла еврейской рабочей партии «Поалей Цион». В конце двадцатых эта партия прекратила свое существование, и в семье, в целях безопасности, об этой странице его биографии было не принято вспоминать, тем более что старший брат Владимира, Яков, был арестован и расстрелян. Позднее Владимир с головой погрузился в работу на производстве и ни национальной, ни религиозной, ни политической тем в разговорах никогда не касался. Может быть, в связи с этим он абсолютно терпимо относился к увлечению Лены христианством, не препятствовал крещению Алика и Павлика и их религиозному воспитанию. И только уже много позже между Еленой и Владимиром возникали дискуссии о том, кто из них будет слушать радио – радиоприемник в семье, естественно, был один, – потому что христианские передачи «Голоса Ватикана» совпадали во времени с трансляциями «Голоса Израиля» на русском языке.

Самого Владимира не миновала чаша испытаний во времена сталинских репрессий. Вот что рассказывала об этом сама Елена: «В начале 41-го года Володю арестовали. Как технорук фабрики он имел право подписи наравне с директором и якобы подписал бумагу, по которой кто-то мог класть деньги в свой карман. В середине января у нас был обыск. Это произвело на меня тяжелейшее впечатление. Я воззвала к Господу и вдруг слышу какой-то внутренний голос: “Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после”. Это меня успокоило, тем более что то, что было у меня под матрацем, – огромная богослужебная книга, – они не увидели, даже не полезли туда, а шкафчик с иконами открыли и тут же закрыли, так что сосед-понятой ничего не видел. Володю взяли и в тот же день выпустили, но через две недели посадили надолго. Я боялась ездить к батюшке, чтоб не подвести его. Вместо меня ездила Верочка.

Батюшка велел мне написать молитву “Взбранной Воеводе” и отдать Володе. Я так и сделала. К моей радости, Володя молитву взял, прочел и оставил у себя. Через несколько месяцев я увидела во сне, что мне дают свидание с Володей. В комнате много людей, а мне надо с ним остаться наедине. Наконец мы остались вдвоем. Я спросила его: “А молитву у тебя забрали?” – “Нет, – сказал Володя, – она осталась при мне”. На этом я проснулась. Отец Серафим сказал, что этот сон послан мне в утешение. Он благословил меня особо молиться за Володю, и дети тоже должны были кратко молиться за него. На детей он наложил строгий пост в период Великого поста.

Когда я была у следователя, увидела полкомнаты, заваленной делами той фабрики, где Володя работал…

В начале войны Володю перевели в Тулу. Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18 декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из-за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (ее сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и замужние сестры.

Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Ее! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. “Вот видите, – сказал батюшка, – полкомнаты было дел, и все Божия Матерь закрыла”».

Когда началась война, отец Серафим благословил Лену с детьми покинуть Москву и перебраться в Загорск. Володя вызывал Лену в Свердловск, но она решила остаться. Немцы подошли близко к Москве. Было и страшно, и голодно. Но отец Серафим сказал, что прей. Сергий сохранит ее и детей, и прокормит их во время голода. Так и было.

* * *

– Алик не собирается домой? – спросила Лена.

– Нет. У меня заночует, – ответила Вера.

– Пишет?

– Пишет.

Елена немного помолчала. Потом сказала:

– Тревожно мне за него. Слишком он… ранний.

– Это хорошо, Лена. Значит так нужно.

– А если перегорит? Помнишь, в девять лет – «Братья Карамазовы», а потом – приступ?

– Бог не возлагает больше, чем человек может вынести.

– Ему опять приснились эти птицы… со Сталиным.

– Лукавый пытается во сне пробиться. Но Алика ему не осилить. Помнишь, что отец Серафим говорил?

– Великие дела ждут нашего мальчика, – повторила Елена.

– И усатому недолго осталось. Помяни мое слово.

Елена улыбнулась.

– Как у Васильевых все прошло?

– Хорошо. Алик познакомился с Ведерниковым. Говорили долго. Алик хочет в семинарию.

– И что?

– Сказали: знаний хватает. Но до совершеннолетия – нельзя.

– Алик расстроился?

– Нет. Сказал: значит, Господу угодно, чтобы он сначала выучился на биолога. И еще он мне сказал, что решил стать священником в тот момент, когда увидел огромный дирижабль с портретом Сталина. Решил посвятить свою жизнь противостоянию злу.

– Может, и правда. В наше время быть пастырем – это тяжелый крест.

– Но он же не один! Я уверена, что рядом с ним всегда будут люди, которые его поддержат, и мы всегда будем рядом.

– Дай Бог… Не буду мешать. Поцелуй его за меня.

Стихотворение Александра Меня

НЕ ВЕРЮ

 
Ты говоришь, что волей рока,
Слепым был случаем рожден
И во вселенной одиноко
Бездушный царствует закон.
 
 
Что будут стерты беспощадно,
Без смысла небо и земля,
Что негде ждать душе отрады.
Не верю, друг! Не верю я!
 
 
Будь этот старый мир таков,
То не искал бы я свободы,
Не тяготился бы оков
Средь мертвой и слепой природы.
 
 
Не верю я! Тому зарок
Души и трепет, и волненье,
Когда сияющий Восток
Зажжет святое Вдохновенье.
 
 
Тому зароком красота,
Которой не было бы ныне
Будь вся вселенная пуста,
И сердце было бы пустынней.
 
 
Не верю я! В моей душе
Таятся силы вечной жизни.
И я рожден не для земли,
И не земля моя отчизна!
 

1951 г.