Read the book: «Про котов и некотов», page 5

Бедного сыночка мы принесли домой и осмотрели: глаза целы, слава богу, всё вроде цело, а вот на макушке нашли кровавые зарубки от страшных клювов птеродактилей. Всё-таки достали, хотели котёнку голову продолбить, проклятые частные собственники.

Чуть дальше, за памятником Ушинскому, мы тоже гуляли с Максиком, ходили в кустах, разговаривали – вдруг рывок, и Макс держит в зубах воробышка. Ой, ай, отдай! Кот остался в недоумении, добычу отдавать не хотел, пришлось прямо зубы разжимать. Крыло было повреждено, не знаю, выжил ли этот воробей. Мы поспешили удалиться и неожиданно услышали грубый окрик со стороны скамейки у самого памятника. Оказывается, у происшествия были свидетели, но истолковали его неверно. Пьяный женский голос вопил: «Вы что творите? Зачем кота на птиц науськиваете?» И какие-то угрозы. От возмущения я ответила резким тоном: «Вы ничего не поняли. Мы, наоборот, спасли воробья». Крики со скамейки продолжились. Я всегда была близорука, а Володя быстро разглядел сидевших. Там были двое мужчин и две женщины, в одной из них он узнал декана филфака…

Как это было омерзительно: пьяные преподаватели, грубые, вульгарные, орущие, уверенные в своей непогрешимости…

Что вы думаете? Деканша мне этого не забыла. Дело не в воробье, а в том, что я, аспирантка несчастная, посмела что-то вякнуть. Мы долгое время с ней не сталкивались, я и раньше без симпатии относилась к этому мужеподобному существу в юбке, а после инцидента вообще избегала. Но в конце аспирантуры пришлось зайти в деканат за её подписью на какой-то бумаге. Деканша сидела, торжествующе глядя на меня, и гудела что-то своим противным голосом: «Какая вежливая сейчас, а что раньше было, помните? А вот не поставлю я свою подпись, что тогда делать будете?» Я стояла, смотрела на неё, молча улыбалась и решала: мне просто так уйти или высказать ей всё, что я о ней думаю? Уже склонялась ко второму – что мне терять, кроме своих цепей? Но тут зашла одна преподавательница, внешне похожая на деканшу, только намного человечнее этой бульдожихи. Она, не понимая ситуации, сказала: «Да ты что, это же наша аспирантка!» И та нехотя подписала бумажку.

Вот что приходилось испытывать из-за любви к своему коту.

Иногда с Максом на плечах мы выходили через другую арку, ту, что смотрела прямо на левый бок Казанского собора. Около «Казани» всегда кто-то толпился и кучковался: то хиппи, то туристы, то школьники, то пьяницы, то попрошайки. Помню период, когда каждый день, выходя через эту арку, так как это был самый короткий путь до библиотеки, я видела толпу, слушавшую убогого, очень вульгарного пропойцу-карлика, который, не умея петь, кричал, перевирая слова популярной тогда песенки: «Ты морячка, я моряк, ты му…чка, я му…к!» Толпа одобрительно гоготала. Это было омерзительно. Хотя я ходила быстро, несколько секунд всё равно слышала эти вопли и гогот, и в сознании возникал вопрос: «Неужели люди такие свиньи?» Потом я мысленно заступалась за свиней, уж точно не способных на такое падение нравов. Потом переставала об этом думать, так как диссертация всё вытесняла из головы.

Но когда мы вместе с Максом выходили из этой арки, было относительно тихо. Совсем рядом продавали мороженое в вафельных стаканчиках, мы покупали там пломбир. Сначала Макс случайно попробовал мороженое: глядя сверху с моего плеча на что-то белое, он опустил нос, нюхнул и лизнул. Коту понравилось. Прохожие глазели, как мы по очереди едим пломбир: Макс лизнёт, потом я, потом снова Макс, и снова я. Это было смешно. После мороженое покупалось уже в расчёте на котёнка.

Оказалось, что наш мальчик вообще любит молочное. Сметану он мог поглощать в огромных количествах, но пришлось ограничивать эту молочную любовь, так как она имела кишечные последствия. Зато сырое мясо явно было на пользу коту: он рос, его мышцы наливались силой, чёрная шерсть переливалась, как самый драгоценный мех.

Кстати, о плечах. Макс любил сидеть у нас на плечах: это так удобно, и обзор хороший, и безопасно. Тогда в Питере были кабинки моментального фото, заходишь, опускаешь монету, что-то нажимаешь, выходишь – уже сбоку узенькие кадры фотографий выползают. Можно было себя столько нащёлкать, сколько денег не жалко. Мы сначала с Володей вдвоём туда ходили, влюблённые дурачки, потом, когда Володя уехал, я с Максиком фотографировалась. Вот передо мной четыре кадра с годовалым Максом на правом плече: он крутится, смотрит в разные стороны, но на одном кадре взгляд прямо в объектив – упорный, мрачный, вызывающий, кот смотрит исподлобья, прямо как хулиган какой-то, гопник, гроза двора.

Так как Володя поступил на год раньше меня, потом бросал аспирантуру, ещё до нашего знакомства, а потом восстанавливался, то окончил её на пару месяцев раньше, чем я. Он уехал в Тобольск и начал работать в местном пединституте, а мы с Максиком остались. Без папы Володи нам было хуже, но мы мужественно продержались. Домой ехали в поезде, кот испуганно прижимался ко мне, не слезал с колен. Сходить в туалет было проблемой: только я выходила из купе, как Макс начинал отчаянно кричать. Приходилось летать молнией. Хорошо, что в купе были две девушки, сопереживавшие мне: они следили за котом, чтобы он не убежал, разговаривали с ним, когда мне приходилось отлучаться, но тот всё равно истошно звал мамочку, то есть меня. Это тем более удивительно, что вскоре с Максом произошла метаморфоза, и он полностью изменился. Как иногда хочется законсервировать время!

Ехали мы с пересадкой, поезд шёл до Свердловска. Там нас встретил Володя. Ура! До следующего поезда оставалось несколько часов, мы нашли какой-то лесной уголок недалеко от вокзала и пристроились там. Я сидела на пенёчке, что-то ела из кулёчка, а папа Володя, соскучившись по ребёнку, носил его на руках, тыкался в него носом и приговаривал: «Максик-Шмаксик, ты мой котик». Володе понравилось крепко прижиматься своим лицом к кошачьему и отпускать, глядя в ошалевшие глаза Макса. Несколько раз кот вытерпел, а потом до крови укусил папу за нос.

«Сам виноват!» – воскликнула я и подбежала, чтобы унять кровь. В носу, видимо, много всяких сосудов, кровь текла долго. Володя на Макса нисколько не обиделся, понимая, что вёл себя неправильно. К чести кота будет сказано, он больше не позволял себе такого, хотя Володя, к сожалению, ничему не научился и продолжал прижиматься к носу Макса. Кот только шипел, но уже не кусался.

Так начался второй, тобольский, период в жизни Макса Бальзаминовича Чернушкина. Родители его остались в славном городе Санкт-Петербурге. Там же осталась наша аспирантская молодость, беззаботность, несмотря ни на что, успехи и разочарования, многочисленные друзья-приятели и недруги, наши первые свидания, наша свадьба, начало семейной жизни, белые ночи – вот почему мы чувствуем ностальгию по тем временам и по Питеру тех лет.

Глава четвёртая. «Хочу быть Максиком!»

– Мы не коты, коты немы.

– Ты что, они же говорящие!

Как молодым специалистам, нам обещали квартиру, но дали только служебное жильё в пятиэтажном общежитии. Это была двухкомнатная квартира на первом этаже дурно построенного дома. В подвале вечно стояла вода, там плодились мириады комаров. Летом они не давали житья, пролезая в какие-то микроскопические щели, кусая нас и кота.

Жить можно было только в одной комнате. Во второй не было окна, пол был перекошен, так что мы устроили из неё склад ненужных вещей.

В дни засилья комаров мы уходили на несколько часов к моей маме, оставляя бедного Макса под маленьким самодельным марлевым пологом. Мама не любила кота. Она вроде бы не видела в нём ничего явно таинственного или мистического, но почему-то повторяла: «Это не кот» и «Не надо мне вашего Макса». Когда мы возвращались, полог валялся, комары доедали кота, а он, страдая, укоризненно смотрел на нас: эх вы, родители, бросили меня… Нам было очень стыдно.

Мы так боялись потерять Макса, что не отпускали его на улицу одного, а только в сопровождении. Раз кот повзрослел, он бы и чихал на нас, убегал бы по своим делам, и всё, но я сшила попонку из чёрной кожи, которая сверху застёгивалась на ремешки. Там же, сверху, было пришито кольцо, к которому крепился поводок. В своей попонке кот походил на байкера в косухе. Вырваться из этой крепкой сбруи было невозможно, и бедный Макс, как собака, вынужден был ходить на поводке. Коту это не нравилось, он сердился, морда становилась всё мрачнее, а характер – суровее.

Зато Макс был в отличной форме. Ну-ка походи в раскоряку по сугробам, преодолевая снежные заносы, карабкаясь в попонке, таща за собой стокилограммового хозяина, – такие мускулы будут, закачаешься. Вот он и качался в природном спортзале круглый год в любое время суток. Да, да, и ночью тоже сам не спал и нам не давал. Мы уж и дверь в жилую комнату закрывали, оставляя Макса бродить по остальной части квартиры в надежде, что он потерпит до утра. Но не тут-то было. Кот засовывал в щель под дверью свою морду и выл, выл… Выл до тех пор, пока хватало нашего терпения. Потом нервы не выдерживали, я просила Володю погулять с котиком, бедный Володя одевался и выходил в любую погоду и в час ночи, и в два, и в три. Я засыпала. Просыпалась, когда мужчины возвращались. Иногда они приходили утром.

Общежитие, в котором мы теперь жили, стояло на самом отшибе, за ним были гаражи, пустырь и лес. Выйдя во двор, Макс садился и гортанно выл на луну, как большой дикий зверь. Я слушала эти звуки с содроганием и восторгом, по спине бегали мурашки. Некоторые люди относились к нашему коту с трепетом, видя в нём нечто большее, чем просто домашнее животное. Например, был у нас один сосед-филолог, пьяница и бабник, который время от времени всем хамил и вообще вёл себя неприлично. Так вот он сказал нам однажды: поднимаюсь, мол, я, поддатый, к себе на четвёртый этаж и вижу вашего кота, лежит он на лестнице и пристально смотрит на меня, вгляделся я в его глаза, и так стыдно мне стало…

У Макса действительно был тяжёлый взгляд, который не каждый человек мог выдержать. Янтарно-жёлтые глаза светились из глыбы мрака и заставляли задуматься. К этому времени кот стал здоровенным, под густой короткой шерстью ходили бугры мускулов. Какое-то время в общежитии жил молодой американец, который приехал по обмену опытом и преподавал английский язык в Тобольском пединституте. Видя нашего Макса, он восхищённо цокал языком и говорил: «Спецнаааз…»

Характер у кота становился всё суровее. Жизнь заставляла. Первое время, пока Макс только осваивал новую территорию, его бил один крупный серый кот. Жил он где-то неподалёку, звали его Васька, был он шире Макса, но приземистее. От мамы Чернушки Макс получил в подарок высокие лапы и необыкновенную прыгучесть, а победоносный приём он изобрёл сам: высоко подпрыгивал, приземлялся на соперника и вгрызался ему в шею.

Однажды мы не уследили: не успели вовремя закрыть дверь, Макс выскочил и убежал на улицу. А была, между прочим, зима. Поиски кота ничего не дали, день прошёл в унынии и страхе за его жизнь. Кое-как мы уснули, а ночью меня разбудил какой-то внутренний толчок, удар в сердце. Я встала в одной сорочке, что-то накинула на плечи, открыла дверь квартиры, открыла входную дверь подъезда – передо мной стоял Макс.

Он был весь в сосульках. Кот страшно замёрз, не мог идти. Я схватила его на руки, внесла в квартиру, разбудила Володю. Мы стали мыть кота горячей водой в ванне, отмывать шампунем от какой-то вонючей технической дряни. Мыли долго, кот терпел, но отмыть сразу так и не удалось. Потом сушили его в полотенцах, поили почти горячим молоком, чтобы он быстрее согрелся, кормили тёплым мясом. Наконец Макс заснул у нас в ногах, мы, уставшие от переживаний, но счастливые, тоже.

Я поняла: это серый Васька заманил его в подвал и чуть не утопил. Макс тоже знал, кто его враг. А тот пока не подозревал, что тяжёлая длань судьбы уже занесена над ним.

Как-то днём Володя собрался вывести Макса погулять. Только вышел и сразу вернулся: «Там Васька!» Серый зверь, видимо, решил добить нашего кота. Он стоял за дверью подъезда и ждал его. Я сказала: «Здесь Макс на своей территории. Сними с него попонку и впусти Ваську. Пусть они разберутся». Храбрый Васька вбежал за Максом прямо в нашу квартиру, на кухню. Мы закрыли дверь, потому что разъярённые звери могли и нас покусать. Вы бы слышали этот рёв… Я даже боялась подойти, посмотреть сквозь ребристое стекло, которое было в верхней части двери: мне казалось, что на меня сразу кто-нибудь прыгнет. От переживаний заболела голова, но вскоре всё стихло. Открывать дверь было страшно, ей-богу. Мы выждали несколько минут и тихо её открыли. Там на полу лежал Васька. Он был мёртв.

Макс прокусил ему основание шеи. Это было возможно только при его коронном прыжке. Наш питомец, наш мальчик вырос убийцей котов… Шерсть у него ещё стояла дыбом, он тяжело дышал. Мы ушли, оставив его в покое. Было жалко Ваську, я заплакала. У меня вообще слёзки на колёсках. Не то что рыдаю каждый день, но бывает, и обычно из-за сантиментов.

Когда Макс успокоился и ушёл в другую комнату, мы вынесли Ваську во двор. Это была первая жертва.

Потом Максу не раз приходилось отстаивать своё право на территорию. Удивительно, но с соседским здоровенным Барсиком он не воевал. Может, потому, что тот уже жил в доме, когда мы приехали. Потому, наверное, что всё было пропитано его запахом. А может, из-за характера Барсика. Он был спокоен, даже флегматичен; когда коты встречались, то долго смотрели друг на друга и расходились. Хозяином Барсика был молодой преподаватель с ПиМНО (факультета педагогики и методики начального обучения), приятный вежливый человек. Мы с ним по-дружески общались, и коты наши ладили.

Но к общаге постоянно приходили коты со всего района, и с ними Макс разбирался по-своему. Один крупный чёрно-белый кот упорно лез к нашему, Макс отбивался, порой даже как будто нехотя. Но один раз рассвирепел. Это было на наших глазах. Макс взвился чёрной молнией над врагом, упал на него сверху и стал грызть его шею. Мы остолбенели. Противник лежал поверженный и не шевелился. Макс какое-то время стоял над ним, погрузив клыки в его шею, потом выдернул их и отошёл. Он больше не глядел на врага. Тут я заметила, что глаз «мертвеца» открылся, и попросила Володю быстрее отвести Макса домой, пока он не заметил ожившего соперника. Когда чёрно-белый кот остался один, он с трудом приподнялся и уполз в подвал. «Слава богу, – подумала я, – хоть этот живой».

В тёплое время года прогулки с Максом обычно проходили по одной схеме: за гаражи, под откос, к лесу, по лесу, из лесу, на холм за лесом, потом по верху склона обратно к нашему дому. Если представить себе большую природную чашу, то на дне был лесок, который продолжался по другую от общежития сторону чаши. Обход окрестностей потому был с непременным посещением леса, что там водилась всякая живность. Кот даже пытался ловить белок. Однажды Макс, такой уверенный, вдруг остановился, шерсть у него приподнялась, он осторожно стал пятиться: видимо, увидел змею. Мы никого не видели, но доверяли чутью кота.

После северной столицы я удивлялась тишине и безлюдью Тобольска не только в ночное, но и в вечернее время. Часов в девять вечера улицы пустели. Это был 1994-й год. Городок казался совсем маленьким и тихим, ночью люди спали. Не спали только Володя с Максом и юные наркоманы. Несколько подростков облюбовали себе местечко на пустыре рядом с лесом, там они разводили костёр, варили зелье и ловили кайф.

Однажды в начале осени, часа в три ночи, когда вокруг костра висела плотная тьма, наркоманы услышали треск сучьев. Они замерли, прислушиваясь. Из лесу, тяжело покачиваясь, вышел крупный широкоплечий мужик. Перед ним шёл абсолютно чёрный кот, чернее самой ночи, с горящими жёлтыми глазами. Его сдерживал поводок, и он тоже медленно брёл, мощно загребая мускулистыми лапами. На наркоманов кот даже не взглянул, его страшные глаза упорно высматривали что-то впереди.

Парни остолбенели. Каждый застыл в той позе, в какой его застало видение. Отдаляясь от костра, Володя услышал, как один из наркоманов неуверенно произнёс: «Так мы же вроде ещё не укололись…»

Так создаются мифы.

Фигура Макса стала демонизироваться. Одна странного вида тётка несколько раз приставала к нам, чтобы мы продали ей кота. Она явно мнила себя местной ведьмой. Мы ей отказывали с формулировкой: «Он нам самим нужен!» Какие-то бабки спрашивали Володю, не колдун ли он, когда видели его с чёрным котом на поводке. А одна пьяная женщина даже вызвала милицию, увидев у себя под окнами две зловещих фигуры…

У тогдашнего ректора нашего пединститута была маленькая собачка из тех, каких сейчас активно носят на руках и женщины, и мужчины. Но тогда мода была другая, собачку эту водили на поводке. Вот шёл, значит, ректор со своей малявкой, а навстречу ему Володя с Максом. Издалека ректор принял кота за собаку, раз на поводке. Его питомица вдруг стала рваться и увела хозяина на другую сторону дороги. Вскоре ректор разглядел, кого именно испугалась его собака, и воскликнул: «Надо же, кот больше собаки!»

Вскоре судьба свела нас со странным типом. Был он преподавателем истории, а выглядел, как бродяга. Как-то зимой идём мы с Володей к институту, вдруг подходит молодой мужчина, здоровается, начинает говорить с Володей о каких-то делах. Я смотрю и поражаюсь: надо же, бывают ведь такие люди… На нём был длинный желтоватый потрёпанный «милицейский» полушубок без пуговиц, надетый внахлёст, подпоясанный верёвкой, и облезшая страшная лисья шапка с торчащими вверх ушами. Весь вид был какой-то неопрятный и архаичный, как будто из тайги вышел то ли старообрядец, то ли беглец. Нас представили друг другу. Оказалось, что моего коллегу с исторического факультета зовут Саввой.

Он вечно попадал во всякие истории, причём часто был инициатором и провокатором событий, от которых впоследствии сам же страдал. О его внешнем виде не судачил только ленивый. Он (внешний вид) настолько не соответствовал представлению о норме, что однажды появился приказ по институту, запрещающий Савве появляться в главном корпусе вуза, где располагался ректорат. Это было нечто неслыханное и невиданное. Другой человек на его месте со стыда бы сгорел, а ему хоть бы хны. Просто он не обращал внимания на свою внешность. Рубашки всегда были мятыми и грязными, часто застёгнутыми не на те пуговицы, брюки – короткими, ботинки – с оббитыми носками и развязанными шнурками, пиджак и пальто – с оторванными пуговицами, в нечёсаных волосах торчали перья от подушки.

С одной стороны, было смешно и странно на это смотреть, с другой – возникало ощущение, что он в чём-то свободнее остальных, которые так дорожат общественным мнением и правилами этикета.

Нам не очень хотелось общаться с таким типом, но он просто преследовал Володю, просил, чтобы тот принял у него кандидатский экзамен по французскому языку. Савва клянчил, Володя находил отговорки, чтобы отказаться. Так прошёл год. Приятель Саввы, Ринат, преподаватель английского языка, тоже подключился и стал просить за него. Когда Володе всё это надоело, он согласился. Как раз в это время из Москвы приехал профессор, бывший научный руководитель Рината, собрали комиссию, и Савва сдал французский.

После этого он от нас уже не отходил. Как-то само собой получилось, что Савва стал часто приходить к нам в гости, худенький, скромненький, бедненький, мне было его жалко, приходилось поить чаем и угощать. Однажды Володя поступил нескромно: открыл холодильник и показал пиалы с мясом для Макса. Савва смотрел и глотал слюнки.

Такие же голодные глаза мы видели в одной поездке. Когда прошёл первый год аспирантуры и мы с Володей уже намеревались пожениться, то, чтобы отдать дань традициям, решили съездить «за благословением» к его маме. Она с сыном Колей жила в Чите. Из Питера мы сначала заехали в Тобольск к моей маме, а потом рванули в Читу, ехали больше трёх суток, и это при том, что поезд был скорый и порой так мчался, что трудно было ходить: вагон мотало из стороны в сторону, и от этой страшной тряски тошнило. Продуктов у нас было мало (Володя тогда ещё не устроился работать в гостиницу), мы их экономили, но на лёгкость желудков не обращали внимания: мы были влюблены друг в друга и жили взглядами, прикосновениями, общением.

В нашем купе ехала семья: мама и два её сына. Один мальчик был уже школьником, второй – мальчуган лет пяти. Их мама была ещё молодая, но уже весьма потрёпанного вида женщина с испитым лицом, старший сын что-то понимал в жизни, был наблюдателен и насторожен, зато младший – истинное дитя природы – весёлый, жизнерадостный, шумный, наивный. Он вечно хотел есть, потому что «заботливая» мамаша ничего не взяла в дорогу. Что уж она ела со старшим, не знаю, но младший всё время бегал по вагону, заглядывал в каждое купе и выпрашивал еду, точнее, напрашивался на еду, его жалели, угощали, ребёнок же.

В тот день мы ели особенно мало, так как оставалась только одна консервная банка с рыбными фрикадельками в томатном соусе и что-то хлебное. Утром попили жидкого чаю с чем-то, может, с галетами, а в обед предвкушали съесть консервы. Вот подошло время обеда, я стала выкладывать на столик хлеб, ложки (или вилки), поставила консервную банку. Тут вижу: что-то мамаша засуетилась и тихо зовёт с собой старшего мальчика, манит его рукой, тот немного поколебался и нехотя вышел из купе. Смутная догадка зазмеилась в моём сознании, и тут раздалось незабвенное: «Что, кушать будем, да?»

Младший отпрыск этого семейства уже сидел напротив меня наизготовку, пожирая глазами открытую консервную банку… Я не смогла есть. То есть пощипала хлеб, попила из стакана и вышла из купе, сказав Володе: «Ешьте». Крупному мужчине, конечно, нужно больше, чем хрупкой женщине, – Володя поел, но потом признался, что взял всего две-три фрикадельки, а остальное слопал чужой отпрыск. Нам кусок не лез в рот. Можно было подавиться от смеха, настолько это было забавно-нелепо. Да и как отбирать у ребёнка, который из-за голода, точно зверёк, пренебрегал всякими приличиями и условностями? С тех пор фраза «Что, кушать будем, да?» стала одной из наших любимых.

Вернёмся к нашим тобольским приятелям-преподавателям. Вечно голодный Савва в другой раз пришёл с Ринатом, теперь Володя показывал мясо, предназначенное для кота, уже им обоим. Опять прозвучало заветное: «Хочу быть Максиком!»

Время было голодное, зарплата у рядовых преподавателей нищенская, нас с Володей спасала моя мама, подкармливая тем, что давала ей дача, – картошкой, овощами, вареньем, пирогами с морковкой, капустой, ягодами. А мы даже тогда умудрялись покупать коту мясо, чтобы он был сильным и здоровым. Если на говядину не хватало денег, покупали курятину. Макс в пару укусов разгрызал куриное крылышко, в три приёма – голень, только хруст стоял.

Новые Володины приятели не только доставляли проблемы, но и смешили, порой до слёз. Жили они в другом общежитии, студенческом, где некоторые блоки администрация института отдала молодым преподавателям.

Савва и Ринат были соседями, назывались друзьями и при этом всё время ссорились и выясняли отношения. Ринат запросто мог взять Саввин паспорт, чтобы со смехом показать любому гостю, что именно написано в графе «национальность», а Савва, вместо того чтобы ухаживать за заочницами, которых приводил Ринат, тыкал им в нос свой красный университетский диплом, которым он очень гордился, а потом удивлялся, почему девушки над ним смеются, а с Ринатом милуются.

Соседом Саввы и Рината был историк Павлик. С ним произошла удивительная история.

Началась она с того, что любвеобильный Ринат познакомился с некой студенткой, начал с ней тесно общаться, потом уже решил её бросить, как вдруг родственники студентки узнали от кого-то, что её соблазнил преподаватель. Кто именно, им не было известно. С Севера приехал отец девушки ещё с каким-то мужчиной, начали искать соблазнителя. Им указали блок, где жил Ринат. Родственники падшей девицы стали стучать в дверь, чтобы расправиться с ловеласом. Дверь открыл Савва, он понял, что сейчас его приятеля Рината будут бить, и решил спасти его, выведя на сцену другого своего приятеля – Павлика. Что у Саввы было в голове в тот момент, неизвестно, но Рината он спас. Значит, вытолкнул Савва за дверь ничего не понимающего Павлика на растерзание, сказав: «Вот он!», а Павлик всегда был худенький, тщедушный, из тех, что качаются от ветра. Мужики посмотрели на него – какой смысл такого бить? Ударишь, так убьёшь. Сказали: «Ладно, женись тогда», – и бить не стали. И Павлик женился. На чужой девушке.

Когда мы об этом узнали, то сначала не поверили. Потом до слёз смеялись. А ведь это сущая правда.

Девица была с иняза, с какого-то младшего курса. Мы как-то приходили в гости к Савве – она лежала на его кровати. Объясняю: она не была девушкой Саввы, просто ей так нравилось. Могла прийти к кому угодно из знакомых Рината, своего «бывшего», и вот так развязно себя вести.

После рокового объяснения с родственниками девицы Павлик на ней действительно женился, и прожили они вместе года три или четыре. Мы удивлялись этой странной парочке, а они ходили по улицам под руку, вели немудрящее хозяйство, завели кошечку, какого-то маленького котёнка. Узнали, что у нашего Макса есть кожаная попонка, и решили сшить своей кошечке такую же, но Макс-то был в сравнении с их питомицей как слон рядом с моськой. Попросили, значит, молодожёны у нас чёрную попонку, посредником был вездесущий Савва. Ну, тот как взял, так и принёс сразу: попонка была слишком большой, кошка прямо вываливалась из неё.

Был ещё случай. Павлик со своей благоверной приходили посмотреть на нашего кота: он ведь к тому времени стал знаменитостью. Володя, несмотря на мои упрёки («Хватит кота мордовать!»), всё время Макса мучил: прижимал к своему лицу, а тот после этого шипел. Незваные гости об этом не знали, и Володя их разыграл. Он взял Макса на руки, якобы чтобы лучше показать, поднёс его к своему лицу, потом – раз – развернул на них резко, и кот зашипел, как дракон, разинул свою страшную пасть с красным языком и белыми клыками, и они в страхе отпрянули.

Жена Павлика всё-таки осмелилась и решила погладить Макса. Володя предупредил, что это небезопасно, но для некоторых глупцов нет слова «нельзя». Она всё равно протянула руку к коту, и Макс ударил её правой лапой в висок. Хорошо, что без когтей. Потом Павлик жаловался: «У моей жены три дня голова болела». Эти чудики уехали через какое-то время в Свердловск, где Павлик учился в аспирантуре. Историк не оправдал ожиданий своей благонравной супруги, и вскоре они развелись.

Итак, Павлик уехал, а Савва и Ринат остались. Они оба были болтунами и сплетниками, целый день ходили по кафедрам, узнавали новости, пересказывали слухи. Савва подходил к кафедральным столам и пытался прочитать каждую бумажку, лежащую на них. Это была настоящая мания – «Хочу всё знать!».

Володя не раз заявлял: не надо мне таких приятелей. Но отвязаться от них было невозможно. Они висели на большом простодушном Володе, как репей на хвосте собаки. Однако тот привык уже к своей свите и порой защищал и в шутку, и всерьёз: да ладно, они хорошие, посмотри, вон какие орлы… Как-то зимой мы с Володей шли к институту, а навстречу нам по заснеженным тропам ползли, то есть шли, конечно, шли, но согнувшись в три погибели, скользя, спотыкаясь, хватаясь друг за друга, эти самые гордые птицы, и я не удержалась от восклицания: «А я думала, что орлы летают!»

Ринат, в отличие от Саввы, сначала производил благоприятное впечатление: высокий, стройный, скромно, но прилично одетый, он держался уверенно, много говорил о лингвистике и казался умным человеком. Но вскоре становилось понятно, что это большой лентяй, который любит потрепаться, но совсем не любит работать. Занятия по исторической грамматике превращались непонятно во что: сначала Ринат опаздывал минут на -дцать, потом рассказывал анекдоты, потом произносил пару умных фраз, давал какое-нибудь задание и уходил курить, иногда до конца пары. И его компетенция, увы, начинала казаться фикцией. Попугая ведь тоже можно научить повторять слова за людьми, так и некоторые двуногие в аспирантуре, например, нахватывались фраз, терминов, проблемных вопросов, а потом повторяли их с попугайской регулярностью и неосмысленностью.

Он, как и мы с Володей, защитился не в аспирантуре, а позже. Но мы не особенно страдали из-за этого, хотя было обидно на третьем году обучения в РГПУ (ЛГПИ) узнать от петербургских корифеев (профессоров кафедр романской филологии и русского языка), что темы наших диссертаций недиссертабельны. Наши научные братья и сёстры, даже «молочные», то есть аспиранты у одного научного руководителя, благополучно защитились. Ну, относительно благополучно, не случайно же процедуру защиты народ назвал «два часа позора», но всё-таки получили вожделенную учёную степень.

Приехав в Тобольск, мы, как говорит молодёжь, забили на это, стали преподавать, жить интересной жизнью. Своим студентам я давала такие темы курсовых и дипломных, чтобы самой как можно лучше разобраться в них. Больше всего мне нравилась психолингвистика. Из этих исследований потом выросли и наши с Володей диссертации, после многочисленных лингвистических экспериментов, хождений по садикам и школам с магнитофоном, рисунками, листочками, блокнотами, после работы с обширной студенческой аудиторией, насчитывавшей в совокупности не одну тысячу человек. Но это всё (оформление накопленного материала) будет потом, в Сургуте, куда мы переехали, спасаясь от нищеты.

Ринат пошёл иным путём: он сам ничего не мог написать, даже отзыв на чью-то работу, а московский научный руководитель ему ничем не помог (как, впрочем, и нам наши шефы), так что интуиция подсказала великому тюрку, как мы его шутя называли, присосаться к какой-нибудь, так сказать, акуле учёного пера наподобие рыбы-прилипалы. Кто ищет, тот всегда найдёт. В пединститутской вотчине кого только не было… Нашёлся человек, кому Ринат мог сказать, как Маугли: «Мы с тобой одной крови». Он был старше, опытнее и, да, умнее, по крайней мере, умнее Рината.

Ринатик вскоре с ним побратался и стал ходить по пятам за своим старшим собратом, а тот за несколько месяцев сделал для брата своего меньшего довольно грубую компиляцию, защитить которую можно было только при известных обстоятельствах. Поэтому Ринат поехал в Казань, и не с пустыми карманами. Но это тоже будет немного позже, в сургутский период нашего общего жития-бытия.

А пока мы жили в Тобольске, были молодыми, полными сил и надежд, работали, отдыхали, ходили друг к другу в гости, ели пироги у мамы и тёти Али, устраивали танцы под магнитофон, мечтали, надеялись, любили, ненавидели, кого-то уважали, кого-то презирали, ругались и мирились, гуляли с котом. Наш гениальный инфернальный Макс занимал в этой жизни очень важное и достойное место.